Когда мы ожидаем рождение ребёнка, то много фантазируем на тему, кто родится: мальчик или девочка, на кого он будет похож и как мы его назовём. Но когда ребёнок рождается, всё внимание сосредотачивается уже на самом факте появления нового человека в мир. Ибо родился тот, кто родился, человек с никогда больше неповторяющейся индивидуальностью. Через постепенное развитие самосознания ребёнок начинает понимать своё собственное отношение к окружающей его действительности. Её он не выбирал для себя, также как и не решал вопрос о собственном появлении в этом мире, но он должен принять свою жизнь как некий Божественный дар, несмотря на всю возможную тяжесть той действительности, в которой он рождается. Собственно говоря, вся его дальнейшая жизнь будет протекать под знаком приятия или отвержения этого бесценного дара. Но как правильно понимали ещё в Древнем Риме propter vitam vivendi, perdere causam т.е. «живущий ради самой жизни, теряет причину». Пушкинское «Дар напрасный, дар случайный…» во всей полноте раскрывает перед нами трагичность человеческих переживаний по поводу своего предназначения в жизни и одновременно как бы пророчески предсказывает основное духовное затруднение цивилизованного европейца нашего времени. Ибо внешнее благополучие никогда не сможет удовлетворить основные духовные вопрошания мыслящего человека. Другое дело, что ответы он может находить совершенно разные, и это может зависеть от множества причин, обуславливающих его внешний и внутренний опыт.
Очень многое в жизни конкретного человека зависит от правильного ответа на вопрос: « Кто есть я сам?». Представление о самом себе во многом складывается из того, какие оценки ему ставят окружающие его люди, но не только. Вполне возможно и критическое осознание себя и своих возможностей, если индивидуум обладает идеальным представлением о должном, если у него достаточно развит эталонный образ самого себя, развивающийся из правильного представления об образе святости. Но зачастую человек в большей степени склонен соотносить себя с теми, на внешнюю успешность которых ему чаще всего указывают люди, в благоволении которых он заинтересован. И, таким образом, он вновь становится заложником мнения о самом себе этих других. В этом смысле хотелось бы обратить внимание на чрезвычайную важность воспитания и поступательного развития в усложняющемся человеке эталонного образа. Нельзя забывать, что абсолютно все великие религии мира в основе своей имели почитание конкретной личности. И это потому, что внутреннее отношение к идее, учению, общественному движению (даже самому привлекательному) всегда размыто и не устойчиво, если нет отношения к конкретной личности, если нет воплощения в конкретной личности. Причём, она должна быть всегда хоть в какой-то степени успешной. Это только христианство превращает видимое поражение в космическую победу, которая должна быть подтверждена человеком в его внутреннем духовном опыте. Очень часто случается так, что человек, ставя себя в определённые отношения к избранной им эталонной личности, теряет свою собственную индивидуальность. Это происходит потому, что он лишает себя цели своего собственного существования. Как бы приносит себя в жертву ради осуществления цели другого. Но если во Христе (через жертвенное служение Которого мы входим в абсолютность жизненного пространства) мы получаем возможность самоосуществления в Образе Божием, то всецело подчиняя себя любой другой ограниченной и обусловленной рамками земного существования личности, мы, безусловно, теряем своё предназначение и растворяемся в чужой цели. Когда внутреннее развитие происходит естественно и поступательно, вряд ли нужно беспокоится о привязанности ребёнка, юноши или даже молодого человека к личности, превосходящей его знаниями и благородством. Однако, это нормально только до тех пор, пока не происходит абсолютизации значения данного человека для жизни наблюдаемого нами персонажа. Всякий самосознающий себя индивидуум должен быть в состоянии самостоятельно поставить себе вопрос: «Что конкретно я должен делать в своей жизни, чтобы исполнить собственное предназначение?» Причём, правильный ответ на этот вопрос возможен только тогда, когда абсолютно ясна последняя цель стремлений. Материальное благополучие, власть над другими людьми, возможно большее число удовольствий, общественное благо, мировая революция – не могут рассматриваться, как последняя цель стремлений, потому что всегда может быть поставлен вопрос: «Зачем?» Конечная цель нашей жизни, конечно же, – жизнь. Но жизнь, заканчивающаяся смертью, – не есть жизнь, это всего лишь мираж. Это прекрасно понял уже Платон, но его ответ – ответ человека, жившего до Христа. Жизнь в памяти поколений есть всего лишь последнее утешение умирающего. Совсем другое значение имеет неотступность вопрошания к самому себе: «С чем же я предстану перед Всевышним?» Таким образом, прежде чем решить вопрос «что делать?», нужно ответить на вопрос, что же является в моей жизни определяющей ценностью. Но, кроме того человек, как мы уже говорили, должен понять свои собственные возможности, обусловленные реалиями его существования. Существует очень сложная иерархия целей и ценностей, но существует и не менее сложная иерархия личностей. И в этой сложной системе человек должен постараться попасть на своё место. Как очень правильно говорил Аристотель, справедливость – это когда каждый находится на своём месте. Однако попадание в такую сложную систему взаимозависимостей, отнюдь не лишает человека свободы, потому что истина, свободно принятая, оставляет человека свободным и ответственным за свой выбор; и верность собственному выбору – это всегда и верность собственной свободе. Верующий человек остаётся свободным, несмотря на то, что все его нравственные поступки должны совершаться в контексте его веры.
