Абсурдный кошмар бытия всего лишь сон: анализируя творчество Льюиса Кэролла

Чарлз Лютвидж Доджсон (1832–1898) – английский ученый и писатель, известный как Льюис Кэролл. Этот псевдоним он сделал из двух своих имен, «подвергнув их двойной трансформации. Сначала он перевел эти имена – «Чарлз Лютвидж» – на латинский язык, что дало «Каролюс Людовикус». Затем он поменял их местами и перевел «Людовикус Каролюс» снова на английский язык. Получилось «Льюис Кэролл». Так возник псевдоним, прославивший Доджсона»[1].

Отношение к творчеству этого известного английского писателя очень неоднозначно; причем через неоднозначность этих оценок проступает личность тех, кто их дает.

«Шан Лесли в статье «Льюис Кэрролл и Оксфордское движение» («Lewis Carroll and the Oxford movement») находит в «Алисе» зашифрованную историю религиозных споров, шедших в Оксфорде в 1840–1870-е годы. При такой интерпретации Алиса, с ростом которой происходят чудесные изменения, символизирует верующего англичанина, колеблющегося между Высокой и Низкой церковью. Белый Кролик – скромный англиканский священник, а Герцогиня, наводящая на всех страх, в таком случае – епископ.

ХХ век с его стремлением подвергнуть всё психоанализу внёс свою лепту в интерпретацию «Алисы в Стране чудес». Нетрудно догадаться, что имели в виду последователи Фрейда, акцентируя внимание на таких моментах сказки, как падение Алисы в кроличью нору или ситуацию, когда она хватается за карандаш, который держит Белый Кролик, и начинает писать за него. <…>

Психоаналитик Филлис Гринакр, проанализировав в своей работе («Swift and Carroll a Psychoanalytic Study of Two Lives», 1955) произведение Кэрролла, высказала мнение, что писатель страдал от эдипова комплекса и отождествлял маленьких девочек с матерью. И сама Алиса, возможно, является образом матери. Гринакр отмечает, что между Кэрроллом и Алисой разница в возрасте была примерно такой же, как между Кэрроллом и его матерью, и уверяет, что «такое обращение эдипова комплекса широко распространено».

Тот факт, что Кэрролл обожал маленьких девочек («Я люблю детей, только не мальчиков!») и часто писал им нежные письма, фотографировал и рисовал своих очаровательных подруг, породил множество домыслов и обвинений. Но в многочисленных воспоминаниях, которые оставили о любимом Чарлзе-Додо подросшие барышни, нет и намёка на нарушение приличий. И нет никаких веских оснований усомниться в том, что дружба эта носила невинный характер»[2].

 По мнению Жиля Делеза, «У Льюиса Кэрролла все начинается с ужасающей схватки. Схватки глубин: вещи разлетаются вдребезги или взрывают нас изнутри, коробки слишком малы для того, что в них содержится, зараженные или ядовитые продукты питания, удлиняющиеся норы, следящие за нами чудища. <..> Тела перемешиваются, все перемешивается в каком-то каннибализме, соединяющем в себе и пищу, и испражнения. Даже слова пожирают друг друга. Область действия и телесной страсти: вещи и слова разлетаются во все стороны или, напротив, сплавляются в монолитные глыбы. На глубине все ужасно, полная бессмыслица»[3].

Так что же хотел сказать Чарлз Доджсон, профессор математики колледжа Церкви Христа в Оксфорде, диакон Англиканской Церкви, своими получившими всемирную известность произведениями?

