Перед иконой святого праведного отца нашего Иоанна Кронштадского можно находиться часами – и молиться из глубины души, простыми, детскими, лепечущими словами, и – читать церковные каноны и акафисты, и – когда устанешь от непривычно долгой молитвы – размышлять…
«Кто я? — С одной стороны, грех, бездна греховная, весь противление Богу Всетворцу и Вседетелю, достойный всякого осуждения и муки, с другой — совершенная скудость всякою добродетелью и немощь для всякой добродетели. Так я глубоко пал, растлел, изнемог. Не могу я без Спасителя моего творить ничего, по слову Его и опытам моим бесчисленным. Он сотворил мне душу и тело, Он возрастил, Он образовал мои способности, Он и творит во мне все благое, если я делаю что благое, — а мое — только злое. Но, Творче мой и Избавителю мой! Ты сотворил меня, я Твое создание, Твой раб. Ты управляй мною. Ты и твори чрез меня волю Твою, даждь мне благодать волю мою совершенно покорить Твоей воле, ибо этого без Твоей благодати не могу сделать. Ты, Пастырь мой, паси меня. Ты, Спаситель мой, спаси меня. Ты, Свет мой, просвети меня. Ты, Сила моя, укрепи меня».[1]
В руке пастыря доброго – Чаша, та Чаша, в которой подает Себя Единый Пастырь и Пастыреначальник. Эта Чаша – из Предвечного Совета Троического, там она стоит на Престоле, оттуда шагают в мир тварный ангелы, оттуда грядет Он, Сын, «Хотящий быти воплощенным». И держит эту Чашу в руках – простой иерей, не-монах, живший посреди большого столичного города, служащий в большом соборе… Но он – словно мученик и словно преподобный. Кто же он, пастырь Кронштадский, христианин, появившийся на заре тяжкого двадцатого века, когда и монашество, и аскеза, и вера казались сначала экзотикой для «мистиков» или экзальтированных дам, а то и просто кликуш, а потом – вредным пережитком, требующим искоренения. Требующим искоренения кровью. Кровь мучеников – это двадцатый век, в котором не жил святой Иоанн, но был он исполнен того Духа, что вдохновлял и мучеников, и монахов.
***
Монашество.Удивительная традиция, в которой человек ощутил – глубинным, религиозным чутьем, которое трудно поддается выражению словом, и поэтому может быть названо инстинктом – ощутил, что перед Богом надо себя ограничивать, умалять. Не потому, что Бог просто велик. Не потому, что человек так мал. Не потому, что у Бога можно так что-то выманить и получить, как крючки без удочки, «вымоленные» Гекльберри Финном. Нет – это иное, стояние на земле святой без обуви, обнажение от всякого дара Божия, отказ от того, чтобы «есть и пить».
Это – древняя традиция, и письменно фиксироваться она начинает очень поздно, со времен Илии, который и стал покровителем всех монахов всех веков. На Илию ссылается святой Григорий Палама, когда защищает странный для западных христиан способ молиться – пригнув лицо к коленям…
…На стене в подмосковном храме в Рождествено, там, где упокоился священник и врач Алексей Грачев, на южной стороне, высоко, при самом входе в храм, есть фреска. На ней изображена трапеза – Илия сидит во главе стола с вдовой из Сарепты Сидонской и ее сыном. Илия прекрасен в изумрудных ризах Духа пророков, и вдова в красно-синих ризах Церкви Христа – одесную его за трапезой, которую она приготовила, чтобы съесть ее втроем — с сыном и чужеземным странником – и умереть. А отрок, в белой крещальной рубашке, восседая на сопрестолии- троне «веселыми ногами» одновременно шагает к трапезе.
Позже преп. Иоанн Лествичник напишет, что ноги изображают делание и созерцание . Но ныне отрок – живой, ибо избавлен от смерти голодной, к которой уготовила его мать его, раздавая все чужим и странникам, пришельцу от другого, враждебного народа, Илии. И мать его – в ризах Нового Завета, ибо совершила дела, предваряющие заповедь Христову о любви. И странник Бога, не нашедший приют в своей земле, нашел приют в Сидоне, у вдовы, у женщины без мужа.