Но решение о вере, которое может развиваться в человеке постепенно на протяжении всей жизни или охватить его вдруг, как бы погрузив во вневременность, как это было с апостолом Павлом, всегда будет не только некоторым стабилизирующим фактором в истории конкретной личности, но и, прежде всего, ответом на Божий призыв. В основе всякого призвания лежит, безусловно, возможность интуиции об идее собственного предназначения. «Каждый человек, – по мнению Н. Бердяева, – должен отгадать идею о себе». И особенно это становится понятно, когда вопрос касается призвания к вере.
Церковь, как известно, и есть община призванных. Но она также есть и община избранных (2Ин.1), потому что все те, кто слышат Божий зов, отвечают на него каждый на своём месте, единому призванию Церкви. Правда, в силу человеческой свободы, простирающейся даже до свободы от Бога, совсем не все на этот призыв, обращённый всегда к конкретной личности, дают ответ. Потому, много званых, как говорится в притче Христа, но мало избранных. (Мф.22, 1-14).
В Священном Писании как Нового, так и Ветхого Заветов, образы призваний относятся к самым ярким страницам Библии. Бог даёт услышать себя избранному Им человеку, и это слышание переворачивает всю его внутреннюю жизнь так, что он круто изменяет своё привычное существование. Вся его жизнь с этого момента посвящена тому делу, на которое он призван. Так Авраам отправляется на поиски обетованной земли, Моисей борется с фараоном, чтобы вывести народ еврейский из египетского рабства, апостол Павел проповедует воскресшего Христа по всей Римской империи. «Я – не пророк и не сын пророка, – говорит пророк Амос Израильскому царю Амасии, – я был пастух, и собирал сикоморы. Но Господь взял меня от овец и сказал мне Господь: «Иди, пророчествуй на Израиля…». Амос – пастух становится пророком, а Иона (пророк по профессии) бежит от Божественного посланничества, но Бог настигает его, и через перерождение в водной бездне делает глашатаем Собственной воли среди язычников. Избирая человека на дело Своё, Бог превозмогает его слабости и боязливость, обращается к нему из глубины его собственной сущности, недоступной его видению. «Ты влёк меня, Господи, – и я увлечён; – исповедуется перед лицом Божиим пророк Иеремия, – Ты сильнее меня – и превозмог, и я каждый день в посмеянии, всякий издевается надо мною. Ибо лишь только начну говорить – кричу о насилии, вопию о разорении, потому что слово Господне обратилось в поношение мне и в повседневное посмеяние. И подумал я: не буду я напоминать о Нём и не буду более говорить во имя Его; но было в сердце моём, как бы горящий огонь, заключённый в костях моих, и я истомился, удерживая его, и – не мог». (Иер. 2о, 7-9). Однако в этих словах ясно проглядывает уже и другая тема. Смысл её во враждебности пророческих обличений общепринятым нормам поведения. Мир слишком далёк от Божественного замысла о нём. Более того, он не развивается в сторону совершенства, а устремлён к своей закономерной гибели. Закономерной потому, что живёт по своим собственным законам, не прислушиваясь к призывам Божественных пророков. Ветхозаветный пророк обращается только лишь к Иерусалиму. Он предвидит его гибель, и оттого его душевные муки делают обличения Иеремии столь невыносимыми для слуха жителей иудейской столицы. Христос обращается ко всему миру, в Себе показывая воплощённую Божественную Истину. И Он знает, что будет отвергнут миром. И постоянно говорит об этом Своим ученикам. «В мире будете иметь скорбь…» (Ин.16,33). Или: «…мир возненавидел их, потому что они не от мира, как и Я не от мира».(Ин. 17,14). Почему же так происходит, почему мир не может принять Христа или тех, кто проповедует Истину. «Я свет миру…» (Ин.8,12), – свидетельствует о себе Христос. И в то же время, в Евангелии от Матфея светом называет своих учеников. (Мф.5, 14). Суть этого кажущегося противоречия раскрывается в первой главе Евангелия от Иоанна: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его».(Ин.1,5). Причём, слова эти имеют как бы двойной смысл. С одной стороны, здесь слышится оптимизм, ибо тьма не способна победить свет. Но с другой, очевидно и сожаление по поводу того, что, не смотря на то, что свет светит, тьма всё же не рассеивается. Тьма враждебна свету, но не противоположна, потому что есть ничто. Так же как смерть, по сути дела, не может являться равноправным антиподом жизни, ибо смерть есть отсутствие жизни. «Вот, я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло…»(Вт.30,15), – восклицает автор древней ветхозаветной книги. Тьма или зло мира сего враждебны жизни, потому что увлекают её в небытие, и всякий свидетельствующий об Истине вступает в противоборство с миром, безумно стремящимся свести счёты с жизнью.
