Паровоз дал гудок, и поезд медленно покатился вдоль перрона. Проводив его взглядом, Сергей собрался уходить. Поездов сегодня больше не будет и сидеть на перроне, продуваемый холодным осенний ветром, смысла не было. Он закрепил гармонь на спине и взял в руки деревянные колодки, называемые утюгами. Инвалидная каталка заскрипела колесами, и он покатил к себе домой.
Пять лет назад закончилась война, и таких как он, инвалидов, было много. Они пели песни по поездам и на рынках, торговали папиросами, просили милостыню. Инвалидов собирали в дома – интернаты, но они сбегали – для тех, кто мог существовать сам — свобода была дороже.
Серега дважды был в таком интернате, лежали там совсем изувеченные, кто без рук – без ног, кто без слуха – зрения, а были и такие, кому все это вместе досталось. Был там уход, конечно, и кормежка, но не мог в нем Серега остаться. На воле было трудно, приходилось добывать еду и думать о жилье, но все равно — это была жизнь, а не доживание.
Война выплюнула девятнадцатилетнего Серегу в мирную жизнь, наградив двумя медалями и забрав обе ноги. В сорок шестом он приехал в Ленинград, в котором жил до войны, но не нашел там ни дома, ни мамы с сестренкой. Проклятая война забрала всех, оставив его одного. С детства способный к музыке, он быстро научился играть на гармони и, купив ее на последние деньги, отправился по поездам. На разных станциях, люди вносили и выносили его из вагонов, и так он колесил по стране три года, пока в прошлом году не подхватил воспаление легких и не очутился в больнице, в этом маленьком карельском городке. Выжив назло смерти и в этот раз, Серега с помощью больничного сторожа, поселился в заброшенном домике на территории больницы и решил пока пожить здесь. Он познакомился с местными инвалидами, которые приняли его в свою компанию. Их было человек пятнадцать, почти все Серегиного возраста, кроме дяди Миши, которому перевалило за сорок. Познакомившись с ним поближе, Серега узнал его историю.
Осужденный по доносу в тридцать седьмом и отправленный из лагеря в штрафбат, он был тяжело ранен. Как искупившего вину кровью — судимость с него сняли, а как не пригодного к военной службе – комиссовали. Жена отказалась от него еще после ареста, и ехать после госпиталя было некуда. Осколок в голове, который удалить не смогли, постепенно лишал дядю Мишу зрения, а ранение позвоночника – подвижности. Обладал он каким – то особенным даром объединения людей, инвалиды жили вместе в большом сарае, собирали в складчину еду и деньги, образовав что-то вроде коммуны. Звали к себе жить и Серегу, но тому было жалко уходить из своего домика, и он отказался. Отказ приняли с пониманием – не настаивали.
Удивлял дядя Миша Серегу – не было у того ни обиды на жизнь, ни ненависти к людям его посадившим, ни к немцам, его покалечившим. Сам Серега, да и остальные инвалиды, ненавидевшие немцев всей душой, часто злобились на весь свет, ругали жизнь почем зря, а напиваясь иногда, жалели себя и плакали. Была у дяди Миши какая – то сила, которая поднимала его над остальными, давала право командовать ими, но что это за сила — Серега не понимал. Не понимали и другие, но старшинство за дядей Мишей признавали. Все они не задумывались о будущем, жили сегодняшним днем, его нуждами и заботами, пока однажды их вольная жизнь не закончилась.
В то утро, Серега, который накануне засиделся со всеми и остался ночевать, был разбужен топотом сапог. Дверь в сарай распахнулась, и в сарай зашел начальник городской милиции:
— Граждане инвалиды, мною получен приказ, на эвакуацию вас в дом – интернат для инвалидов. Берите с собой самое необходимое, в остальном вас всем обеспечат.
— Ага, уже обеспечили! — потрясая изуродованными руками, прокричал бывший танкист.
— Никуда не поедем, — зашумели остальные.
— В случае осложнений, приказано вас отправить принудительно.
В сарае стало тихо. То есть, как принудительно? — спросил дядя Миша.
— Погрузим вас в машины, кто будет сопротивляться — свяжем.
-Нас вязать? Да ты очумел? – зашумели инвалиды.
— Еще раз повторяю – у меня приказ. Все, машины поданы.
