Тот самый ДэЭс

28 ноября исполняется 110 лет со дня рождения академика Дмитрия Сергеевича Лихачева — человека, который не просто был известнейшим отечественным специалистом по древнерусской культуре, но и одним из духовных лидеров общества. Мы беседуем о нем с писателем Евгением Водолазкиным.

Честно говоря

— Евгений Германович, каким образом состоялось Ваше знакомство с академиком Лихачевым?

— В 1986 году, закончив филфак Киевского университета, я приехал в Ленинград и поступил в аспирантуру Института русской литературы, знаменитого Пушкинского Дома. Защищал диссертацию о хронике византийского монаха IX века Георгия Амартола. И вышло так, что Дмитрий Сергеевич прочитал мою диссертацию, заинтересовался — и спросил: не хотел бы я остаться в возглавляемом им Отделе древнерусской литературы. Я, разумеется, согласился.

Но это уже было после, в 1990 году, а познакомились мы с ним, когда я только поступил в аспирантуру. Было заседание в отделе древнерусской литературы, я делал сообщение по теме своей диссертации, и Лихачев что-то у меня спросил. Я начал ему отвечать — и употребил расхожее выражение «честно говоря». Дмитрий Сергеевич улыбнулся и спросил: «А что, все остальное вы говорили не честно?» Тогда я несколько растерялся, мне казалось, что это вполне нормальное выражение, дающее некий оттенок речи — но спорить с Лихачевым не решился. Уже значительно позже я понял, что он прав, потому что в «честно говоря» есть некое кокетство: речь должна быть в стилевом отношении более прямой, более определенной.

И вот с 1990 года я стал работать в Отделе древнерусской литературы. Надо сказать, что все сотрудники этого Отдела попали туда не случайно, их всех пригласил Дмитрий Сергеевич, «ДэЭс», как мы его называли. Неудивительно, что атмосфера у нас в отделе была совершенно неказенная, семейная. И это выражалось не только в интересном общении, не только в разговорах на высокие темы. Дмитрий Сергеевич постоянно помогал своим сотрудникам в каких-то бытовых вопросах. Мне и моей семье он тоже неоднократно помогал.

Вот, знаете, бывают люди доброжелательные. Они хотят окружающим добра, но зачастую это их желание так и остается у них внутри. А бывают люди добродеятельные — которые не просто испытывают к людям добрые чувства, но активно действуют, помогают им решать те или иные проблемы. Дмитрий Сергеевич был человеком именно что добродеятельным. Когда он видел, что кому-то плохо, у кого-то беда — он немедленно начинал действовать. Он знал, кому и куда позвонить, что сказать и что написать. Ему приходилось подписывать много разных писем о помощи людям, и если он видел, что дело серьезное, то либо делал приписку от руки, либо писал отдельное письмо.

Однажды у него возникла возможность отправить меня на год в Германию, на стажировку. Для этого, конечно, требовалось представить в Академию наук характеристику, подписанную начальником. Все мы знаем, как такие характеристики пишутся: сотрудник сам пишет текст и отдает начальнику на подпись. Вот и я тоже написал и договорился с Дмитрием Сергеевичем, что вечером заеду к нему домой и привезу эту бумагу. Лихачев прочитал ее — и сказал: «По-моему, вы слишком поскромничали, вы недостаточно о себе написали». И он сел за свою старенькую машинку «Ундервуд» 1946 года и напечатал мне характеристику на своем бланке. Вроде бы мелочь, но очень характерная. Лихачев всегда ко всему относился предельно серьезно, и эта серьезность сильно контрастировала с окружающей действительностью.

Легальный канал

— В перестроечные годы Лихачева называли одним из духовных лидеров общества. Какой смысл тогда вкладывался в это выражение и как Вы сами его понимаете?

— В советское время значение слов «духовный», «духовность» было иным, нежели до революции, оно не предполагало непременно религиозного содержания. Духовность понималась как нравственное совершенство, порядочность, стремление к высшим, неутилитарным ценностям и смыслам. Поэтому выражения «духовный лидер», «духовный авторитет» означали прежде всего высокий нравственный авторитет. Духовный лидер — это человек, чьим этическим суждениям доверяют, кого не просто с интересом слушают, но и готовы следовать его словам, поступать так, как он советует.