И здесь, на чужой земле, он, Илия, с которым Бог Израилев, вкушает хлеб пришельца, вдовы и сироты – вкушает не в смерть, а в жизнь, и живы будут те, кто обречены умереть.
Это – словно парная икона Эммауса, прикровенное изображение грядущих Христовых таин. Здесь двое за трапезой познают Бога Израилева. И се – Илия в живоносном огне возносится силой Божией над ними, церковью от язык и ее чадами, на колеснице — на самой верхней фреске над сидонской пра-евхаристией…
«Облекшись во Христа верою и причастием Св. Таин, я бываю словесен и тверд, как скала. Христос полнота для меня всех благ, а главное — сладкий, пресладкий живот и мир, превосходят всяк ум [Филип. 4, 7].» [2]
Символ всей ветхозаветной аскезы – Илия. Но только ли ветхозаветной? С самых дальних времен человек ограничивал себя, умалял пред лицом Божиим – в стремлении обрести большее, он понимал, что должен отдать все, чем заняты его руки, руки его души, руки его помыслов. Вспоминается рассказ митрополита Антония о том, как зажатые в кулаке дорогие швейцарские часы крадут у человека руку. Что же надо сбросить, отдать, выбросить, снять, чтобы Богу нашлось место?
Аскеза была и на средиземноморском западе, и на покоренном Александром Великим удивительном индийском Востоке. Гимнософист – так называли индийского аскета, буквально «нагой мудрец» — следовавший за великим полководцем, и возможно, считавший его воплощением божества, сжег себя перед войсками Александра. Он заболел – и хотел совершить погребальный ритуал так, как положено, ибо его соплеменников с ним не было, и он был обречен на то, чтобы остаться без погребения — самая ужасная для индуса вещь!
И этот странный и страшный костер восточной аскезы навсегда запал в сердце греку-ребенку.[3] И долго смотрели воины на гимнософиста, объятого огнем и превращающегося в пепел…
Но позже Эпиктет спокойно скажет своему хозяину-садисту: «видишь, я же говорил тебе – если ты продолжишь пытку в том же духе, ты сломаешь мне ногу – так оно теперь и случилось».
Стремление к исцелению было целью всего античного мира, это было тем знаменем, под которое собирали своих учеников философы.
«Напрасно учение того философа, который не избавляет душу от какого-либо недуга», говорил Эпикур.
«Кто крепок телом, может терпеть и жару и холод. Так тот, кто здоров душевно, в состоянии перенести и гнев, и горе, и радость и остальные чувства», — считал Эпиктет и добавлял:- «Врачую душу, а не тело: лучше смерть, чем позорная жизнь».
Сотерия, спасение, или, скорее, целение, сотворение целым – из распадающихся и гибнущих остатков несовершенного, умирающего, не-целого и не-цельного человека – вот что влекло сердца знатных юношей к философам, и это же влекло других таких же знатных юношей на помосты для казни и в амфитеатры во времена ранней церкви. Это же влекло юношей в пустыню.
«Мартирия продолжается!» Теснейшее единение с Христом Распятым и Воскресшим продолжается и осуществляется – Он грядет, Маранафа, Господь наш гряди! – и грядет Он в Своем Царстве, которое уже здесь, но еще не вобрало в себя весь мир. Вокруг тайны Парусии, вокруг тайны пребывания «с вами, друзьями Моими» сосредоточено раннее монашество, ревностно хранящее жемчужину Евхаристии в мире христианнейших кесарей.
***
Словно вспять пошла история в веке двадцатом – от аскезы к мученичеству за Христа. И праведный Иоанн, пресвитер, чувствовал это силой своего духа и Духа, данного ему Христом. Святитель Феофан Затворник, с которым он советовался в краткой переписке перед началом своего сложного пути, заколебался – слишком удивительным показался ему странный выбор юноши, будущего иерея Христова. Может ли случится в нашей поздней церкви то, что было в церкви юной?..
