«Истину я узнал в прошлом ноябре, и именно третьего ноября…» Если посмотреть в церковный календарь, то среди прочего увидим указание на воспоминание обновления храма святого Георгия в Лидде. Святой великомученик Георгий чрезвычайно почитался на Руси с самых древнейших времён. Он был победителем язычества, древнего змия, о котором в Апокалипсисе так убедительно писал апостол Иоанн Богослов. Потому, вероятно, и византийские миссионеры не случайно популяризировали среди язычников Киева и Новгорода этого святого, чья христианская проповедь «о семени жены», которое «сотрёт главу змия», совершенно внятно укладывалась в культурную действительность Древней Руси. Потому и многие князья крестились с этим именем и ставили своему небесному покровителю храмы. Эта распространённость почитания святого Георгия привела к тому, что он стал главным персонажем сначала герба Москвы, а потом и всей России. Победа Христа над злом и тьмой язычества, над мракобесием – вот главное содержание этого символа, и не случайно Ф.М. Достоевский указывает именно на этот день в календаре. «Сон смешного человека» – это явь о России, которая, познав пагубность своего исторического развития, обновится через познание Истины.
В самом начале своего фантастического рассказа Достоевский проводит тонкую грань между юродством, неотмирностью, абсолютной потерей всякого смысла существования, основанного на гордыне («Гордость эта росла во мне с годами»), и юродством Христа ради. Конечно, Христос (даже упоминание о нём) нигде в рассказе не присутствует, но в то же самое время все, кто так или иначе интересовался творчеством великого писателя, слишком хорошо знают, что Истина для него – во Христе. Это для древнего софиста Протагора: человек – мера всех вещей; для Достоевского же мера всех вещей – Христос. «Я бы сам смеялся вместе с ними, –не то что над собой, а их любя, если бы мне не было так грустно, на них глядя. Грустно потому, что они не знают истины, а я знаю истину». Обретение Истины — в этом главный смысл рассказа, который имеет в виду и отдельного человека, и народ русский, и всё человечество.
Образование и подспудное убеждение в собственной никчемности вместе с горделивым нежеланием признаться в глупости самого факта собственного существования приводят главного героя рассказа к абсолютному безразличию: «…на свете везде всё равно». Описание мрачной сырости почти ночного осеннего Петербурга особенно рельефно, с некоторым даже двусмысленным намёком, подчёркивается фразой: «…если б потух везде газ, то стало бы отраднее, а с газом грустнее сердцу, потому что он всё это освещает». Здесь даже для нашего современника есть, о чём подумать. И вот в этой непроглядной сырой тёмной мгле чуть ли не первобытного хаоса случайная на небе звёздочка приводит «смешного человека» к мысли о самоубийстве.
Чрезвычайно, конечно, интересны и глубоки рассуждения о том, возможны ли переживания, жалость к девочке, попавшей в беду, если всё равно решено покончить жизнь самоубийством, если со смертью перестаёт существовать и сам мир. Разум доказывает с непреложной истиной, что всё – всё равно, но у человека есть ещё сердце, которое чувствует по-другому. Разбитое пулей и грехом жестокосердия сердце «смешного человека» всё же остаётся в определённой мере живым. Оно негодует не от тьмы и сырости, вновь обволакивающей теперь уже мертвеца, а из-за абсолютно нелепой бессмыслицы. Всем существом своим он обращается к Властителю всего с требованием смысла даже, а, может быть, и, прежде всего, в могиле. «Если же Ты мстишь мне за неразумное самоубийство моё…» И разверзлась могила, и в ещё более кромешной тьме начинается это таинственное путешествие. И та самая звёздочка, которая явилась почему-то поводом к мысли о самоубийстве, и та девочка, которую он прогнал, но которая заставила его задуматься о смерти для него мира – всё это осталось, потому что пуля не убила сердце. «А стало быть, есть и за гробом жизнь!»
Путешествие по Вселенной и встреча с новым солнцем, образы, так вдохновившие Михаила Булгакова (правда его герои не «дети солнца», а «люди лунного света»), вызывают ассоциацию с литургическими песнопениями, где Христос называется Новым солнцем, или с Ветхозаветными текстами, в которых говорится о времени, когда солнца не будет, потому что Бог, Свет Истины, будет освящать всё. «Сладкое, зовущее чувство зазвучало восторгом в душе моей: родная сила света, того же, который родил меня, отозвалась в моём сердце и воскресила его…» Встреча с изумрудной звездой-планетой, так похожей на землю, образ бедной девочки заставляют по-новому биться, казалось бы, окончательно разбитое сердце «смешного человека».