Такие авторитеты в России были всегда. Но если до, условно говоря, XVIII века это были в основном люди духовного звания, то уже в XIX веке властителями умов стали писатели. После 1917 года писатели продолжали играть эту роль, но уже где-то с 60-70-х годов они в известной мере отошли на второй план по сравнению с учеными. Кредит доверия к науке в то время был велик, от ученых ждали не только каких-то конкретных открытий и изобретений, но и некой высшей правды. Собственно говоря, к 80-м годам прошлого века кто у нас, у советской интеллигенции, были главные властители умов? Два академика — Сахаров и Лихачев, и писатель Солженицын. Понятно, что я упрощаю, что можно было назвать много других авторитетных имен, но если выделить «первую тройку», то получается именно так.

Причем совершенно понятно, почему таким властителем дум стал именно Дмитрий Сергеевич Лихачев. С одной стороны, он был представителем научного знания — строгого, рационального, объективного. С другой — та область науки, в которой он специализировался, то есть древнерусская литература, максимально пронизана религиозными смыслами, потому что практически вся древнерусская литература — о Боге, о вере, и даже когда речь идет вроде бы о земных, посюсторонних вещах — войнах, смутах, династических распрях и так далее — всё это подается в православной перспективе, всё оценивается с духовной точки зрения. Поэтому в советское время медиевистика (раздел истории и культурологии, посвященный Средневековью — прим. ред.) сделалась, по сути, единственным легальным, разрешенным каналом, по которому можно было транслировать христианское видение мира, христианские ценности.

Конечно, была и Церковь — тоже ведь легальный, несмотря на всю советскую атеистическую пропаганду, канал. Но разница в том, что Церковь становилась таким каналом в основном для тех людей, кто уже сделал свой духовный выбор. А благодаря исследованиям по древнерусской культуре что-то узнать о христианстве могла гораздо более широкая аудитория, не только верующие. Многим все это казалось интересным уже хотя бы потому, что было совершенно не советским, это казалось экзотикой. И далее уже получалось по-разному. Кого-то христианская составляющая древнерусской письменности особо не зацепила, а кто-то, наоборот, всерьез уверовал. Например, редактор серии книг «Памятники литературы Древней Руси», совершенно светская дама, отредактировав 12 томов этого издания, пришла к вере.

— Неужели в советское время, работая в области медиевистики, всегда удавалось вот так прямо, открытым текстом говорить о православной вере? Власти не пытались это как-то контролировать?

— Разумеется, не все так было лучезарно. Да, давление было очень сильное. Когда я начинал работать — а ведь это было уже на излете советской власти! — очень непросто было, допустим, издать житие какого-нибудь святого под заглавием «Житие». Надо было называть «повесть о жизни», «жизнеописание», но ни в коем случае не житие. Иногда доходило до курьезов. Например, разрешали издать некий текст, но требовали везде удалить в нем слово «серафим». Тогда начальству показали, как это будет выглядеть: «шестикрылый <…>», и оно отступилось. А вот в серии «Памятники литературы Древней Руси» «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона удалось издать только в последнем томе, который вышел уже в 1994 году.

Тем не менее, в формате медиевистики о многом говорить удавалось, и не только Лихачеву, но и, например, Сергею Сергеевичу Аверинцеву, чьи книги «От берегов Босфора до берегов Евфрата» и «Поэтика ранневизантийской литературы» для многих тогда открыли огромный мир Православия.

Но вернемся к Вашему вопросу о Лихачеве как духовном авторитете общества. Тут надо пояснить, что хотя и само имя Лихачева, и его книги были известны многим, но все-таки его влияние на массы началось с 1986 года, когда его пригласили выступить в студии Останкино. Вот после этого о нем узнали и те, кто раньше древнерусской литературой особо не интересовался. В перестроечные годы Дмитрий Сергеевич становится известен многим, и слово его обретает большое влияние. Людям казалось — и совершенно правильно казалось! — что когда Дмитрий Сергеевич высказывается не только по научным, но и по общественно важным вопросам — он опирается на утраченные культурные традиции. Кто-то явно осознавал, что это за традиции, кто-то только интуитивно чувствовал, но все, для кого он был авторитетом, понимали, что Лихачев говорит не только «от себя», что в его словах, в его личности, в его судьбе просвечивает что-то значимое и настоящее.

— А в науке? Если в двух словах, что главное из сделанного Дмитрием Сергеевичем?

— Начну с того, что Лихачеву принадлежит самое авторитетное издание «Повести временных лет», и уже не одно поколение исследователей пользуется этим комментированным изданием.

