На мой сугубо частный вкус, духовные интуиции сомневающего и нецерковного Бродского точнее и небеснее, чем регулярная самоуверенная благочестивость иного внутрицерковного человека. По привычке хочется оправдывать поэта перед церковной аудиторией. Но нет, не буду этого делать – выдавлю еще каплю раба человеков – пусть сама оправдывается перед гениальным чувствованием поэта, каковое, вне сомнений – дар свыше.
Итак, стихотворение. В начале вымороченное, математичное, построенное, довольно искусственное – и, разумеется, искусное в своей математической правильности и выстроенности. Много ума в самом ритме поэзии, что непривычно – Бродский же есть и другой: Бродский – огонь, Бродский – поток…
Стихотворение длинное, поэт не торопится, размеренно скучно он раскручивает стереотипные витки – хорошо знакомую канву, и оттого нагнетает еще больше скуки, испытывая терпение читателя известными деталями. В самом деле, ну не стал бы такой большой поэт просто зарифмовывать евангельский текст ради рифмованности текста? В чем же смысл стихо-творения здесь, где он?
Тягучие нескончаемые ступенчатые каденции слов, которые читаешь и ждешь, когда же они приведут к тому, ради чего все это написано (приведут ли?)… Хочу видеть в этой повествовательной веренице образ – а именно, настроение Симеона, старика, который устал жить и ждать. Симеон, из которого уходят силы и соки, резвость и живость, произносит эту речь чуть ли не по обязанности – таким, во всяком случае, веет впечатлением… Чувство вынужденности, назидательности, дидактичности подтверждается редкой для Бродского нарочитой казенной стилистикой – стихотворной сухостью и рваным ритмом если не программного монолога пророка… Даже то, что поэту удалось по-русски удачно зарифмовать привычное церковнославянское «Ныне отпущаещи» не оживляет настроения: обещанная встреча произошла, факт засвидетельствован – долг исполнен. Точка.
И Симеон уходит. И отсюда, со второй половины начинается то, собственно, самое. Меняется походка стиха, начинается жизнь, движение, приходит освобождение. Здесь начинается Бродский. Начинаются смыслы – после зарифмованного евангельского текста. И начинается Симеон: Симеон не пророк, исполняющий долг-послушание Богу, а Симеон-человек, удовлетворенный и от того еще более уставший, шагающий в неизвестность. Умирать.
Бродский довольно точно – насколько я могу об этом судить – передает скорбное иудейское предощущение умирания: Симеон шагнул «в глухонемые владения смерти… Он шел по пространству, лишенному тверди, он слышал, что время утратило звук» – за последнюю строчку низкий поклон Бродскому-художнику. Слышите? «Он слышал, что время утратило звук…» Будущее смерти, во всяком случае, тревожно и нерадостно, а угадывается даже нечто мучительно пугающее… Туда и выходит Симеон, как положено иудею, даже и видавшему то, что обещал ему Адонаи Господь – выходит в смерть, в шеол, который почти что ад, или хуже.
Вера Бродского евангельски проста, она лишена позолоченного пафоса. То, что для исихаста-паламита – нимб нетварного света, для Бродского пушок волос на голове запеленатого мальчика. Пушок этот не метафора, а просто физически светится в луче солнца – жарко же в земле обетованной, жарко и солнечно…
В последней строфе заканчивается и Бродский. И начинается откровение, благовестие. Шум улицы, белеющий дверной проем, свет из окна, детские локоны… Простые – обычные или умилительные – но рядовые детали земной человеческой жизни… Старик уносит их с собой во тьму – и вносит нечаянно в смерть Свет. Случайно. Он не хотел. Так получилось. Светильник светил – тропа расширялась.
Анне Ахматовой
Когда она в церковь впервые внесла дитя, находились внутри из числа людей, находившихся там постоянно, Святой Симеон и пророчица Анна.
И старец воспринял младенца из рук Марии; и три человека вокруг младенца стояли, как зыбкая рама, в то утро, затеряны в сумраке храма.
Тот храм обступал их, как замерший лес. От взглядов людей и от взоров небес вершины скрывали, сумев распластаться, в то утро Марию, пророчицу, старца.
И только на темя случайным лучом свет падал младенцу; но он ни о чем не ведал еще и посапывал сонно, покоясь на крепких руках Симеона.
А было поведано старцу сему, о том, что увидит он смертную тьму не прежде, чем сына увидит Господня. Свершилось. И старец промолвил: “Сегодня,
реченное некогда слово храня, Ты с миром, Господь, отпускаешь меня, затем что глаза мои видели это дитя: он — Твое продолженье и света
источник для идолов чтящих племен, и слава Израиля в нем.” — Симеон умолкнул. Их всех тишина обступила. Лишь эхо тех слов, задевая стропила,
кружилось какое-то время спустя над их головами, слегка шелестя под сводами храма, как некая птица, что в силах взлететь, но не в силах спуститься.
И странно им было. Была тишина не менее странной, чем речь. Смущена, Мария молчала. “Слова-то какие…” И старец сказал, повернувшись к Марии:
“В лежащем сейчас на раменах твоих паденье одних, возвышенье других, предмет пререканий и повод к раздорам. И тем же оружьем, Мария, которым
терзаема плоть его будет, твоя душа будет ранена. Рана сия даст видеть тебе, что сокрыто глубоко в сердцах человеков, как некое око”.
Он кончил и двинулся к выходу. Вслед Мария, сутулясь, и тяжестью лет согбенная Анна безмолвно глядели. Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теле
для двух этих женщин под сенью колонн. Почти подгоняем их взглядами, он шел молча по этому храму пустому к белевшему смутно дверному проему.
И поступь была стариковски тверда. Лишь голос пророчицы сзади когда раздался, он шаг придержал свой немного: но там не его окликали, а Бога
пророчица славить уже начала. И дверь приближалась. Одежд и чела уж ветер коснулся, и в уши упрямо врывался шум жизни за стенами храма.
Он шел умирать. И не в уличный гул он, дверь отворивши руками, шагнул, но в глухонемые владения смерти. Он шел по пространству, лишенному тверди,
он слышал, что время утратило звук. И образ Младенца с сияньем вокруг пушистого темени смертной тропою душа Симеона несла пред собою
как некий светильник, в ту черную тьму, в которой дотоле еще никому дорогу себе озарять не случалось. Светильник светил, и тропа расширялась.
Священник Димитрий Свердлов