…Мученик, мартир, свидетель истинный — тот, кто, умирая и умерев, приносит плод. Люди видят его свидетельство о Христе — мартирию, свидетельство в плоти его. Видят то, что нельзя рассказать словами, видят предание таины Христа, видят traditio symboli, передачу веры — не идей, а целокупной жизни, огня, в котором сгорает, светя другим свидетель- маленький феникс, чтобы стать великим фениксом в Великом Фениксе ( позволим себе так перефразировать слова священномученика Иринея Лионского и Антония Сурожского). В страдании его немощной, бессильной, поруганной, осмеянной плоти является Христос — в чудесах ли природы вокруг него, или же в самом великом чуде — оживлении мертвой человеческой души, глухой и слепой, заплывшего холодным туком ожиревшего сердца, по слову Исайи.
«Распавшееся в прах нельзя восстановить, но Ты восстанавливаешь тех, у кого истлела совесть» — писал в своем глубочайшем и простом одновременно акафисте «Слава Богу за все!» митр. Трифон (Туркестанов).
Христос являет Себя, как Бога Всемогущего и Всетворящего – и разделяет эту немощь и эту наготу Своего мартира, свидетеля, мученика, разделяя с ним Свою Животворящую Славу. Слава, Шехина – это, в библейском языке, явление Бога в красоте твари. Безобразное и изуродованное тело свидетеля наполняется красотой того, кто «красен добротою паче сынов человеческих». В его унижении и боли, разделенных со Свидетелем Крестным, сияет Слава, которую Отец дал Голгофскому Страдальцу – «прежде мир не бысть».
И этот страшный парадокс, тайна Божественного умаления, тайна кенозиса настолько может быть близка, оказывается, сердцу человека, что, увидев и узрев ее в мартирии поверженного, умирающего страдальца, оно отзывается – и становится плотяным сердцем, на котором Дух пишет беззаконный закон Богочеловека Христа.
Мученик-свидетель свидетельствует о том, что Христос Распятый – это Бог Живой, и поэтому жизнь мученика – не жизнь, а «умерщвление весь день», он должен «вмениться, как овцы заколения», стать жертвой Богу – но не своей собственной, а частью Жертвы Его, Которую возносит Приносящий и Приносимый, Принимающий и Раздаваемый. Он пригубляет часть Чаши Его – та, что сияет тайной в предвечном Троическом Совете…
***
Иоанн – имя апостола-таинника, апостола Евхаристии, возлежавшмго на персях Христовых Но Иоанн – это имя и великого аскета до Христа, того аскета, что встретил Христа…
…Продолжатели традиции Илии будут жить среди народа израильского. И уйдет в пустыню Йоханнан, питаться акридами и диким мёдом, и ждать, ждать, ждать…. Он – символ монашества. Он – идеал монаха. Иоанн, аскет, человек, живущий вне городов, призывающий к покаянию, обличающий и учащий. Иоанн, строгий к другим, неимоверно строгий к себе. Иоанн, чьи ученики неотступно слушают его слова о гневе Бога, о неотвратимости наказания, о том, что их, обрезанных иудеев, надо крестить – погружать в воду – как погружают нечистых псов-язычников, если они уверовали в Бога Израилева и хотят присоединиться к Его народу…
«Как я поврежден грехом! что-нибудь худое, злое, нечистое тотчас мыслится и чувствуется в сердце, а доброе, хорошее, чистое, святое часто только мыслится и говорится, а не чувствуется. Увы мне! еще зло ближе к моему сердцу, чем добро. Кроме того, зло только подумал или почувствовал, и тотчас готов его сделать, и сделаешь скоро и удобно, если не имеешь страха Божия; а добро, еже хотети прилежит мне, а еже содеяти не обретаю [Рим. 7, 18] в себе силы, и задуманное доброе дело часто откладывается в долгий, долгий ящик».[4]
…Он несет ветер и вихрь, огонь и секиру. Он – светильник, оплавляющийся дотла от своего безудержного огня, пророческого неистовства Илии. Он говорит, что народ попрал все, что народ предал все, что народ стал отступником. Назад, к вере отцов! – возглашает он, отшельник, вкушающий акриды и дикий мед, и на чреслах его – мертвая кожа крепкого пояса.