Но самое главное, на мой взгляд, это то, что работы Лихачева позволили понять древнерусскую литературу как единое целое. Прежде всего я имею в виду его книги «Человек в литературе Древней Руси», «Развитие русской литературы X-XVII веков: Эпохи и стили» и «Поэтика древнерусской литературы». Дмитрий Сергеевич исчерпывающе объяснил, чем древняя Русь отличается от нашего времени, а чем похожа на него. И сделал он это с такой ясностью, глубиной и гениальной простотой, как до него не делал никто.

Причем речь не о популяризации науки — это работы, написанные для специалистов, но написаны они настолько ясным языком, что их могут читать и понимать и непрофессионалы. Там излагаются очень сложные вещи, но излагаются без всякой зауми, без наукообразного пустословия. Иногда ученых делят на собирателей фактов и интерпретаторов. Так вот, Лихачев был и тем, и другим. Скажем, в его книге «Текстология» есть множество фактов, которые он установил сам. С другой стороны, он сумел многочисленные разрозненные факты свести в единую систему.

Большая судьба

— Вы говорили о его судьбе. Имеется в виду тот опыт, который получил Лихачев, будучи репрессирован и отправлен на Соловки?

— Да, и это тоже. Напомню, что в 1928 году, сразу после окончания университета, Дмитрия Сергеевича арестовали и осудили к пяти годам лагерей за доклад о преимуществах дореволюционной орфографии, который он сделал в студенческом кружке. Лихачев был отправлен в Соловецкий лагерь особого назначения и находился там до 1932 года.

И вот тут сложный вопрос, если говорить насчет «позитивного опыта» жизни в условиях лагеря. Варлам Шаламов считал, что никакого позитивного опыта там вообще нет, что тюрьма никого не делает лучше и что о том, что происходит в заключении, порой лучше не рассказывать. И в такой позиции есть своя правда. Слишком многих заключение ломает, оставляет незаживающие раны на всю жизнь.

Но бывает и иначе — когда страдания закаляют душу, и именно так получилось с Лихачевым. Причем это не домыслы и предположения — о том, что с ним происходило в лагере, мы знаем от него самого, из его воспоминаний, они многократно издавались. Например, там описывается ситуация, когда его должны были расстрелять, вместе со многими другими заключенными — даже не за какой-то проступок, нарушение внутрилагерного распорядка, а просто для острастки остальным заключенным. Но кто-то успел предупредить об этом Дмитрия Сергеевича, и тот вечером в барак не вернулся, всю ночь прятался в поленнице дров, слышал выстрелы. И наутро, когда он вышел оттуда, то ясно осознал, что больше уже ничего не боится. Всё, кончился страх – раз и навсегда.

Отсутствие страха не означает, конечно, глупой бравады. Лихачев не искал неприятностей, но когда они сами по себе случались, воспринимал их спокойно и действовал так, чтобы добиться своего. Он всегда осознавал свою ответственность за окружающих людей, за своих подчиненных, своих учеников, и не допускал каких-то непродуманных действий, из-за которых они могли бы пострадать. Он мог избегать каких-то демонстративных акций, но продиктовано это было не страхом, а стремлением к наибольшей пользе.

Вот яркий пример. В 1963 году в Ленинграде проходил суд над Иосифом Бродским, которого обвинили в тунеядстве. Лихачев не выходил на демонстрации. Он сделал другое: добился через руководство Пушкинского Дома заказа Бродскому на перевод английского поэта Джона Донна, результатом чего стала справка о том, что с Бродским заключен трудовой договор. Таким образом, разрушался основной пункт обвинения: раз есть трудовой договор, то Бродский уже не может считаться тунеядцем. К сожалению, даже такая справка не помогла: Бродскому вынесли обвинительный приговор, — но Лихачев в той истории был единственным человеком, который попытался сделать что-то практическое, как-то реально человеку помочь.

Дмитрий Сергеевич не делал резких движений — но и не шел против совести. Например, когда от всех советских академиков требовали подписать письмо, осуждающее академика Сахарова, не подписали только двое — академик Капица и академик Лихачев. Причем причину отказа он объяснил так: с Сахаровым лично не знаком, ничего о нем не знает, а потому не считает себя вправе подписывать подобные письма. Кстати сказать, когда в 1991 году Сахаров умер и надо было провести гражданскую панихиду в Академии наук, встал вопрос: а кто панихиду будет открывать? Капицы тогда уже не было в живых, а все остальные академики подписали то письмо. Пришлось срочно пригласить из Ленинграда Дмитрия Сергеевича, и тот приехал и открыл панихиду.

— А как вообще складывались отношения Лихачева с советской властью? Он же диссидентом, в отличие от Сахарова, не был. Но и особой любви, насколько я знаю, между ними не было?

