Время метафизики остановилось. Возможно, дошло до своего кульминационного момента, или застыло в ожидании иного метафизического переворота. Тем временем малоизвестный пока еще у нас православный богослов архимандрит Пантелеимон (Джон Мануссакис), профессор и преподаватель Бостонского университета, написал книгу «Бог после метафизики», в которой богословие подано в измерении современной феноменологии и разрабатывается концепция теоэстетики, когда эстетика понимается как поле познания Бога. Другими словами, это встреча с Богом посредством наших чувств. Таким образом, концепция современного восприятия Бога становится «теоэстетикой». Мануссакис рассматривает три способа такого познания: слышание, видение и осязание.
Своим учителем Мануссакис считает, прежде всего, Жан-Люка Мариона. Марион – один из самых известных современных философов и теологов феноменологического направления, испытавший влияние Хайдеггера, Левинаса и Деррида. В своей книге «Идол и дистанция» Марион рассматривает Бога после «Его смерти». Он задается вопросами, чем должен быть Бог, способный умереть, и какие изменения произошли в нас, чтобы прийти к пониманию «смерти Бога»? Но, по факту, «умирающее» – есть не Сам Бог, а Его идол. А идолом может быть сущее, Другой и иные понятия.
«Иначе говоря, идол есть своего рода феноменальная «потенциальная яма», которая затягивает зрителя (идолопоклонника!) в сферу его собственных переживаний, в его собственное Я; это феномен, который «показывает себя, только приводя меня ко мне самому, т.е. радикально индивидуализируя Я»[1].
И вот подобно Мариону Мануссакис создает пространство свободной интерпретации идей и интуиций феноменологического прочтения и познания Бога.
Как только человек пытается помыслить Бога, он тут же начинает создавать Его «образы». Подобные образы становятся плодом рассудочного мышления. Будучи даже самыми отвлеченными, они в основе своей антропоморфические. И в этом смысле Мануссакис вторит Мариону, поскольку с точки зрения теоэстетики и феноменологии такие образы являются «идолами» и не могут служить основанием для познания Бога. Поэтому, по мысли Мануссакиса, все человеческие представления о Боге являются «идолами» и самым трудным для сознания становится необходимость вырваться из подобного замкнутого круга измышлений и прийти к тому, что невозможно вообразить. А поскольку сам по себе феномен Бога не может быть произведен мышлением или воображением, он должен восприниматься чувствами. Только таким образом Бог может стать доступным для человека, для опытного Его восприятия. Но для познания Другого, согласно гуссерлевским тезисам, необходимо наличие у Другого телесности. И телесность Бога становится доступной человеку благодаря воплощению. И в этом понимании, Христос становится таким выражение Бога, такой идеей, которая не создана человеком.
Джон Мануссакис вкладывает в богословие все, все культурные формы и измерения. Богословие не должно быть сухим или сугубо интеллектуальным, а должно обнимать все многообразие человеческого опыта.
В этом смысле, созвучными теоэстетике Мануссакиса становятся рассуждения о красоте пространства и опыте Божественного присутствия чешского феноменолога Эразима Кохака. Естественные пространства вполне способны пробудить чувство сакрального. Эразим Кохак замечает на этот счет, что ключевые понятия западной философской теологии изначально восходят к опыту природы.
Кохак пытается укоренить наше чувство Бога в глубоком феноменологически наполненном чувстве закономерности мира. Основываясь на том опыте, который он описывает, порядок совсем не означает законность, понятие, не имеющее конкретного феноменологического содержания, но область принадлежности, царство причастности, место приведенное в порядок кем-то, таким образом, что оно может быть населено и быть домом. Получить опыт порядка при таких условиях значит получить опыт Бога, пребывающего в мире и пекущегося о нем.
Рассматривая концепцию божественного присутствия, Кохак дает сравнение: «Дом принадлежит: входя в него, мы ощущаем его порядок не просто как порядок, но как особый порядок «жизненного мира», особый порядок населенного пространства, выстроенного тем, кто заботится о нем (ощущается присутствие заботы и того, кто заботится). Попытка приготовить в незнакомой кухне приводит домой: вещи имеют свои места, неизвестные нам, но не произвольные. Дом — это область чьей-то самости»[2]. По своему содержанию – это философская и теологическая установка: сказать, что Бог вездесущ, значит сказать, что Бог действует прямо во всех местах, или что Бог обладает непосредственным знанием того, что происходит в каждом месте.
К структуре своей книги Мануссакис пришел не сразу. Но, когда он стал искать форму для выражения своих идей, ему попался стих из Первого послания от Иоанна: «О том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши». Именно эти слова он взял за основу своей книги: видеть – слышать – осязать.