Люди приходят к Иордану и принимают от него крещение покаяния. Назад – обернитесь!- говорит он. Вы нарушили завет, вы не исполнили ничего. Куда и зачем и к кому приходить Мессии? Кайтесь и творите плоды покаяния. Поймите – вы не Израиль, вы – порождения ехидн.
Люди молча стоят на берегу, со слезами входят в Иордан.
Он крестил так и после того, как над Иисусом из Назарета разверзлись небеса. Он крестил и проповедовал и тогда, когда его ученики оставили его – и ушли за Иисусом. Тайна и сила Иисусова не давала ему покоя – но он делал то, что велел ему долг. Он сумел стать меньше. Он, старший, великий, пророк, сын священника, чудесно спасшийся, прославленный аскет пустыни – нашел в себе нечеловеческие силы – смириться перед младшим, неизвестно откуда взявшимся, троюродным братом. «Ему расти, а мне – умаляться».
Одновременно звучат две проповеди, два призыва. Предтеченский – «Назад, вернитесь к отцам!» и призыв Иисуса – «За Мной, вперед!». Предтеча не умолкает, его голос просто заглушают стены тюрьмы.
Секиру – к корню! Родит ли пустыня манну и мед? Сын Авраамов молитвы и жертвы за грех принесет. Но что-то под солнцем стало не так, как века назад: руку положит на рало неузнанный младший Брат, землю вывернет плугом, кровью агнчей польёт, морем, севером, югом брата ища, пройдет. Смирны полны и нарда ризы Его и глава. Исполнит всякую правду, исполнятся жен слова. Расступятся скалы. Крины в песках зацветут навек. Единственный Сын Марии, От Господа – Человек.
И Он пришел, и стал Свидетелем Верным, и пришли времена мучеников.
***
Аскеза никуда не ушла – аскеза осталась. Были девственники у христиан, были постники у христиан – и не только у христиан, но и у других религиозных и философских течений, ибо аскеза не несет на себе знака определенной религии или конфесии. Христиане были – смертники. Христос судил Своим быть приговоренными к смерти. Жить, как христианин, нельзя – можно лишь умирать, каждый день умирать со Христом. Умирать в Крещении, умирать в Евхаристии, умирать через несколько дней на арене цирка. Жизнь-смерть, которую дает теснейшее общение со Христом, озаряет раннюю Церковь мучеников.
Он, Спаситель, Целитель, творящий все новым и целым, являет Свою непобедимую новизну в теле мученика – ставшим и Его изуродованным телом… И новые люди приходят, чтобы испытать «эту новую мистерию» — единократное посвящение в своей крови и крови Христовой за жизнь мира проливающуюся, льющуюся все три века…
О, ткань – крещата на просвет, к плечу — плечо, без слова «нет», так проливаясь горячо, как кровь и свет. …Чернеет, щеря зев-нутро пустой проем… Он держит мир, пробит в ребро небытием.
И рядом они стоят – за жизнь мира умирая, и живя друг в друге. Друг в Друге.
Да – воистину! – Она, Невеста-душа достигла, кажется, самого верха в надежде благ; ибо что выше сего —пребывать в Самом Любимом, и в себя восприять Любимаго? — так говорит в IV веке Григорий Нисский. Его родная бабушка, Макрина, еще помнит гонения, во время которых выжила. Он – внук мучеников, живущий в эпоху прекращенных гонений, когда память о них еще была жива. И он – свидетель зарождения монашества, нового удивительного явления, появившегося после гонений.
Это не просто древняя аскеза во всех ее видах. Не случайно в патериковых рассказах философы (или гностики) приходят к монахам-христианам, ища разницы между своим житием-бытием и житием их. И, часто, удивленные, остаются.
