О священнической жизни, с ее радостями и трудностями, о вере старших поколений и каноническом праве рассказал преподаватель Церковно-практической кафедры священник Александр Миронов магистранту Давиду Рожину.
— Здравствуйте, отец Александр! Первое, что хотелось бы спросить: каков Ваш путь в духовную академию? И как так получилось, что Вы теперь сами являетесь преподавателем в Санкт-Петербургской духовной академии?
— Здравствуйте. Я вырос в верующей семье, сколько себя помню, с самого раннего детства, жизнь моих родителей, как впрочем, и большинства наших родственников, всегда была связана с Церковью. Двенадцать моих родственников, в основном, двоюродные братья, стали священниками. Двое уже погибли: мой двоюродный брат, игумен Силуан, утонул, провалившись под лед, кода возвращался в свой деревенский храм после причастия на дому. Он решил из-за позднего времени сократить путь через реку. А другой наш родственник, протоиерей Анатолий, был недавно, 2010 году, застрелен из самодельного обреза прямо во дворе храма, в котором настоятельствовал.
Мама моя в юные годы, еще до замужества, где-то в начале-середине 1960‑х годов, ездила из Тюмени, где она тогда жила при Знаменском храме вместе с монахинями из разоренных монастырей, в Казахстан, к старцу Севастиану, преподобноисповеднику Карагандинскому, который ранее отбывал там срок в Карлаге, это известная система ГУЛАГа НКВД СССР. У нее до сих пор хранятся подаренные им икона Спасителя и так интересовавшая меня в детстве подкрашенная черно-белая фоторепродукция картины «Христос у Марфы и Марии». После этого мама практически всю жизнь была на клиросе «псаломщицей», как в то время говорили, на «левом» клиросе, который состоял, в основном, из бабушек. Вот этими бабушками она и «управляла», и часто брала меня с собой, чтобы не оставлять дома одного. Затем, уже в мои школьные годы, мама долго работала главным бухгалтером в епархиальном управлении, «сподобилась» даже вызова к уполномоченному по делам религий, который примитивно запугивал и допытывался: «Почему Вы против советской власти?.. Почему ребенка таскаете в храм?..». И сейчас она до сих пор на клиросе, сама уже в роли практически слепой подпевающей бабушки.
Папа тоже довольно продолжительное время пел в церковном хоре, но уже на «правом» клиросе, потому что мог петь по нотам, а также его периодически приглашали в областной центр петь в архиерейском хоре. Так получилось, что мама моя была гораздо моложе отца. Мама была «из простых», а вот папа был образованным человеком, кадровым офицером, в молодости отошел от Церкви, но в конце жизни оставил все привилегии, самостоятельно построил небольшой дом, занялся огородничеством и вернулся к активной церковной жизни. Но его власти за такой «разворот на 180 градусов» почти не трогали, у меня сохранилась только незначительная его полемическая переписка с областным уполномоченным, а также с газетой «Правда» и, не помню точно, с каким-то, вроде, отделом ЦК КПССС.
Не трогали папу, видимо, ради его заслуг: он, как я помню по скупым его рассказам и это подтверждается архивными документами, уже в должности штабного офицера воевал в конце 1930‑х годов на Халхин-Голе, лично неоднократно встречался с монгольским лидером Чойбалсаном, имел многочисленные награды, ордена и медали, в том числе и монгольские. Когда в 1982 году папа осознал, что умирает — у него был рак желудка, он уже не вставал, в конце не мог даже воду пить — он строго запретил маме сообщать в военкомат о своей смерти и говорил: «Если сообщишь, тебе не дадут меня похоронить по-церковному, придут и все сделают по воинскому ритуалу. Похорони меня по-церковному, без духового оркестра, без стрельбы, только потом иди, все равно, что положено, они обязаны будут тебе выплатить…».