Очень хорошо об этом написал Г.К. Честертон: «Его нонсенс – часть особого дара англичан; но также и неумолимого парадокса англичан. Никто, кроме них, не смог бы создать такой бессмыслицы; однако никто, кроме них, создав такую бессмыслицу, не попытался бы отнестись к ней серьезно. <..> А я с замиранием сердца подумал: «Бедная, бедная Алиса! Мало того, что ее поймали и заставили учить уроки; ее еще заставляют поучать других. Алиса теперь не только школьница, но и классная наставница. Каникулы кончились, и Доджсон снова вернулся к преподаванию. Экзаменационных билетов видимо-невидимо, а в них вопросы такого рода: 1) Что такое «хрюкотать», «пыряться», «зелюки», «кисельный колодец», «блаженный суп»? 2) Назовите все ходы шахматной партии в «Зазеркалье» и отметьте их на диаграмме; 3) Охарактеризуйте практические меры по борьбе с меловыми щеками, предложенные Белым Рыцарем; 4) Проанализируйте различия между Труляля и Траляля»»[4] .

Уместно процитировать и самого Чарлза Доджсона: «Когда ты прочтешь «Снарка», – писал он одной девочке, – то, надеюсь, напишешь мне, как он тебе понравился и все ли было понятно. Некоторые дети в нем так и не разобрались. Ты, конечно, знаешь, кто такой Снарк? Если знаешь, то скажи мне, потому что я не имею о нем никакого представления. И напиши, какие картинки тебе больше всего понравились»[5].

Для характеристики личности писателя интересен следующий факт: «…в 1867 году диакон Доджсон вместе с богословом преподобным Генри Лиддоном посетил Россию. Это был период богословских контактов англиканской и православной церквей, которыми особо интересовались Лиддон и влиятельный епископ Оксфордский Сэмюэл Уилберфорс, чьими рекомендательными письмами заручились оба клирика. Вместе с Лиддоном Кэрролл был принят в Москве и Сергиевом Посаде митрополитом Филаретом (визит был приурочен к 50-летию его пребывания на московской кафедре) и архиепископом Леонидом (Краснопевковым). Это была единственная заграничная поездка Кэрролла. Её описал он сам в «Дневнике путешествия в Россию 1867 г.» (не предназначался для печати, издан посмертно), где приводятся туристические впечатления от посещённых городов, заметки о встречах с русскими и англичанами в России, записи отдельных русских фраз»[6].

Автор абсурдных произведений – христианин, и это для него не вынужденный шаг из-за профессиональных соображений, как пытались доказать некоторые из биографов; со всей очевидностью это показывает роман Льюиса Кэролла «Сильвия и Бруно», где абсурд событий, смешение образов обнажают лишь то, что зло, кошмар, потери, изменение смыслов – в какой-то мере неизбежны в падшем мире, но не они составляют его суть и основу, а Божья Любовь. В своем предисловии к этому роману Льюис Кэролл пишет, что ему хотелось бы «рассказать о книгах, которые я хотел бы написать <…> в надежде, что если мне не удастся (ибо года мелькают слишком быстро…) закончить начатое, другие смогут продолжить мой труд.

Итак, прежде всего – Детская Библия. Это должны быть только подлинные события и тщательно подобранные выдержки для детского чтения и соответствующие иллюстрации. Главный принцип отбора, который я признаю, заключается в том, что религия должна предстать перед ребенком как откровение любви. Не стоит томить и мучить детский ум историями преступлений и наказаний. <…> Во-вторых, книга выбранных мест из Библии: не просто изречения, а целые отрывки по 10-20 стихов каждый, для заучивания наизусть. Такие выдержки показали себя весьма полезными; их можно повторять и про себя, и цитировать вслух, когда прочесть их по книге затруднительно или даже невозможно. <…> В-третьих, собрание цитат и отрывков, как в прозе, так и в стихах из других книг, помимо Библии. <…> Эти две книги – фрагменты священных и светских текстов для запоминания – помимо того, что позволяют с пользой провести свободное время, послужат и другой задаче: они помогают держаться подальше от всевозможных тревожных, беспокойных, жестоких или неблагочестивых мыслей»[7].