— Отношения складывались трудно. С одной стороны, он был авторитетнейшим ученым, академиком, и с его мнением приходилось считаться. Так, например, когда в 60-е годы строили гостиницу «Ленинград» (ныне «Санкт-Петербург»), Лихачев призвал городские власти не делать ее многоэтажной, чтобы не разрушать архитектурный ансамбль города — и власти вняли.

С другой стороны, советская власть никогда не считала его «своим». Чтобы быть «своим», недостаточно не быть диссидентом. У советской власти, если можно так выразиться, было звериное чутье на стиль. Власть смотрела на Дмитрия Сергеевича и понимала, что он ее не любит и никогда не полюбит. Что он — чужой, что он живет в какой-то иной системе координат. Он был, кстати, единственным академиком, не вступившим в коммунистическую партию.

Лихачев не был против советской власти — он был вне. И это ее раздражало, быть может, не меньше, чем прямое противостояние. И советская власть мстила. Мало того, что до перестройки Дмитрий Сергеевич был невыездным, то есть не имел права поехать за границу, исключая, разве что, Болгарию. Но вот когда в октябре 1975 года он отказался подписать письмо против академика Сахарова, ему устроили показательную экзекуцию. На следующее утро он должен был читать лекцию по «Слову о полку Игореве» на историческом факультете Ленинградского университета. Едва Дмитрий Сергеевич вышел за дверь своей квартиры, на него набросились двое молодых людей и избили. Грабить не стали, как бы давая понять, что не за тем приходили. Лихачев пошел в университет, прочитал лекцию — и только потом обратился в академическую поликлинику. Ему сделали рентген, и оказалось, что сломаны два ребра. Могло быть хуже — но его спасло то, что он, идя на лекцию, взял с собой конспект, толстую тетрадь, и засунул ее под пальто. Конспект сыграл роль брони. Били-то его в область сердца, и, как знать, чем это в ином случае могло кончиться. Ну а несколько позже, когда он ненадолго поехал на дачу, ему пытались поджечь квартиру. Отогнули ломом дверь, залили в образовавшийся проем какую-то горючую жидкость и подожгли. К счастью, это вовремя заметили соседи и вызвали пожарных.

Сигналы были совершенно очевидными. Лихачев их прекрасно понимал, но не боялся. Уже в конце 80-х я ему говорил, что надо сделать глазок в двери, что нельзя открывать не глядя. Но Дмитрий Сергеевич ответил, что если уж с ним захотят расправиться, то никакой глазок не поможет. «Они просто поставят перед дверью какую-нибудь безобидную старушку, — пояснил он. — Я открою, а они ворвутся. От судьбы не уйдешь».

Внутренний огонь

— Каким был Лихачев в личном общении? Мне доводилось слышать, что он был крайне мягок с людьми, крайне интеллигентен, даже, можно сказать, кроток. Это так?

— Давайте начнем со слова «интеллигентен». В последнее время в консервативных кругах возникла мода уничижительно относиться к русской интеллигенции, считать ее виновной в революции и прочих российских бедах. Мне такой подход не нравится. Дмитрий Сергеевич любил слово «интеллигент», и это было очень важное для него понятие. Как известно, в английском и немецком языках значение этого слова — интеллектуал. Нравственной составляющей там нет. А в русском языке, в русской культуре — есть. И надо сказать, в разработке значения этого слова Лихачев сыграл большую роль. Он говорил: «Можно притвориться умным, можно притвориться образованным, но нельзя притвориться интеллигентным». Подчеркивал, что слово «интеллигент» не обязательно соотносится с определенным социальным слоем. Интеллигентным может быть крестьянин или рабочий, в то время как не всякий профессор бывает интеллигентен. Вспоминая о заключении на Соловках, Дмитрий Сергеевич говорил, как много он видел там интеллигентных крестьян. У этих людей было глубокое знание своих традиций и удивительная деликатность, даже аристократизм.

Теперь что касается кротости. Лихачев был человеком огромного темперамента — иначе бы он просто не стал тем, кем стал. А темперамент ведь вовсе не обязательно выражается в каких-то ярких внешних проявлениях. Это огромный внутренний огонь, это энергия, позволяющая человеку горы свернуть. Такой темперамент, на мой взгляд, был у тихих старцев-монахов, основывавших монастыри в диких, пустынных местах.