В сарай зашли несколько милиционеров, и, подойдя к сидящему на нарах, безногому Павлу, подхватили его на руки и понесли. Вслед им кто-то запустил стаканом.
— Прекратить! – раздался голос дяди Миши, — все равно вывезут, намучаемся только.
И пошла погрузка. Особо не церемонились, не бросали, конечно, но и не нежничали, уложили рядами, погрузив следом костыли и каталки.
— Капитан, — попросил Серега, — провези мимо больницы, альбом заберу с фотографиями.
— Не положено, — отозвался тот, — у меня маршрут.
— Ты человек или нет, — зашумели инвалиды, — у парня это все, что от семьи осталось.
Начальник милиции посмотрел на них и махнул рукой:
— Ладно.
Возле больницы сам сходил в Серегино жилище и принес альбом. Через час приехали к пристани и стали перегружать инвалидов на баржи. Кругом творилось что-то невообразимое. Такое количество калек, собранных вместе, Сереге видеть еще не приходилось. Люди лежали и сидели на песке, в ожидании погрузки. Заполняли одну баржу, и буксир ее оттаскивал, потом подгонял к причалу другую и все повторялось.
— Браток, куда нас? – спросил дядя Миша после погрузки, у пробегавшего мимо матроса. Тот оглянулся по сторонам и, понизив голос, ответил:
— На Валаам.
— Это что же, на острове хотят нас запрятать? – удивился Серега. И вдруг сообразил:
— А ведь оттуда не сбежишь
К вечеру погрузка закончилась. Буксир собрал баржи в караван и медленно потащил их за собой. На каждой барже помимо инвалидов плыли женщины из обслуживающего персонала. Они, как могли, ухаживали, поили водой, выпросили у команды брезент и укрыли тех, кто лежал на палубах. Но все равно — было холодно. Место Сереги оказалось рядом с дядей Мишей. Тот задумчиво смотрел на воду.
— Никогда не думал, что окажусь там снова, — повернувшись к Сергею, сказал он.
— А ты там бывал? — удивился Серега.
— Бывал. В детстве с родителями ездил поклониться святыням. Там большой монастырь был, пароходы ходили – народ отовсюду ездил. Красиво там было, тридцать с лишним лет прошло, а помню.
— Дядя Миша, — вдруг отважился Серега,- почему ты не такой, как мы? Не злобишься, не ругаешься, войну не проклинаешь?
Дядя Миша помолчал, собираясь с мыслями:
— Не знаю, поймешь ли ты. В госпитале это было. После очередной операции пришел я в себя, все болит так, что дышать трудно. И усталость такая от всего, что пережил, что край прямо. И помню, подумал тогда, что конец — не могу больше. Глаза закрыл и одно желание – умереть. Только чувствую, через веки закрытые – свет пробивается. Ты помнишь, рядом с госпиталем, церквушка уцелевшая стояла? Так вот луч солнечный, от креста отразившийся, мне прямо в глаза светит. И все больше его и больше. Так вот свет тот с креста словно вошел в меня и остался. Тем и держусь. И еще понял я, Серега, что надо уметь прощать, ненависть только ненависть и рождает.
— Прощать?! — возмутился Серега, — кого прощать? Фрицев тех, что мину мне бросили прямо под ноги, мать с сестренкой сгубили, или этих, что насильно собрали нас и от людей прячут?!
— Не немцы виноваты, а война и люди ее породившие, а те, что спрятать нас хотят, об одном не подумали – от людей мы подальше будем, зато к Богу поближе, — отозвался дядя Миша.
— Не смогу я, Серега, объяснить тебе все и не понять тебе сейчас. Может потом и разберешься, что к чему. Давай поспим — устал я.
Они прижались спиной друг к другу и замолкли. Тихо было на палубе. Лишь метались во сне, стонали, и звали кого-то изувеченные защитники великой страны, отправленные доживать в заброшенный монастырь, да стучала о борт баржи ладожская вода.
Дядя Миша умрет на острове в первую зиму, а Серега проживет на нем безвыездно тридцать один год. Умирая, он вспомнит дядю Мишу, его слова об умении прощать, поймет, что давно уже простил всех и обретет покой. Похоронят его на местном кладбище. Всего через пару лет его могила осядет и сравняется с землей.
Леонид Патракеев
Община «Динарий»