Это аскеза. Несомненно, аскеза – когда люди не пьют и не едят, и проводят ночи в молитве, и вкушают пищу с маслом раз в день.
Но это – не только аскеза. Не за аскезой ушли в пустыню Антоний и Макарий. За Христом. За мартирией, прекратившейся в истории, но не прекращающейся в жизни. Ее, неуловимую, догоняли они, убегая из городов. Ее, мартирию, тайну единения со Христом, опыт того, что человек стал близок Богу, как родной, до крови — боялись утратить они.
Но в городах в это время шли великие споры – и Афанасий стоял за «единосущный», ибо знал на опыте, что Бог упал, для того, чтобы человек жил. И это был не его только опыт – это был опыт поколений мучеников, которые не имели возможности заняться философским оттачиванием слов своей веры – все, что они успевали, было – жить. Жить и умереть со Христом. Быстро. При такой жизни некогда заниматься философией…
Он — Единосущный, Бог, ставший Человеком, и нет иного, и ради такого близкого родства тысячи людей уходили в пустыни, ибо знали – Он пришел, Он умер, Он воскрес, и мы должны быть с Ним. Ничто не помешает этому, даже закончившиеся гонения, даже то, что христианство вошло в дворцы и стало не тем, чем оно было, словно вывернувшись наизнанку…
«Развитие монашеского подвижничества и духовной жизни не было бы в христианской Церкви столь мощным и всеобщим, если бы оно не отвечало определенным духовным исканиям и не соответствовало пониманию самого христианского откровения», — пишет отец Иоанн Мейендорф.
Мартирия остается в Церкви. Ради Христовой мартирии в Церковь и приходят – быть со Христом до конца, ибо Он – Возлюбленный:
И как некогда силой Божией был отвален камень от гроба и Мария увидела Господа так и ныне силой и посещением Святого Духа камень, наложенный на душу, покрывало греха, отваливается и устраняется средостение, душа удостаивается видеть лицо Христово и обрести покой в Духе Его…
Личное общение с Прекрасным, Воскресшим от гроба, возможно только для тех, кто попытался разделить Его страшные страсти. Царство небесное – не для сытых придворных христиан по имени лишь, а для тех, кто страдает.
Господь, видя мужество и стойкость в искушениях души, является … открывая Себя и ее озаряя сверхсиянным Светом Своим. Призывая душу к Себе, Он ей говорит: «Приди в мире, ближняя Моя» — пишет преп Макарий Египетский.…«Видишь эти следы, видишь язвы, видишь плевки, видишь раны? — Все это Я претерпел ради тебя, израненной многими ранами и влекомой многими врагами в тяжкое рабство. И по Своему человеколюбию пришел Я к тебе, взыскующей Меня, для того, чтобы освободить тебя, ибо изначала создал тебя как образ Мой и как невесту Мою.. Услышав все это, душа познает, что не имеет ничего собственного, но что все принадлежит Господу, прекрасному и пригожему Жениху…отвечает Ему: «Вот, Господи, вот тело непорочное и душа чистая; обними меня всю, защищаемую десницей Твоей и обретающую покой на груди Твоей». И Господь являет Себя душе в двух ликах: в язвах Своих и в славе Света Своего…
Он пострадал за нее, а она – страдает Его страданием, и снова они вместе, и мартирия совершается, и исцеляется она, страдалица и голубица. Христос приобщился человеческого – в смерть, для того, чтобы мы приобщились Божественного – в жизнь. Но неразрывен христианин со Христом, и что у Одного, то и у другого…Она преображается в тот же образ от славы в славу, как от Господня Духа, преуспеяет соответственно обоим ликам Христа: соответственно лику страсти Его и соответственно лику славного Света Его; в некотором роде она забывает даже о собственной природе, целиком охваченная Богом, слившись и смешавшись с Небесным Человеком и со Святым Духом и сама став духом.»
И наступает новый мир, новое творение.
«Ибо если Христос, будучи по естеству образом Божиим, забыл в некотором роде Свое Божественное достоинство, приняв образ раба и сделавшись подобным человекам, то тем более душа, приняв в себя сущность, силу и естество Божий, забывает о своем прежнем безобразии».
