«Хористы» – лучший и самый кассовый французский фильм 2004 года, стал дебютом и одновременно триумфом режиссера Кристофа Баратьё. Преимущественно положительные национальные и международные отзывы, в общем и целом, подчеркивали, что в современной, во многом циничной киноиндустрии режиссеру удалось минимальными средствами создать художественный шедевр, который и семантически, и эмоционально убеждал европейско-американского зрителя в том, в чем он некогда был воспитан (во что он верил еще с детства), но о чем, к сожалению, мог в дальнейшем забыть.
Моральная идея фильма проста, как все совершенное: бескорыстное добро, милосердная справедливость, красота по сути и человечность по убеждению – все это до сих пор востребовано в нашем мире, ибо всегда предпочтительней своих мрачных духовных противоположностей.
Не менее прост и сам киносюжет. Франция, 1949 год. В детский приют с выразительным названием «Дно пруда» приезжает новый педагог – учитель музыки Клеман Матьё. Дети, в основном сироты, изнемогают и вместе с тем ожесточаются от изуверской воспитательской «находчивости» директора заведения – самодовольного карьериста Рошана. Почувствовав с первых же минут, какой агрессией и отчаяньем наводнено «Дно пруда», Матьё, претерпевая многочисленные трудности и унижения, решается изменить гнетущую атмосферу. Созданный им детский хор постепенно преображает всех и каждого, включая воспитателей. Всех, кроме Рошана и подростка–рецидивиста Модéна. Растущий авторитет скромного учителя музыки становится, в конце концов, главной причиной его увольнения. Однако злая победа директора лишь временна, справедливость все равно торжествует, правда уже без Матьё. И все же, для всех воспитанников сделанное их учителем бесценно. Даже изгнанный он оставляет в их памяти и сердцах непоколебимую веру в хорошего человека! И еще: сделанное Матьё бесценно для всех его воспитанников, но для двоих из них особенно. Пьер Моранж, благодаря Матьё, находит свое главное жизненное призвание – он навсегда «усыновлен» музыкой, а Пипинó, никогда не видевший своих родителей, но упорно веривший, что однажды отец придет за ним – в итоге усыновлен самим Матьё…
Сюжет, как уже было сказано, очень прост, но все же не настолько, чтобы не заметить в авторской концепции «дна пруда» «двойного дна», которое самим режиссером вряд ли осознавалось. Именно этот неявный и как бы параллельный явному план и будет нашей богословской иллюстрацией к евангельской теме Пятидесятницы.
Известно, что одна из идей этого Праздника связана не только с рождением в Духе Святом отдельного нового человека – христианина, но и с рождением в том же Духе новой благодатной реальности – христианской Церкви, в которой такие люди составляют некую мистическую общность. Апостол Павел сравнивал эту общность с богочеловеческим организмом, в котором: «многие верующие, составляют одно тело во Христе, а порознь – один для другого члены (ср. Рим 1:, 5; 1Кор 12: 27); он же сравнивал ее с Евхаристией, когда: «один хлеб, и мы многие – одно тело; ибо все причащаемся от одного хлеба» (1Кор 10:17). В обоих случаях Апостол давал понять своим вдумчивым современникам (да и всем прочим поколениям христианских мыслителей), что когда речь заходит о реальностях подобного рода, говорить о них можно лишь образно, прибегая к языку метафор и символов. Данная богословская традиция стала почти сразу успешно развиваться, и вот уже св. Игнатий Антиохийский добавляет к этому символическому списку образов Церкви еще один выразительный образ, образ хора: «Составляйте из себя все до единого хор, чтобы согласно настроенные в единомыслии, дружно начавши песнь Богу, воспевать ее единым голосом Отцу через Иисуса Христа» (Еф. 4). Церковь, как видим, представлена здесь в виде мистического хора, регент и главный адресат песнопений которого сам Господь. Причем, следуя аналогии того же Апостола, можно быть уверенным, что гармония общего религиозного звучания не достигается здесь упразднением чьей-то человеческой индивидуальности ради общей слаженности и красоты. Напротив, хотя уста и сердца «поющих» едины, однако же, это именно разные уста и разные сердца, ибо у каждого в этом хоре своя, драгоценная для Бога, партия!… Но если хор, как явление, может быть законным символом Церкви, то тогда и происходящее на экране может законно отсылать нас к известным библейским аналогиям.