Помню, как после смерти отца к нам домой уже где-то в конце 1982 года приходила учительница из школы — «инспектировать», в каких условиях проживает потерявший отца шестиклассник-«религиозник». Мне запомнилось, как она разглядывала наши многочисленные иконы, лампады, которые, как в храме, опускались с потолка через «колесико» на веревочке (это папа мастерил, очень любил, чтобы теплились лампады в каждой комнате), портрет патриарха Пимена на настенном календаре; вытаскивала, правда, спросив разрешения, большие богослужебные книги из книжных полок — минеи, триоди, октоих, апостол (мама «запасалась дефицитом», покупала в епархии без наценки). Учительница была поражена, и я хорошо помню, как у нее вырвалось что-то в том смысле, что «…у вас тут прямо как в религиозном музее каком-то!..».
Я прошу прощения, Давид, что увлекаюсь, и мой рассказ затягивается. Но мне кажется, что эти подробности касаются не только меня, не только нашей семьи. Я думаю, для всех нас это очень важно — помнить о том, как наше старшее поколение хранило веру в Бога, веру в Церковь в гораздо более тяжелых условиях, чем те, в которых находимся мы сейчас. А чтобы «разбавить» свой рассказ чем-то интересным для современных студентов, можно я Вам расскажу, если не утомил, еще о любопытной переписке моего отца с сотрудником газеты «Правда»: выражаясь на современном интернетовском жаргоне, можно сказать, что папа довольно жестко «троллил» своего адресата. Вот приблизительный текст папиного письма, перескажу своими словами: «Уважаемый тов. Иванов (фамилию я сейчас, конечно, не помню)! Я часто слышу по радио песню, где поется о том, как солдаты, не вернувшиеся с войны, не полегли в нашу землю, а превратились, как кажется автору текста песни, в белых журавлей. Меня, как участника войны, окончившего ее в должности заместителя командира дивизии, эта очень хорошая песня, транслирующаяся на всю страну, конечно, не может оставить равнодушным. Прошу Вас ответить мне на вопрос: почему какая-нибудь бабушка где-нибудь у нас в Тамбовской глубинке не может открыто, во всеуслышание, исповедовать свою веру в то, что ее умерший близкий человек, например сын, не вернувшийся с войны, продолжает жить у Бога в вечности, сохраняя все особенности своей личности в бессмертной душе. Ведь эта вера, это убеждение в бессмертии человеческой души гораздо менее фантастично, чем художественное, поэтически выраженное «превращение в журавлей» у авторов указанной выше песни, известной всей стране…». Если учитывать, что это письмо относится к середине 1970‑х годов, то, по-видимому, это было довольно дерзкое папино обращение. Ответа на него в папином архиве я не нашел, но есть несколько отпечатанных на машинке конвертов, приблизительно к этому времени относящихся, в которых вложены скупые листочки: «Уважаемый тов. Миронов А.Д.! Такого-то числа в такое-то время прошу Вас прибыть для беседы в облисполком, комната такая-то, этаж такой-то. Уполномоченный такой-то».
Конечно, в те годы, будучи подростком, я этой перепиской не интересовался, мы просто сложили с мамой все папины записи в коробках и мешках на чердак. Через шесть лет после смерти папы я пошел в армию, и, как сейчас понимаю, эти два года тоже косвенно подтолкнули меня к поступлению в семинарию. Я служил в ВДВ, с 1988 по 1990 годы, наш полчок постоянно летал в «горячие точки» внутри тогда еще единой страны: Карабах, Азербайджан, Армения. Только в Баку и Ереван летали за эти два года неоднократно. Сейчас, когда смотрю новости по Крыму, очень ярко это все вспоминается. Тогда, конечно, неразберихи, неустроенности армейского быта, разных «подстав» больше было. С нашего батальона 48 человек погибли, многих из них я довольно близко знал, например, земляков. Религиозность свою я не афишировал, напротив, скажу честно, старался втайне держать, не дразнить замполитов. Но в трудную минуту, особенно помню два таких момента, просил у Бога помощи всей душой, всем существом, что называется. В таких случаях особо не мудрствовал, читал непрерывно «Отче наш» про себя и добавлял: «Господи, помоги мне». Это все, конечно, заслуга родителей, особенно мамы, результат того, что я рос в атмосфере веры, в сознании, что «без Бога не до порога», как говорят.