Феноменология видения Мануссакиса может быть объяснена опять-таки с точки зрения понимания Марионом «иконы», как символического выявления Другого, Христа. «Чтобы увидеть объект, мы должны повернуть к нему глаза – взгляд требует, чтобы феномен объекта был дан вместе с самим объектом. Мы не увидим, скажем, красный отсвет от этой книги, не глядя в то же время на саму книгу. Все характеристики, благодаря которым книга становится видимой – ее краснота, ее форма, ее место на столе и т.д. – не могут быть восприняты, если мы не смотрим туда, где находится книга»[3]. Именно во Христе многие ищут утешения, ищут что-то свое, близкое, понятное, но при этом Его образ остается неподвластным для человеческого сознания. Такой образ Христа передает нам Евангелие, которое с самых первых веков принято слушать в Церкви.
И отсюда Мануссакис начинает придавать слышанию феноменологический окрас. Чтобы понять и принять услышанное – прочтенный отрывок из Евангелия – необходимо уметь сохранять тишину, учиться молчанию, отбросить все исторические, культуральные, социологические слои интерпретаций текста, которые были или могут быть восприняты сознанием, т.е. обрести внутреннюю тишину. По Мануссакису не стоит делать различия в теле текста, необходимо воспринимать его в совокупности и целостности, как один стройный гимн. «Как и присутствие Бога, могущее выражаться как присутствие в отсутствии, невидимый звук музыки окружает меня подобно дуновению ветра: «и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит» (Ин. 3:8) … Звуку под силу являть музыку, в то же время, утаивая ее источник. Доказать это нетрудно: при прослушивании музыки мы как никогда нуждаемся в тишине – к примеру, наушники усовершенствуют наше восприятие музыки не тем, что усиливают звук, а тем, что усиливают сопровождающую его тишину. Еще одним свидетельством является визуальная аналогия тишины, а именно темнота. Что заставляет слушателей закрывать глаза при прослушивании музыки, публичном или индивидуальном? Является ли это просто признанием, что смотреть не имеет смысла, поскольку увидеть все равно не получится?»[4] Человек, который имеет в своем сознании образ Христа, созданный под воздействием слушания Евангелия, способен на новую интенцию: желать познать самого Бога в прикосновении к нему.
На феноменологию осязания Мануссакиса определенное влияние оказала философия Мерло-Понти. «Для Мерло-Понти исходным является не самосознание, а тело, которое через восприятие выступает основой языка и истории как интерсубъективных феноменов. Сознание при этом характеризуется посредством вовлеченности в мир – своего рода экзистенциальным аналогом интенциональности»[5]. Интерсубъективность также стала предметом рассмотрения в феноменологии Гуссерля, в которой трансцендентальное Я удостоверяется в существовании и опыте Другого. А Мануссакис понимает этот опыт, главным образом, как телесный. Познание субъективности Другого – это познание его тела. Например, в рукопожатии или поцелуе. Следовательно, рассуждает Мануссакис, познанным можно считать то, к чему мы прикасаемся. Благодаря прикосновению у нас возникает чувство уверенности в познаваемом. Благодаря осязанию мы убеждаемся в том, что мы слышали или видели – реально. Принятие всех как Других возможно только при условии такой открытости, которая является любовью. Прикосновение являются отношениями любви. И здесь становится вопрос взаимного прикосновения Бога и человека. Подобное прикосновение предлагается каждому в Причастии. Прикосновение к Богу в Евхаристии возможно только при интенции личности именно на то, чтобы прикоснуться к Богу. И такое прикосновение личности и Бога происходит благодаря действию Бога.
Итак, в своих трудах Джон Мануссакис выделяет феноменологический метод, как новый язык для богословия, которым не располагала вся предыдущая история мысли. Дистанцируясь от философии, отцы Церкви говорили о вполне понятной традиции, традиции метафизической философии, которая вышла из Афин. Святых отцов, также, как и феноменологию эта традиция не устраивала. И вот интересным образом в книге Мануссакиса становится возможной встреча патристической теологии, в частности, Григория Нисского, и современной французской философии.
[1] Ямпольская А.В., «Неохайдеггерианский синтез? Размышления над книгой Ж.-Л. Мариона «Идол и дистанция» // Вопросы философии, 22.02.2011
[2] Kohák, Erazim, 1984, The Embers and the Stars: A Philosophical Inquiry into the Moral Sense of Nature, Chicago: Chicago University Press, p. 189
[3] Джон Мануссакис. «Постлюдия. Окликнутое я» / Вестник ХНУ им. В.Н. Каразина, № 950, 2011. — С. 213.
[4] Джон Мануссакис. «Постлюдия. Окликнутое я» / Вестник ХНУ им. В.Н. Каразина, № 950, 2011. — С. 214.
[5] Новая философская энциклопедия: понятие «Интерсубъективность» http://iph.ras.ru/elib/1258.html