Веру нельзя вбивать насильно, искусственное благочестие вызывает отвращение у тех, кому его прививают, утверждает Льюис. Это наглядно отражено в выдержках письма от подруги, которое в романе «Сильвия и Бруно» читает леди Мюриэл: «Первым чувством, которое охватывало меня в детстве, когда я только-только открывала глазки в воскресенье утром, было чувство досады и неприязни. Оно возникало в душе, начиная с пятницы. Я понимала, что во мне помимо моего желания звучат слова: «Господи Боже, скорей бы вечер!» О, это был вовсе не день отдыха, а день зубрежки, день чтения катехизиса (Уоттсова), день рассуждений об уверовавших клятвопреступниках, благочестивых служанках и мирной кончине раскаявшихся грешников. <…> Но настоящей пыткой для меня были паузы между этими занятиями, поскольку в них полагалось для очищения от скверны греха читать поучения и проповеди, сухие, как Мертвое море. Единственным светлым пятном на всем протяжении этого «праздничного» дня было приказание идти спать, но дождаться его было так трудно!»[8]

Это перекликается с тем, как Шарлота Бронте, которую можно назвать современницей Льюиса Кэролла, в «Джен Эйр» описывала знакомство Джен с мистером Брокльхерстом:

«– Ты молишься утром и вечером? – продолжал допрашивать меня мой мучитель.

– Да, сэр.

– Читаешь ты Библию?

– Иногда.

– С радостью? Ты любишь Библию?

– Я люблю Откровение, и книгу пророка Даниила, книгу Бытия, и книгу пророка Самуила, и про Иова, и про Иону…

– А псалмы? Я надеюсь, их ты любишь?

– Нет, сэр.

– Нет? О, какой ужас! У меня есть маленький мальчик, он моложе тебя, но выучил наизусть шесть псалмов; и когда спросишь его, что он предпочитает — скушать пряник или выучить стих из псалма, он отвечает: «Ну конечно, стих из псалма! Ведь псалмы поют ангелы! А я хочу уже здесь, на земле, быть маленьким ангелом». Тогда он получает два пряника за свое благочестие»[9].

Наверное поэтому роман «Сильвия и Бруно», казалось бы, так мало похож на нравоучительную христианскую книгу, он тоже наполнен абсурдом, подобным тому, которым полны «Алисы», и который привел Жиля Делеза к процитированному выше выводу. Абсурд сопровождает действия не только отрицательных, но и положительных героев: Бруно использует мертвую мышь для того, чтобы мерить грядки: «каждая грядка у нас – три с половиной мышки длиной и две шириной»[10]; если же «клумба оказывалась длиннее, чем ему хотелось, он принимался колотить мышку своим крошечным кулачком, крича:

– Ну вот! Все опять не так! Почему ты не держишь хвост прямо, как я тебе велел!»[11], а, устав, устраивает «из дохлой мышки некое подобие дивана»[12].

Но из абсурда есть выход, что демонстрируют Сильвия и Бруно в сказке о лисятах, которых несли в корзинке и которые съели сначала все, что в ней лежало, а потом друг друга, вплоть до того, что последний из них съел самого себя. И здесь мы можем увидеть очень интересные мысли самого писателя о грехе и воздаянии, возможности исправить то, что непоправимо:

«– И тогда Бруно сказал: «послушай-ка, старший Лисенок! Неужели ты, противный плут, скушал самого себя, а? А старший Лисенок отвечал: «чавк-ур-р!» И Бруно открыл корзину и увидел в ней всего лишь один рот! И тогда он достал этот рот из корзинки и принялся отчаянно трясти его! И тряс-тряс-тряс и наконец вытряхнул из него Лисенка! И сказал ему: «а ну-ка, открой рот, хитрый плут!» И принялся трясти его, и тряс-тряс-тряс, и вытряхнул из него второго Лисенка! И сказал ему: «А ну-ка открывай рот, хитрец!» И начал трясти его, и тряс-тряс-тряс, и вытряхнул из него самого маленького Лисенка, и яблоки, и хлеб! А Бруно загнал лисят в угол и сказал им: «Слушайте, обманщики! Вы поступили очень нехорошо и будете наказаны. Но сначала ступайте в детскую и умойте свои мордочки и почистите переднички. И ждите, пока колокольчик не позовет вас к ужину. И как только услышите его, прибегайте в столовую, но знайте, что вместо ужина вам будет хорошая порка! А потом отправляйтесь в постель! А когда утром колокольчик позовет вас к завтраку, знайте, что и завтрака вам тоже не будет, а будет хорошая порка! И это тоже послужит вам уроком! А потом отправляйтесь готовить уроки! И только если вы будете вести себя на отлично, вы получите на обед немного каши и ничего больше! («Как он мягко обошелся с ними!» – прошептал я Бруно. «Не особенно», – возразил малыш.)»[13].