«Егда снизшедъ языки слия, разделяше языки Вышний…». Вавилонская башня – постоянная, никогда не ослабевающая в земной истории антитеза божественному порядку вещей. Она, словно «анти-церковь», и значит «анти-хор», дирижер которого все тот же «сильный зверолов» (ср. Быт 10: 9), эксплуатирующий лучшие человеческие качества в своих всегда бесчело-вечных интересах! Очевидно, что в этом фильме цивилизованный Рошан типологически равен архаичному Нимроду, способному созидать видимое земное единство лишь через страх и насилие. Рошан не верит в творческие свободные возможности человеческого объединения, ибо совершенно не верит в силу добра как таковую; оттого столь предсказуема и духовно закономерна его собственная «реакция на акцию» Матьё: «Чтобы заставить их петь хором, Вам придется вырывать звуки из их глоток клещами. Или я король дураков…».*
Пятидесятница. «Егда же огненныя языки раздаяше, в соединение вся призва; и согласно славим Всесвятаго Духа». В фильме ключевым символом «небесного пламени», которое способно повлиять на действительное преображение человека, наряду с милосердием, становится музыка. С точки зрения корректности аналогии это, пожалуй, одно из самых правомочных сравнений. Выдающийся философ русского зарубежья П. М. Бицилли (†1953) говорил, что: «Все искусства, кроме музыки работают над материалом уже оформленным. Статуя, картина, роман, стихотворение и пр. становятся художественным воплощением того материала, который ранее уже был частью этой земной жизни; и между этими художественными творениями, и этой “жизнью” всегда проложен мост… Но музыкальное произведение слагается из элементов, которым лишь с великой натяжкой можно подыскать прообразы в “жизни”. Симфонии Бетховена и фуги Баха возникли из “простой гаммы”, то есть с точки зрения “жизни” из ничего. Мир музыки создан так, как наш мир создан Богом».*
Матьё в фильме – современный апостол музыки и добра, некогда прошедший через свою личную «музыкально-этическую пятидесятницу», жертвенно и дерзновенно передает полученные дары всем отзывчивым и благодарным; в то время как Рошан, публично ненавидящий порочного Модéна, на самом деле выступает в роли его прародителя. У Модéна тоже есть голос, и он тоже поет, но это другие слова, другая музыка и другой «чуждый» огонь вдохновения…
«Вавилонская пятидесятница». Все сказанное до этого момента выглядело вполне благопристойным (и потому в чем-то прозаичным), поскольку описывало и опознавало глубинную символику этого фильма, как непримиримое противостояние двух разноприродных царств, – от века и не от века сего. В этом нет ошибки, такое противостояние действительно существует, ибо предсказано христианской Церкви самим Спасителем, равно как и то, что сатанинское зло, все время стремящееся ее уничтожить, никогда не преуспеет в этом окончательно (ср. Мф 16:18). Однако, знаменитое высказывание блаж. Августина: «Сколько овец снаружи, сколько волков внутри», а главное личный жизненный опыт, подталкивает нас к тому, чтобы увидеть в фигурах Матьё и Пипинó, Рошана и Модéна нечто большее, чем просто конфликт религии и атеизма. Представьте, что речь здесь идет не о «мире и клире», а только о Церкви и о ее страшном, выражаясь словами С. Фуделя, «двойнике»…
Как известно, личная Пятидесятница, наиболее зримо присутствующая в таинстве православного миропомазания, оставляет каждого облагодатствованного христианина абсолютно свободным. Множество даров Святого Духа, соединяющиеся с нашей природой в этом ритуальном действии, к сожалению никак не защищают нас от злоупотреблений полученным. Другими словами, Бог щедро благословляет наш разум и наши чувства, но мы по-прежнему вольны любить грех и обдумывать преступления! Заметим, что так было и так всегда будет: от Бога дар, от человека возможность и умение этим даром распорядиться…
«Хористы», осмысленные в таком ракурсе, позволяют нам говорить о нескольких присутствующих на экране видах личного и общественного церковного устроения: подлинного и, увы, мнимого. Оба главных персонажа – и герой, и антигерой – люди Церкви, чада случившейся с ними некогда Пятидесятницы. При этом Клеман Матьё был и остается настоящим «верным»: и в своих «вероучительных принципах», и в своем «иерархическом отцовстве», и в своем «профессиональном тайносовершении». Для всех своих подчиненных (а для Пипинó так в особенности) он не только господин, но, и что гораздо важнее, отец! Рошан, напротив, старательно делает вид (да и то лишь перед начальством), что он тот, за кого себя выдает и, естественно, терпит духовный крах. Но почему? Ведь Рошан, говоря нашим специальным языком, и крещен, и рукоположен, и уполномочен?!..