Менее всего Лихачев напоминал рассеянного ученого из классической беллетристики. Не был он этаким «батенькой». Например, в 70-е годы был случай, когда он пригласил на работу в Отдел древнерусской литературы свою ученицу Руфину Петровну Дмитриеву, но тогдашний директор Пушкинского Дома не хотел ее брать. Так Дмитрий Сергеевич в дирекции перевернул мраморный столик! И ее приняли, конечно, куда после этого им было деваться? Или вот, уже когда я работал в Отделе, он возмутился, увидев авторский состав одного из научных сборников, подготовленных его сотрудниками. В этот сборник попали работы человека с очень сомнительными взглядами. Лихачев швырнул этот том на пол и в гневе спросил: «Как это могло случиться? Как такой автор смог попасть в наш сборник?!»

Но такое бывало редко. Обычно в общении с людьми он был мягок, вежлив, не повышал голоса. Причем, что характерно, со сверстниками мог быть более жестким, чем с людьми помоложе. А когда он получил Государственную премию, то просто раздал ее своим аспирантам — тихо, без публичных заявлений. Тогда это поддержало меня и мою семью.

— В течение нескольких лет, с 1986 по 1993 год, Лихачев был председателем правления Фонда культуры. Насколько эта деятельность была совместима с особенностями его личности?

— Эта работа была для него очень важным делом. По натуре ведь Лихачев был благотворителем, и тут вдруг у него появляется инструмент благотворительности. Причем, согласившись занять этот пост, Дмитрий Сергеевич отказался получать зарплату — весьма, кстати, приличную. Он считал, что заниматься благотворительностью нужно, не получая от этого никаких доходов. Однако это было его личное решение, он его своим подчиненным не навязывал.

Но со временем работа в Фонде стала огорчать Дмитрия Сергеевича. Помню, однажды он вытащил из портфеля отчет какого-то чиновника и сказал: «Ну что это такое? Вот человек был в Германии — и пишет финансовый отчет: налаживал связи с немецкими коллегами, выпил столько-то пива, счета прилагаются…». Возможно, действительно надо было налаживать связи, но постепенно у Дмитрия Сергеевича стало складываться впечатление, что такого рода вещи в деятельности его подчиненных играют слишком большую роль. В результате возникших разногласий ему было предложено стать почетным председателем Фонда, от чего он отказался, заметив, что разница между председателем и почетным председателем такая же, как между государем и милостивым государем. На этом его работа в Фонде завершилась.

Негромкая вера

— Был ли Лихачев воцерковленным православным христианином?

— Несомненно, Дмитрий Сергеевич был человеком верующим. Это подтверждается его воспоминаниями. В советское время он, понятно, не демонстрировал свою веру, не крестился напоказ. Не изменился его стиль и впоследствии, когда можно стало открыто ходить в церковь.

Случалось, я видел его в храме — например, после похорон одного нашего коллеги. Тогда после отпевания Дмитрий Сергеевич подошел ко кресту.

Я знаю, что в юности, еще до ареста, Дмитрий Сергеевич достаточно открыто манифестировал свою веру. При этом он принадлежал к «иосифлянам» — так называли последователей митрополита Иосифа (Петровых), не поддержавшего декларацию патриаршего местоблюстителя митрополита Сергия (Старгородского) о сотрудничестве с советской властью. Тогда Лихачев был по-юношески бескомпромиссным (достаточно сказать, что в том студенческом докладе, за который и был впоследствии арестован, он говорил о старой орфографии как о «попранной и искаженной врагом Церкви Христовой и народа российского»). Однако после возвращения из лагеря Дмитрий Сергеевич вынужден был быть более осторожным.

Замечу, что в лагере он дружил со священниками, особенно близко — с отцом Николаем Пискановским. В годы ленинградской блокады он ходил в Князь-Владимирский собор — храм, который не закрывался и в эти страшные годы. В своих «Воспоминаниях» он говорит об этом времени: «В голод люди показали себя, обнажились, освободились от всяческой мишуры: одни оказались замечательные, беспримерные герои, другие — злодеи, мерзавцы, убийцы, людоеды. Середины не было. Все было настоящее. Разверзлись небеса, и в небесах был виден Бог. Его ясно видели хорошие. Совершались чудеса».

Уже после перестройки он, бывая в Америке, общался с американским православным священником Виктором Потаповым. Вообще же, он справедливо считал веру глубоко личным делом и избегал разговоров на эту тему.

— Если совсем уж в двух словах: в чем может быть для современного человека главный урок жизни Лихачева?

— Не быть слишком современным. То есть уметь держать дистанцию между собой и своим временем, оценивать события исходя не из сиюминутного, а из вечного.

Каплан Виталий

Водолазкин Евгений

Занегина Ася

Фома