- Санкт-Петербургская Духовная Академия - https://old.spbda.ru -

Олег Бельтек. Глоток неба без железных прутьев

В детстве все воспринимается острее. Наверно, потому что ты впервые сталкиваешься с чем-то тебе абсолютно незнакомым. Бесконечные вопросы, стремление узнать мир, постичь его, словно проникнуть в самую сущность вещей, узреть самую суть понятий. Наверное, отсюда эти разбросанные по дому детали от отцовской электробритвы и заводной механизм от маминой шкатулки, которая прежде играла вальс.

Но, в то же время, интерес ребенка сосредотачивается лишь на вещах, входящих в его окружающий мир, на понятиях, исходящих из уст родителей. Поэтому всякий раз, когда ты сталкиваешься с чем-то, прежде тебе незнакомым, ты словно возвращаешься в детство, вдруг превращаешься в такого ребенка.

Сложно сказать, когда я впервые услышал слово «тюрьма».

«От сумы и от тюрьмы не зарекайся». Но и здесь ум сразу же спотыкался о непонятное «от сумы», и в воображении возникала крестьянская сумка, а тюрьма представлялась тем местом, куда попал этот несчастный, которому не повезло.

Позже происходила романтизация этого до конца непонятого слова. Узник замка Иф, запертый в неволе, желающий орлом улететь из сырой темницы, для которого пребывание там обязательно должно быть связано с дальнейшим побегом из несправедливого заточения к лучшей жизни, к богатству, к славе, к любимой…

Энди Дюфрейн обязательно сбежит из Шоушенка, разрушив несправедливую систему отмывания денег…

Но с возрастом ты неизбежно черствеешь, становишься заскорузлым, словно покрываешься хитиновым панцирем, детская искренность и простота куда-то пропадают, в глазах уже больше страха, в поведении больше рамок, вынуждающих прибегать к лицемерию, в словах больше двусмысленностей и недосказанностей, в общении больше амбиций, пропитанных корыстью, больше обтекаемых слов…

Словно стремясь защитить еще живущего в тебе ребенка, того искреннего настоящего тебя от ударов, наносимых жизнью, ты, стремясь «вдруг повзрослеть», вынуждаешь его подцеплять маски, уродуешь его, превращая в итоге в черствую инфантильную недоросль, не готовую брать на себя ответственность. Именно в это время романтическая темница постепенно становится колонией строго режима, где люди – не люди, а звери в клетке, убийцы и предатели, унижающие слабых, и воры, готовые продать все на свете. Ты уже почти не оставляешь им возможности на реабилитацию в глазах такого «здорового» общества. На них клеймо позора…

***

Из окна машины: высокий забор, проволока, размещенные по периметру наблюдательные вышки.

Внутри, расставшись с теплотой «железного друга», ты вдруг ощущаешь себя менее защищенным: собаки, оружие, железные двери, лязг засовов. Все словно готово запугать тебя, подавить в тебе себя самого, и ты продолжаешь мыслить в рамках той схемы, выстроенной за тебя, которая накладывает отпечаток на твое поведение.

Ты – уже не ты. С этим сложно согласиться, хоть и обличает совесть.

Три часа ожидания – тебе не рады – словно обнажают до души. Ты как ребенок, который оказывается внутри механизма, сложного как человек, почему-то именно сложного.

Но наконец-то разрешили, и ты рад этому нескончаемому лязгу засовов, который внезапно перерастает в торжественный трезвон, такой родной грубо-колокольный крик счастья, погружающий в иную реальность, везде домашнюю, где бы ты ни был, даже если со всех зарешеченных окон на тебя обращены измученные, истерзанные взгляды.

В храме они с какой-то необъяснимой радостью, с особой остротой переживания смотрят на священника. Они ждали его. Он везде такой, какой есть — одинаково спокоен и с руководством, и с заключенными.

«Кресту Твоему поклоняемся, Владыко» и тридцать человек преклоняют колени в едином молитвенном порыве. Неуклюжесть и искренность каждого из них поражают тебя в самое сердце, и радует ликующий голос исповедующего священника: «Да, теперь ты понял!».

А потом самое ценное. То, что объединяет, то, чего они ждут иногда месяц, иногда два. И вот награда.

«Приими убо и мене, Человеколюбче, Господи, якоже блудницу, яко разбойника, яко мытаря и яко блуднаго».

Литургию совершать получается редко, особенно, если на КПП отбирают вино, а из алтаря изымают копие. Но дух общего делания присутствует несмотря ни на что, крепость общины удерживается Святыми Дарами.

Тихая радость, чувство освобождения от грехов, освобождения из своей внутренней темницы особенно остро переживаются здесь. Отблеск вечности в глазах, глоток истинной жизни, неба без железных прутьев, глоток свободы… «Тело Христово примите, источника бессмертнаго вкусите».

Глаза оживают и… чай уже приобретает особенный, терпкий вкус какой-то зрелой примиренности. Наконец-то уходит, словно отпускают сдавливаемые со всей силой клещи, внутренняя отстраненность, чувство пропасти между книжником и разбойником. Мы теперь одно. А священник говорит просто, как дома, за одним столом. «И когда Иисус возлежал в доме, многие мытари и грешники пришли и возлегли с Ним и учениками Его».

И недоуменный взгляд зашедших на время надзирателей. «Для чего Учитель ваш ест и пьет с мытарями и грешниками?».

Они как губки и ты тоже. Они впитывают слова священника, а ты впитываешь их молчание.

Словно выглядывая из-за нагроможденных на столе книг по философии, богословию, истории, из-за томов Платона и Кьеркегора, учебников по английскому и немецкому языкам, ты, пораженный, вдруг замечаешь на себе взгляд, ищущий искренности, оживляющий бессловесный язык сердца, пробуждающий тебя как в детстве теплым родительским потрепыванием за ухом.

И ты вдруг пробуждаешься, тем самым ребенком, тем настоящим собой…