Можно ли любить, не страдая – вот ещё один глубочайший вопрос, который задаёт великий писатель своим читателям. По крайней мере, на нашей земле это невозможно. «Я хочу, я жажду в сию минуту целовать, обливаясь слезами, лишь одну ту землю, которую я оставил, и не хочу, не принимаю жизни ни на какой иной!» Достоевский, вероятно, подразумевает именно возможность восстановления целостности сотворённой Вселенной, поскольку Бог не может творить плохо или всуе. Интересна также географическая подробность. «Смешной человек» оказывается где-то на островах Греческого архипелага или «на прибрежье материка, прилегающего к этому архипелагу». Здесь очень большая вероятность того, что писатель думал о Византии, о именно православном мире, возможно, о золотой эпохе. Всё остальное — описание земли, которая не была повреждена грехопадением. Конечно, стоит вспомнить реальную атмосферу мрачного и невыносимо мокрого Петербурга с его странными и отстранёнными от света людьми, чтобы почувствовать его очевидный контраст с сияющей радостью и любовью планетой, на которой живут «дети солнца».
«Мне, как современному русскому прогрессисту и гнусному петербуржцу, – восклицает герой рассказа, – было непонятно, что у них совсем отсутствует наука». Тема разума и сердца проходит в повествовании особым звучанием, можно сказать, что она здесь основная. Жизнь этих не знавших грехопадения людей, по выражению Достоевского, была восполнена. Следует вспомнить известное выражение Христа: «Я пришёл не нарушить, но восполнить закон». Законами биологическими, физическими, даже нравственными занимается наука. Их незнание трудно восполнимо для жизни, но и знание ещё не делает человека счастливым. Даже знание самых лучших, идеальных, божественных законов не делает человека счастливым, ибо закон есть следствие греха. Поэтому и автор фантастического рассказа со всей глубиной понимания пишет: «Когда они стали преступны, то изобрели справедливость и предписали себе целые кодексы…» Вот и апостол Павел, объясняя смысл бедственного состояния человека, писал: «Бедный я человек, доброго, которого хочу, не делаю, а злого, которого не хочу, делаю». Восполненная жизнь, а это выражение автор повторяет несколько раз, по смыслу Нового Завета, означает бытие, наполненное любовью. Закон исполним только тогда, когда люди живут не для себя, а друг для друга. Именно так и описывается эта райская жизнь: как «беспрерывное единение с Целым Вселенной». Причём, это выражение повторяется дважды. Если бы было написано с «целой Вселенной», то можно было бы Достоевского (вслед за Толстым) обвинить в пантеизме; но «Целое», именно с большой буквы, здесь, без сомнения, означает Бога, в соприкосновении с которым живёт незнающее греха человечество.
Очень проникновенно писатель обращает внимание и на то, что даже и в нашем повреждённом грехом мире, в его красоте можно почувствовать изначальную не повреждённость: «Я часто не мог смотреть, на земле нашей, на заходящее солнце без слёз», — восклицает «смешной человек». И к ненависти, и к любви на земле всегда примешивается тоска, она омрачает жизнь людей, но не может помешать любви.
В не повреждённом грехом мире нет этой лунной трагичности. Герой фантастического рассказа буквально заражается чистотой и искренностью этих «детей солнца». Он заболевает их любовью настолько, что уже не может поверить, что всё это – только сон. А, с другой стороны, «смешной человек» становится причиной их грехопадения.
Удивительно, как глубоко описывает Ф.М. Достоевский развитие греха: шутка, кокетство, любовная игра, сладострастие, ревность, жестокость, кровь… Союзы друг против друга и обособление.
Для понимания религиозных представлений писателя важно обратить внимание и на то, безусловно, это – завуалированная критика благочестия христиан западной культуры, да, наверное, и не только, испытавших на себе влияние романтического сентиментализма. Излишне акцентированное внимание к страданиям Христовым, с точки зрения человека православной культуры, часто затушевывает радость Воскресения. Кроме того, сострадание Христу и сорадование Его победе над смертью могут быть игрой, особенно, если человек приучил себя не жить, а играть. Как играет, наслаждаясь своими чувствами, а не самой красотой, эстетствующий интеллигент. По мнению Достоевского, человек, сознавая себя живущим и знающим, забывает жить. И это именно то, с чем нужно по- настоящему бороться.