Однако после наказания, когда лисята исправляются, изменяется и отношение к ним: «…они пошли на зов тихо-тихо! И хором сказали: «Ах! Не будет нам никакого обеда! Опять нам устроят хорошую порку!» Но когда они вошли в столовую, они увидели на столе много-много всяких вкусностей! («И сдобные булочки?» – воскликнул Бруно, хлопая в ладоши.) И сдобные булочки, и кекс, и… и… («…и варенье?» – подсказал Бруно.) Само собой, и варенье, и суп, и… и… («засахаренные сливы?» – вставил малыш, и Сильвия с довольным видом кивнула.) И после этого Лисята стали такими послушными, что просто диво! Они всегда делали все уроки и учили даже то, что Бруно не задавал им, и никогда больше не кушали друг друга – и самих себя тоже!»[14]

Любовь сильнее смерти – утверждает автор; она заставляет человека быть лучше, чем он есть, совершать то, что по всей логике века сего ему совершать не стоило бы, но он делает это, потому что должен. И в этой связи очень показательна история Артура и леди Мюриел, которую он долго безответно любил, прошел через ревность к ее кузену Эрику Линделу, который чуть не стал мужем Мюриэл. И вот в день, когда его любимая, смысл его жизни, сказала ему «да», он получает известие, что, как врача, его зовут в район, в котором бушует эпидемия…

«– И что же, ты должен идти? – воскликнула она, вставая и кладя руку ему на плечо. Затем она заглянула ему в лицо своими огромными лучистыми глазами, в которых блеснули слезы. – Артур, неужели ты должен идти? Ведь это может означать смерть!

Он грустно поглядел ей в глаза.

– Это наверняка означает смерть, – почти шепотом отвечал он. – Но… видишь ли, дорогая… меня зовут. И даже если моя жизнь… – Тут голос его опять задрожал, и Артур умолк.

Леди Мюриэл буквально оцепенела. Она простояла молча несколько минут, запрокинув голову, словно вознося какую-то тайную молитву. В ней явно происходила некая мучительная борьба. Затем ее охватило какое-то болезненное вдохновение, и на лице ее заиграла слабая улыбка.

– Твоя жизнь? – повторила она. – Но она же теперь не только твоя!

Артур уже немного пришел в себя, и ему хватило сил ответить:

– Да, ты совершенно права. Она больше не моя. Она твоя, жена моя! Что же – ты запрещаешь мне пойти к ним? Ты не отпускаешь меня, любовь моя?

Леди Мюриэл обняла его и прижалась к его груди. Прежде она никогда не позволяла себе ничего подобного в моем присутствии. Но теперь я понимал, как она страдает и волнуется.

– Вручаю тебя, – медленно сказала она, – Богу.

– И Божьему милосердию, – повторила она. – И когда же ты должен уйти, любимый?

– Завтра утром, – отозвался он. – И мне надо многое успеть»[15].