Они настигли друг друга – Христос и христианин, мартир и Мартир, свидетель и Свидетель верный, и не сказать, кто более этому рад, ибо радость у них – общая, одна на двоих, Богочеловеческая радость, радость оленя на горях бальзамических. Вот, он скачет и прыгает, и ликует! И Он, и други Его… Они видели Бога, и ели, и пили… (Исх.24:11)
В тот день он не спросит Его ни о чем – веков рассечен поток. очами — к очам, и к ребрам – перстом, и солнца восход и восток.
Кто прежде жив, чем был Авраам, и Ноя в ковчеге сберег – и жатва Его, и Его зима, и всякое время и срок,
и все – от Него, и в Нем, и к Нему, кто – Странник, как Мелхиседек, и был осужден, и – Судья всему, был мертв, и – живой вовек.
В тот день Он не спросит его ни о чем. От смерти – на дланях след. И белый камень, и имя на нем, И тихий, радостный свет.
А как же все остальные? Как же мир?
Они бежали от мира – но страдающий мир бежит к их келлиям, просит исцеления, просит молитв. Одному монаху подбросили как-то поселяне девочку, у которой половина туловища была изъедена гангреной – и он сжалился над ней, выброшенной, исцелил ее, и она жила всю жизнь с ним, без смущения для братии, так как следы болезни, страшные рубцы на ее теле, лишили возможности слабую, как всегда бывает с братией, искушаться…
«Помни, кто есть человек-то? Образ Божий, чадо Божие, христианин, наследник царствия, член Христов. Почитать поэтому нужно всякого человека, хотя он и носит язвы прегрешений на душе своей; язвы — язвами: они изрыты диаволом и грехом, а образ, все образ Божий. О язвах его надо пожалеть, поболеть да помолиться, как о своих: ведь мы все — одно тело, все от единыя крови [Деян. 17, 26], все от единаго хлеба причащаемся [1 Кор. 10, 17]. Не обращай внимания на бесовские смущения, разделения и вражды. Тверди все — одно. Мы, говори: одно». [5]
***
Они бежали от мира… И отказывались говорить с матерями и сестрами. И один прыжок через кучу золота не стоил гостиницы для бедных и странников…
Евангельский парадокс? Тайна слов «Что Мне и Тебе, Жено?»
Он, Свидетель Верный, пришел отдать Свою жизнь за жизнь мира. Он послал в мир, непринимающий Его, страдающий, гибнущий без Него мир – Своих апостолов. Он Сам – Апостол и Свидетель Отца. Он сказал, что Бог так возлюбил мир, что отдал Своего Единородного Сына – страшная тайна Авраама и Исаака совершилась в жертве Крестной. И Он спас мир – несмотря ни на что, несмотря на то, что умер, пролился как вода, сошел в страну, откуда нет возврата. Он спас мир – Бог спас мир. Иисус жив во веки веков, аминь.
Совершенная жертва, совершенный Примиритель, Совершенный Жрец, Приносящий и Приносимый – и следы навек от гвоздей и копия на Его воскресшем, сияющем, нетленном теле, следы остались – Он познал смерть.
Он, прорвавший уловом сети, был средь мертвых — и вновь живет. Навсегда знаменован смертью Он, вкушающий мед из сот…
Он, неузнанный — узнаваем по следам на Его ребре. Он не в ветхом городе с нами — на пути к Масличной горе.
Сухо древо, и свиток горек, но не смирны здесь аромат, и не спрятал Его садовник, и цветет Его виноград.
Жертва живая… Чашу Его можно пить, и приносить свою слабую жертву, вплетая ее в плоть жертвы Великого Архиерея и Жертвы. С Ним, для Него, в Нем.