Тему эту, как известно, очень глубоко прочувствовал М. Лермонтов. Своё стихотворение «Пророк» он посвящает именно этому явлению.
С тех пор, как Вечный Судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.
И хотя, на первый взгляд, оно наполнено ветхозаветными образами, у поэта они очень гармонично переплетаются с новозаветными повествованиями и образами церковной истории. Например, четверостишие
Завет Предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная
И звёзды слушают меня,
Лучами радостно играя. –
напоминает нам не только радостное владычество человека, пребывавшего в раю, пророка Илию, которого кормит ворон, но и Христа, который после трёх искушений в пустыни, показав Свою Божественную власть над страстями мира, по словам евангелиста Марка «…был со зверями; и Ангелы служили Ему».(Мк.1,13). Эти слова напоминают нам также и многих христианских подвижников, которые жили в гармонии с окружающей природой. Достаточно вспомнить преподобных Герасима Иорданского, Сергия Радонежского, Серафима Саровского. Есть такие примеры и в западном христианстве. Это Франциск Асизский, Ромедио Клоцкий. Но жизнь в гармонии с сотворённым Богом миром приводит человека к вражде со стороны мира, созданного человеком.
Когда же через шумный град…
Святость приходит в противоречие с мудростью человеческой, которая выстраивает свою жизнь по своим законам и понятиям.
Там старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой…
Это стихотворение удивительно современно, особенно двумя последними строчками:
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его.
Пушкин в своём стихотворении «Пророк» интересуется совсем другой темой. Ему важно понять, как происходит призвание к пророческому служению, ибо своё служение он в конце жизни уже понимает как служение Истине. К этому его приводит крайняя неудовлетворённость бездуховностью собственной жизни и жизни российского высокосветского общества.
Духовной жаждою томим,
В пустыни мрачной я влачился…
Бог нисходит к нему навстречу его жажде, его воздыханию и даёт ему возможность соприкоснуться, увидеть, услышать Себя, мир истинных ценностей и смыслов через внутреннее пресуществление его сердца, через подобие смерти.
И угль, пылающий огнём,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал – ( смерть для мира…?)
И Бога глас ко мне воззвал…
Бог призывает настоящего поэта, по словам Пушкина, не развлекать толпу изящными словесами, но исполниться Божественной волей и напоминать людям о Свете, об Истине.
Глаголом жги сердца людей –
Значит, обращайся к совести человека, причиняй ей боль, спасая от смерти.
Пушкин и умирает как пророк, познавший Истину, но не сумевший до конца отрешиться от противоречащих ей высокосветских нравов и традиций.