Поэтому после службы в армии и недолгого иподиаконского послушания я как-то естественно, по благословению владыки, поступил в нашу семинарию, потом в академию. После окончания учебы и защиты кандидатской по совету духовника академии архимандрита Кирилла (Начиса) я был чтецом на приходе, одновременно работал в строительной сфере. Отец Кирилл тогда сказал мне: «Сейчас такой период в твоей жизни, надо принимать то, что есть. Когда позовут, не отказывайся». И когда меня через некоторое время пригласили преподавателем, я вспомнил эти слова уже покойного о. Кирилла и отказываться не стал, хотя к тому времени наша семья получила статус многодетной, и мы переехали в провинциальный городок, в дом, построенный моим отцом, подальше от суеты мегаполиса, начинать «новую жизнь». Мои старшие сын и дочь там даже уже в школу пошли.
— Отец Александр, а Вы можете, в качестве назидания для нынешних и будущих студентов, поделиться наиболее яркими воспоминаниями из своей учебы в академии?
— Честно скажу: «в качестве назидания», думаю, вряд ли могу, а просто поделиться могу, конечно. Здесь сразу не ответишь, много же событий произошло за восемь лет учебы. Надо немного обдумать, вспомнить… Боюсь, что Вы, Давид, будете удивлены. Обычно «яркими воспоминаниями» являются какие-то положительные, как правило, кратковременные события, личное участие в этих событиях, встречи с неординарными личностями и тому подобное. Для меня, пожалуй, все-таки одним из самых сильных переживаний в годы учебы остается период, начавшийся в нашей академии осенью 1996 года. Закончился он уже через много лет после нашего выпуска — в 2008‑м. Получается, 12 лет продолжался. Многое из того, что было дорого многим людям в нашей академии, в том числе и мне, подверглось переменам. И это касалось не только традиций, не только человеческих взаимоотношений. Даже храм академии был во многом переделан, по-новому расписан. Как сказал мне один из преподавателей уже в 2009 году: «Только теперь мы вздохнули с облегчением и уже можем дышать полной грудью…». К сожалению, именно эти события, этот 12‑летний период вспомнился мне в первую очередь, когда Вы спросили о наиболее ярких воспоминаниях.
— Почему Вы стали преподавателем именно канонического права, а не другой дисциплины?
— Ну, конечно же, я с шестилетнего, нет, с пятилетнего возраста увлекаюсь каноническим правом… А если серьезно, тут все просто: когда меня пригласили преподавать в академию, именно эту дисциплину предложили. А слова о. Кирилла (Начиса) — «не отказывайся» — для меня были всеобъемлющими. Он мне сам в конце 90‑х годов рассказывал, как его в 1988 году пригласили духовником в академию: «И я согласился «за послушание» быть духовником», — с улыбкой говорил он мне. Хотя должен признаться, что предложение преподавать именно каноническое право было сделано после беседы со мной: так сложилось в жизни, что мне неоднократно приходилось вплотную заниматься юридическими вопросами. К тому времени у меня на счету было даже самостоятельно выигранное, без помощи профессиональных юристов, судебное разбирательство. Процесс был, конечно, гражданский, не уголовный.
— Отец Александр, а как Вы можете оценить современное состояние Петербургской духовной академии вообще? В чем Вы видите ее достоинства?
— Этот вопрос для меня сложный, потому что для оценки состояния и тем более достоинств или недостатков нужно владеть широкой информацией для сравнения, а я — «плоть от плоти» воспитанник это духовной школы, о жизни других даже крупных духовных школ, будь то Московская, Киевская или какая-либо другая, знаю только поверхностно, понаслышке. Одно могу сказать точно: любая духовная школа — это не только историческое здание, не только богослужебные особенности, не только «бурсацкие» традиции. Самое главное, самое ценное — это люди, это преемственность поколений. Вы как студент, наверное, заметили, что на наших лекциях я время от времени кратко рассказываю что-нибудь о тех преподавателях, у которых я учился, особенно о почивших. А те преподаватели так же рассказывали нам о предыдущих. В этом, конечно, большое достоинство нашей духовной школы — в преемственности поколений. Хотя, наверняка, и московский, и, например, саратовский преподаватель то же самое может сказать.