Скучно повторять «аксиомы религиозного опыта», но христиане типа Матьё никогда не информируют своих подопечных о чем-то им самим неведомом, они всегда свидетели, ибо рассказывают о той стране, в которой их хоть немного знают. Но представим, что у какого-то амбициозного церковного Рошана такого опыта еще нет (или уже нет), и не просто у Рошана-мирянина, а у лица иерархического, над кем-то очень властно возвышающегося?! Опыта нет, но есть должность, регалии, полномочный внешний авторитет, который и должен внушить другим людям убежденность, что такой опыт у данного лица все же имеется. И раньше, и в наше время подобное совсем не редкость, когда форма подменяет содержание. И что же в этом случае остается бедному церковному начальнику? – Остается, как ни странно, многое, но, увы, чаще всего рошаны по убеждению, выбирают в качестве лекарственного средства одну только имитацию… Но поскольку такую имитацию невозможно продемонстрировать в «явлении Духа и силы» (1Кор 2:4), им приходится демонстрировать ее (чтобы держать пасомых в узде) только в силе. Но это уже не Церковь, а именно «дно пруда» – вавилонская пятидесятница…
Только присутствие Святого Духа (ср. Гал 5:22) дает власти церковного начальника необходимую моральную санкцию и гарантию на безропотное подчинение нижестоящих вышестоящим; но если Духа нет, остается подчинять их одной голой властью, а это всегда вызывает у людей сопротивление. Хорошо еще, если «церковный Рошан» осознает свое несовершенство и периодически кается перед подчиненными, просит прощения, пытается хоть как-то духовно расти, чтобы форма все-таки наполнялась содержанием и т. д. Но гораздо хуже, когда он уверовал в то, что его способность повелевать и есть настоящая духовная жизнь, а по-другому просто и быть не может! Тогда это уже беда по сути, ибо за фасадом «мегатонн» благочестивой риторики у всех исторических церковных рошанов только отчеканенные по их образу и подобию модены, а такие как Матьё им, наоборот, всегда ненавистны.
В заключении два слова о названии этой статьи. Примерно в середине фильма звучит, как мы помним, поразительная по красоте песня «Caresse sur ľocean» (Лаская океан). В одном из ее куплетов слова «Trouve un chemin vers ľarc-en-ciel» художественно переведены фразой: «Найди свой путь к радуге».
Радуга – чудесный вещественный знак преодоленного некогда греховного катаклизма; визуально она соединяет небо и землю. У Пятидесятницы и у Церкви та же символика, то же предназначение. И поэтому на каком бы антицерковном или псевдоцерковном «дне пруда» периодически не оказывались люди, задача у них с древнейших времен и по сей день одна и та же: найти свой путь к Радуге!..
* Как тут не вспомнить поэтические прозрения Тютчева, которые хотя и были написаны по другому историческому поводу, но, в общем-то, на ту же метаисторическую тему:
«Единство, возвестил оракул наших дней, должно быть спаяно железом лишь и кровью…».
* Великая (бессмертная) музыка черпается непосредственно из небесных сфер и поэтому может быть достойным символом самого Неба. Она, конечно же, ни огонь Пятидесятницы, ни тем более его альтернатива, но она один из достоверных отблесков этого огня. Почему? Да потому, что все мы знаем удивительное свойство воздействия на нас музыки. Не случайно на одном из древнейших языков мира данное слово поясняется не термином, а целым определением: «музыка – это сведение воедино и выражение всего».