Тема призвания чрезвычайно глубоко раскрывается и у Ф.М. Достоевского. Особенно интересно и многогранно она представлена в романе «Братья Карамазовы» в четырёх первых главах третьей части: «Тлетворный дух», «Такая минутка», «Луковка» и «Кана галилейская». Писатель сам указывает на значение этой истории: «…И я, конечно, выпустил бы его в рассказе моём вовсе без упоминания, если бы не повлияло оно сильнейшим и известным образом на душу и сердце главного, хотя и будущего героя рассказа моего, Алёши, составив в душе его как бы перелом и переворот, потрясший, но и укрепивший его разум уже окончательно, на всю жизнь и к известной цели.» По утверждению писателя, смущение, случившееся с Алёшей, произошло не от маловерия его, а, наоборот, «оттого, что он много веровал». Ему хотелось прославления святости, а произошло посрамление и злословие. Он никак не мог отмежеваться, забыть свой разговор с братом Иваном. «…Какое-то смутное, но мучительное и злое впечатление от припоминания с братом Иваном вдруг теперь снова зашевелилось в душе его…» И не случайно, пусть и с кривой усмешкой он цитирует Ракитину слова своего брата: «Я против Бога моего не бунтуюсь, я только «мира его не принимаю». Всё меняется, когда, узнав о смерти старца Зосимы, Грушенька вскакивает с колен Алёши и крестится. Живая душа тут же отзывается на понимание и сочувствие. «Я шёл сюда злую душу найти…, а нашёл сестру искреннюю… Она сейчас пощадила меня… Аграфена Александровна, я про тебя говорю. Ты мою душу сейчас восстановила». Эта покаянная благодарность Алёши вызывает ответное раскаяние, и начинается как бы соревнование в любви, благотворно влияющее на душевное возрождение обоих. Личность рождается из самоумаления Бога и человека. Человеческая свобода, на основе которой только и зиждется возможность любви и творчества, коренится в божественном самоуничижении, в предоставлении человеку жизненного пространства для самореализации. Но Бердяевская свобода произвола уже сама по себе есть принуждение, ибо требует выбора. Философ, правда, прав в главном: «Из необходимости рождается лишь эволюция; творчество рождается из свободы». Любовь всегда свободна и она и есть высшее творчество. Потому что любовь помогает человеку опознавать Истину, она есть даже не средство опознания Истины, а сама Истина; и Алёша, вернувшись в скит, открывает для себя через чтение Слова Божьего смысл своего призвания и ответ на самый трудный вопрос Ивана: «И знало же другое великое сердце другого великого существа, бывшего тут же, Матери Его, что не для одного лишь великого страшного подвига Своего сошёл Он тогда, а что доступно сердцу Его и простодушное немудрое веселие каких-нибудь тёмных, тёмных и не хитрых существ, ласково позвавших Его на убогий брак их. «Не пришёл ещё час мой», – Он говорит с тихою улыбкой». И оттуда, где уже длится Его час, время Божественной любви, слышит Алёша и своё собственное призвание, льющееся в его душу от того, кого он так любит: «Тоже, милый, тоже зван, зван и призван, раздаётся над ним тихий голос. – Зачем сюда схоронился, что не видать тебя… пойдём и ты к нам». Это и есть истинное призвание Христа к исцеляющей любви. Так именно это чувствует и Алёша, которому в сердце влагает этот великий духовный опыт Ф.М.Достоевский: «Но с каждым мгновением он чувствовал явно и как бы осязательно, как что-то твёрдое и незыблемое, как этот свод небесный, сходило в душу его. Какая-то как бы идея воцарялась в уме его – и уже на всю жизнь и на веки веков… «Кто-то посетил мою душу в тот час», – говорил он потом с твёрдою верой в слова свои…»
В этом своеобразном описании призвания Алёши Карамазова мы всё же можем разглядеть его, может быть, чисто интуитивное следование за мыслью Пушкинского «Пророка». Наоборот, писатель далёк от темы интересовавшей Лермонтова, темы абсолютного неприятия миром служителя Истины. И князя Мышкина и Алёшу Карамазова не изгоняют из мира, наоборот, к ним даже тянутся, в них нуждаются. Вероятно, это происходит потому, что Ф.М. Достоевский проводит границу света и тьмы по человеческим сердцам. Его, кажется, меньше всего волнуют общественная проблематика, психология толпы. Иногда кажется, что он пытается взглянуть на человека глазами Бога. Потому, наверное, ему так дорог Христос, что грозный взгляд ветхозаветного Бога справедливости человек выдержать не может. Христос – Бог уничиженный до страдающего от самого себя человека. Он видит человеческую душу в самых сокровенных его глубинах. На вопрос Нафанаила «…почему ты знаешь меня?», – в Евангелии от Иоанна, Он отвечает: «…прежде нежели позвал тебя Филипп, когда ты был под смоковницею, Я видел тебя»(Ин.1,48). Может быть и не нужно обращаться к Платону за объяснением слов князя Мышкина и Анастасии Филипповны «я Вас где-то уже видел…» Потому что, если источником является всё же Евангелие, то здесь больше, чем просто объяснение в любви. Здесь взаимное призвание к жертвенному служению, к дружбе в самом высоком, христианском её понимании.
Нигде в Евангелиях не говорится, что Бог призывает Иисуса Христа, и надо признать, что это молчание чрезвычайно многозначительно. Это Сам Христос призывает апостолов следовать за Ним, посылает проповедовать и крестить (т.е. возрождать) во имя Отца и Сына и Святого Духа, изымая человека из бытия смертного и вознося к жизни духовной, Божественной. И такое пророческое служение не может не придти в противоречие с миром, живущим совсем по другим законам и принципам. Но это всё же не означает отречения от светлой человеческой радости, освящаемой светлым воскресением Христовым, ибо во имя этой радости и творится сама жизнь.