И дальше Льюис Кэролл предоставляет слово газетной вырезке: «Вслед за ними мы вынуждены назвать имя всеми уважаемого доктора Артура Форестера, который после смерти местного врача благородно вступил в борьбу с беспощадной смертью, не считая возможным бросить несчастных страдальцев на произвол судьбы. Точную дату его смерти установить не удалось, но его тело было тотчас опознано, хотя он и был одет в простой рыбацкий костюм (который он надел тотчас по приезде в деревню). Опознано оно было по экземпляру Нового Завета – подарку его жены, лежавшему у него на груди возле самого сердца. Руки покойного были сложены на груди. Было признано невозможным перевезти тело в какое-либо другое место: его было решено со всеми подобающими почестями предать земле вместе с четырьмя другими телами, найденными в других домах. Его супруга, урожденная Мюриэл Орм, обвенчалась с ним в то самое утро, когда доктор Форестер отправился к месту своей поистине жертвенной кончины»[16].

Но затем писатель показывает, что любовь может преодолеть смерть не только за рамками этого мира, но и внутри него: Линдел спасет Форестера и привозит его к Мюриэл: «Эрик мнимо-ироничным тоном – я знал, что он не выносит сердечных излияний – принялся рассказывать нам, как он настоял на том, чтобы вернуться в пораженный чумой город и вывезти из него человека, которого доктор объявил безнадежным и умирающим, но которого еще можно было спасти, если срочно отправить его в госпиталь; как в нем ничего не напоминало прежнего Артура и как он узнал его только месяц спустя, когда опять побывал в госпитале; как доктор запретил ему рассказывать кому бы то ни было о своем открытии, заявив, что внезапное потрясение может оказаться губительным для усталого мозга больного; как он остался при госпитале и несколько месяцев изо дня в день ухаживал за страдальцем, как сиделка. И обо всем этом он говорил с напускным безразличием человека, привыкшего делать добро незнакомым людям.

«А ведь это же был его соперник! – подумал я. – Человек, отнявший у него сердце любимой женщины!»[17]

То, что Эрик Линдел сделал, изменило его самого. Он говорит:

«– Кстати, я хотел вам сказать еще вот что. Я думаю, вы и сами поняли, что я… я… ну, не слишком горячий приверженец христианских взглядов. По крайней мере, так было прежде. Но теперь все так странно изменилось. Знаете, она молилась! И я тоже. И… – Его голос опять дрогнул, и я смог разобрать только последние слова: «Бог слышит всякую молитву».

– Теперь я убедился, что это правда. – С этими словами он опять пожал мне руку и, быстро отвернувшись, ушел. Мне никогда не доводилось видеть его таким взволнованным»[18].

Абсурдный кошмар бытия всего лишь сон – утверждает Льюис Кэролл финалом сказок об Алисе. В первой из них «она вскрикнула полуиспуганно, полугневно, принялась от них отбиваться… и обнаружила, что лежит на берегу, головой у сестры на коленях, а та тихо смахивает у нее с лица сухие листья, упавшие с дерева»[19]. А во второй сказке в конце Алиса «схватила Черную Королеву и стала трясти ее изо всех сил. Черная Королева и не думала сопротивляться, только лицо ее сморщилось и стало совсем маленьким, а глаза округлились и позеленели. Алиса все трясла и трясла ее, а Королева у нее в руках становилась все меньше… и мягче… и толще… и пушистее… и в самом деле оказалось, что это просто котенок!

– Ваше Чернейшее Величество зря так громко мурлычет, – сказала Алиса котенку почтительно, но и строго и протерла глаза. – Ты меня разбудила, Китти»[20].

А о цели этого пробуждения писатель недвусмысленно говорит в финале третьего своего произведения для детей – романе «Сильвия и Бруно», который он считал главной из написанных им книг:

«– Божье небо, – послушно повторил малыш. Они стояли рядом, взявшись за руки и глядя в лицо ночи. – Сильвия, скажи, пожалуйста, какая сила делает это небо таким ласково-синим?

Губки Сильвии шевельнулись, словно отвечая что-то, но звук ее голоса донесся откуда-то издалека… Видение почти исчезло, но мне показалось, что в самый последний миг уже не Сильвия, а ангел поглядел на него ее карими глазками, и голос ангела, а не Сильвии, прошептал: «ЛЮБОВЬ»[21].