«Когда они стали злы, то начали говорить о братстве и гуманности… Когда они стали преступны, то изобрели справедливость … И гильотину». Утратив веру в бывшее счастье и «назвав его сказкой», они не потеряли жажду счастья, но поклоняться стали желанию счастья и для этого построили себе храмы. Все люди на земле во все времена жили и живут надежной на счастье, но особенно в наше время, и особенно в нашей стране это стало незаметно как бы национальной идеей. Выражение «лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным» так часто повторялось в нашей общественной жизни, что стало чуть ли не национальным лозунгом, под которым стали возможны ранее и не мыслимые преступления. Мысль Достоевского всецело перекликается с утверждением Ницше из «Генеологии морали»: «Величина прогресса измеряется даже количеством отведённых ему жертв; человечество, пожертвованное в массе процветанию отдельного более сильного человеческого экземпляра, – вот что было бы прогрессом…» Это почти мысль Белинского, против мировоззрения которого так горячо полемизирует Достоевский. Это то, что проповедовали большевики: «Нравственно всё, что ведёт к победе мировой революции» (Ленин). Только глубже. Потому что приносить миллионы человеческих жизней в жертву за непонятное будущее, «за слабых, больных и глуповатых» — не очень-то разумно. Люди из сна сознают свою лживость, понимают, что они злы и несправедливы. Они наказывают себя, по словам героя рассказа, даже, может быть, больше, чем «Тот милосердный Судья», имени Которого они не знают, но они всё равно жаждут обрести Истину. Только посредством своей науки. «Знание выше чувства (сердца), сознание жизни – выше жизни». Сегодня уже никто не собирается признавать своей лживости, никто об этом не плачет и, уж тем более, себя не истязает. Но идея о том, «как бы всем вновь так соединиться, чтобы каждому, не переставая любить себя больше всех, в то же самое время не мешать никому другому, и жить, таким образом, всем вместе как бы в согласном обществе», продолжает будоражить человеческое воображение. И войны во имя научного построения жизни для «мудрых» людей, чтобы «всем соединиться поскорее в согласное и разумное общество» и чтобы истребить всех «немудрых», которые мешают, продолжаются, только лишь иногда, выдавая свои политические и экономические смыслы. Такая жизнь как бы и не оставляет никакого иного выбора, кроме злодейства или самоубийства. Итогом такого научного строительства являются религии небытия и самоуничтожения и вывод: «Страдание есть красота!» Но значит, следуя логике самого Достоевского, страдание есть Истина. Когда-то великий русский педагог Ушинский призывал родителей чаще приходить в храм и останавливать внимание ребёнка на распятии, потому что это и есть высшая красота. Красота истинной Божественной любви. И, если бы не было Воскресения, можно было бы сделать вывод, что христианство и есть тот тупик, после которого разумно только злодейство или самоубийство. «Смешной человек» любит горе и скорбь для себя, и в этом его трагедия, но сознавая себя виновником грехопадения «людей солнца», он готов во искупление своей вины взойти на крест. Но он – только лишь человек. Его жертва никого не может спасти, и поэтому его место скорее в сумасшедшем доме. Так, по крайней мере, думают люди изумрудной планеты.
И вот …счастливое пробуждение: «Я поднял руки и воззвал к вечной Истине; не воззвал, а заплакал; восторг, неизмеримый восторг поднимал всё существо моё. Да, жизнь, – проповедь!.. Я иду проповедовать, я хочу проповедовать, — что? Истину, ибо я видел ее, видел своими глазами, видел всю её славу!» Никак нельзя не вспомнить окончание 14 стиха первой главы Евангелия от Иоанна: «…И мы видели славу Его, славу как Единородного от Отца». Но одновременно хочется вспомнить и пушкинские строки:
«Как труп в пустыне я лежал
И Бога глас ко мне воззвал:
Восстань пророк и виждь и внемли
Исполнись волею Моей
И проходя моря и земли
Глаголом жги сердца людей».
«Люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле». Это убеждение Ф.М. Достоевского не имеет никакого отношения к так называемому христианскому оптимизму, потому что по учению Церкви ничего не предопределено, всё зависит от самого человека. Он, как свободное существо, выбирает для себя вечную гибель или вечное блаженство. «Пусть это никогда не сбудется, – восклицает «смешной человек», – и не бывать раю (ведь уже это-то я понимаю), – ну, а я всё-таки буду проповедовать… Главное люби других как себя, вот, что главное, и это всё, больше ровно ничего не надо: тотчас найдёшь как устроиться». Свой собственный рай «смешной человек» вполне устроил. Он нашёл девочку, и потому имеет право проповедовать Истину.
Фантастический рассказ «Сон смешного человека» ещё раз убеждает нас, что без Евангелия и А.С. Пушкина Ф.М. Достоевский не мыслим.