— Вы являетесь преподавателем кафедры церковно-практических дисциплин. Скажите, пожалуйста, какова ее задача в современном духовном образовании?
— Получается так, что все, что не относится к Священному Писанию, богословию и истории, — все это «автоматически» относится к церковно-практическим дисциплинам. Поэтому церковно-практическая кафедра сейчас — это не только «расширенное» «Практическое руководство для пастырей» (был такой предмет во времена моей учебы в семинарии). Все мы знаем, что богословское образование в России находится сейчас в стадии нового развития: болонский процесс, новые стандарты, новые методики и так далее. Мне кажется, многое еще нас ждет впереди, что-то будет меняться, что-то появляться новое. И у нас на кафедре это тоже заметно: появляются новые спецкурсы, новые преподаватели.
— Как Вы, являясь преподавателем и специалистом в сфере канонического права, можете прокомментировать современное состояние дисциплины? Иначе вопрос можно сформулировать так: каноническое право сейчас является дисциплиной практической или теоретической?
— В любой сфере человеческой деятельности, в любой области знания есть как теоретическая, так и практическая составляющие, и каноническое право здесь — не исключение. Весь вопрос в том, как они соотносятся, эти две составляющие. Несомненно, в каноническом праве акцент сделан на практической стороне, если сравнивать эту дисциплину, например, с богословскими, если можно так сказать, чисто «созерцательными» дисциплинами.
— Отец Александр, хотелось бы узнать, какие, на Ваш взгляд, существуют проблемы в современном каноническом праве?
— Основная проблема заключается в том, что по сей день в православном мире не существует единого кодифицированного документа, который бы в полной мере отвечал всем запросам современности, особенно по проблемам, которые появились в новейшее время, например, вопросы биоэтики, идентификации личности, современного брачного права. Конечно, у нас есть так называемый «Вселенский Кодекс», или, как часто говорят, «Книга правил», его никто не отменял, об этом не может быть и речи, это основа, «стержень» всего современного действующего канонического права всех поместных православных Церквей. Но нередко бывает так, что понимание этих древних правил, а затем и их практическое применение, как сказали бы светские юристы, «правоприменительная практика», бывают неоднозначными. Это приводит к тому, что в различных частях православного мира появляются узаконения, постановления на уровне автокефальных и автономных Церквей, по-разному освещающие одну и ту же каноническую или литургическую проблему. Любой православный человек всегда с болью воспринимает разделения, противостояния внутри Православия, но, к сожалению, они существуют, особенно по практическим вопросам. Причем самое интересное, что противостоящие группы зачастую находят подтверждение своей точки зрения, делая акцент на одних канонах из одной и той же «Книги правил» и умалчивая о других, одновременно щедро наделяя друг друга всей палитрой ярлыков: от «махрового фундаментализма» до «крайнего модернизма». Схожие проблемы есть и на «местном» уровне — внутри каждой отдельно взятой автокефальной или автономной православной Церкви.
Кроме таких, если можно так сказать, всеобъемлющих вопросов, на сегодняшний день есть множество частных проблем, связанных с канонической и литургической практикой. Могу привести даже из жизни своей семьи пример. Весной 2013 года мы столкнулись с вопросом погребения нашего четвертого ребенка, скончавшегося антенатально, то есть в предродовом периоде, за неделю до планируемых по сроку родов, из-за сильного обвития пуповины: он родился доношенным, но мертвым. В нашем требнике есть «Чин погребения младенческого», который не содержит прошений о прощении грехов младенца, но является по своей сути прощанием с чадом и утешением скорбящим родителям. Но этот чин предусмотрен, конечно же, только для крещеных младенцев, и в нашем случае его использовать было нельзя. Но уже существует церковный чин молитвенного утешения для родственников самоубийц, официально утвержденный решением Синода в 2011‑м, кажется, или в 2012‑м году, в предисловии к которому говорится, что этот чин составлен в целях приведения пастырской практики в таких трагических случаях к некому единообразию. Поэтому я подумал, что, может быть, было бы целесообразно решить похожим образом и вопрос о внезапно умерших некрещеных младенцах воцерковленных, подчеркну — именно воцерковленных — родителей? По-видимому, такие случаи требуют если не большего, то по крайней мере не меньшего внимания и заботы Церкви, чем случаи самоубийств.
— Отец Александр, как часто к Вам обращаются по проблемам, касающимся сферы канонического права? Какая тематика преобладает?
Бывает, что обращаются, особенно бывшие студенты. Преобладающая тематика — недоуменные, затруднительные случаи, связанные с церковным брачным правом. Хотя бывает, что обращаются по совершенно заурядным, несложным вопросам, ответы на которые можно в любой доступной литературе найти, например, в «Настольной книге священнослужителя».
— Как Вы считаете, нужно ли в каждой епархии вводить в штат консультирующего эксперта по каноническому праву?
— Вы знаете, Давид, можно я Вам небольшое замечание сделаю, пока мой статус Вашего преподавателя мне это позволяет, а то учебный год закончится, и Вы будете для меня уже «вне зоны досягаемости». Это я шучу, конечно, но если серьезно, то мне кажется, что оперировать фразами «эксперт по каноническому праву» или, как Вы немного раньше сказали, «специалист в сфере канонического права» нужно с осторожностью. Наши выдающиеся канонисты 19‑го века, например, Суворов, Павлов, Красножен, Бенешевич, часто называли свои действительно фундаментальные исследования лишь «скромным вкладом» в науку канонического права. И это не было ложной, притворной скромностью. Эти люди действительно понимали, что, расширяя свои знания в какой-либо области, мы одновременно пропорционально увеличиваем и область еще непознанного. Как у Сократа, в его известном афоризме: «Я знаю, что ничего не знаю». Поэтому, конечно, очень неплохо было бы, чтобы, как Вы говорите, «в каждой епархии» была штатная должность «консультирующего эксперта», и не только по каноническому праву. Но почему-то у меня возникает сейчас ассоциация со словами апостола Павла, только перефразированными: «Где мудрец-эксперт? Где книжник-специалист? Где совопросник века сего?..» Как бы не получилось так, что эти «штатные должности» будут либо вакантными, либо, что еще хуже, будут заняты далеко не «экспертами».
— Последний вопрос, отец Александр, почему Вашему предмету стоит учиться именно в СПбПДА? Какие пожелания вы можете дать нынешним студентам нашей академии?
— Я должен признаться, что совершенно никогда не задумывался о том, что каноническое право надо изучать именно в нашей академии. Каноническое право, как и любую другую дисциплину, надо изучать — это самое главное. А как и где, это вопрос второстепенный, практический. И это относится не только к каноническому праву. Оглядываясь на свои студенческие годы, могу сказать, что мое мнение с тех времен мало изменилось, и я до сих пор «в процессе обучения». К сожалению, времени сейчас на это гораздо меньше, чем в годы учебы в семинарии и в академии. В любом случае на первом месте — самообразование, в смысле стремления к знаниям, к осмысленному пониманию всех разделов дисциплины, чтобы овладеть тем или иным материалом, усвоить его, а это значит «сделать своим». Поэтому вначале, пока мы молоды, «juvenes dum sumus» как поется в студенческом гимне, — читаем, анализируем, обобщаем, делаем выводы, одним словом, «образовываем себя». И уже потом — «gaudeamus igitur!». Ну вот, хотел перейти ко второй части вопроса, к «пожеланиям нынешним студентам», а получается, что, в общем-то, уже и ответил.
— Спасибо, отец Александр, за то, что смогли уделить немного времени для того, чтобы ответить на вопросы. Всего доброго!
— Спасибо и Вам, Давид, за Ваши вопросы. Ведь вопросы — это внимание, это неравнодушие к человеку. И, в конечном итоге, это проявление любви к другому человеку, если это внимание и неравнодушие искренни. А Ваши вопросы были для меня очень искренними. Поэтому и Вам спасибо — за Ваши вопросы!
Беседовал чтец Давид Рожин