Всякое аскетическое страдание – участие в Кресте Христа, но не жертва во искупление собственных грехов – вернее, греха, как общей тленности и смертности человека. Монах страдает, как и мартир, во Христе и со Христом. Ибо Христос привлек его – и он увлечен, и Христос был сильнее, и превозмог, и нельзя теперь ему, как и Иеремии, жить иначе. «Господь мой был распят – а я хочу вкушать с маслом?» — сказал вдруг старый авва и долго плакал.
…Но за тайной мартирии зрел ее темный двойник, презирающий мир, ядящий и пьющий, и вступающий в брак. Темная аскеза ради аскезы – эта древняя угроза, древний змий «избранничества» поднимал главу и жалил в пяту, несмотря на длинную темную рясу, «чинно волочащуюся по земле», как подмечал святитель Григорий Богослов.
«Господь — бытие мое; Господь — избавление от вечной смерти; Господь — вечный живот мой; Господь — очищение и избавление от множества прегрешений и освящение мое; Господь — сила в немощи моей, пространство в тесноте моей, упование в малодушии и унынии моем. Господь — животворящий огонь в хладности моей; Господь — свет во тьме моей, мир в смятении моем; Господь — заступник в искушениях моих. Он — мышление мое, желание мое, деятельность моя; Он — свет души и тела, пища, питье, одеяние мое, щит мой, оружие мое. Все для меня Господь. Душа моя, люби и благодари непрестанно Господа! Благослови, душе моя, Господа, и вся внутренняя моя, имя святое Его; благослови, душе моя, Господа, и не забывай всех воздаяний Его, очищающаго вся беззакония твоя, изцеляющаго вся недуги твоя, избавляющаго от нетления живот твой, венчающаго тя милостию и щедротами, исполняющаго во благих желание твое [Пс. 102, 1-5]» [6]
Григорий Богослов был не монах, но христианин, называвший христианство «нашей философией»; не монах, но видевший не раз в экстазе Троицу… Не монахом был и Василий, «приручивший» монашество, организовавший, подобно Пахомию и позже Бенедикту, народный аскетический порыв, направляя его в христианское русло, ограждая от стихийной религиозности, придавая ему порядок и строй, «логос»…
Опять эта путаница – неуловимая мартирия… Где она? Где ты странствуешь? Отчего юная жена Томаис похоронена на монашеском кладбище – к возмущению девственных мужей-монахов? Отчего вдова придворного певчего, бродяжка и нищенка, влекла и влечет к своей скромной часовенке?
В путь! Не возьмешь двух одежд и сумы, а вместо единого поприща – два. В путь! – В руку – посох, и ноги – о камень, сапоги стерты до дыр. на плечах – прозелень с алым – старый солдатский мундир. В путь! ополченье Христово, — militia Christi – Сор, что попран – как Павел писал – всеми, смех, нагота и позор. В путь! Напиши в Смирну, Пергам и Эфес, Филадельфию, Рим! Церковь странствует там – в городах. Церковь странствует – по слову апостола Павла, по стогнам града Петра.
В городе юродивой блаженной Ксении совершал свой подвиг, который называли безумием, и святой праведный Иоанн Кронштадсткий, простой иерей.
Неуловимая мартирия непозволяет запереть себя в скиты и пустыни. Она свободна, ибо свободен Христос, неуловимый и свободный, Который будет с нами так, как Он только будет – а не как решим мы, христиане.
Тайна мартирии связана с тайной Церкви – тайной единения и целения, тайной найденыша с неотрезанным пупом, попранным в крови, которому сказал Бог – «Живи!»
Живи!
Vivis!
… так написано на гробах усопших, уснувших римских христиан, не мучеников, просто «чад Христа»
А в монашеской жизни начинает преобладать древняя старица – просто старица, со старым, неюным лицом, дряхлая, печальная и жестокая – аскеза. Она виртуозно оттачивает дух.
Она виртуозно оттачивает внутреннее зрение – каждый помысл прозрачен, каждое движение души известно от начало до конца подвижнику.
Он полностью контролирует себя.
Он – самоисцелен.
Он вернул эту целостность…
Но отчего же великие монахи плачут, что и не начинали покаяния? Что они имеют в виду после сотен тысяч поклонов, постов, молитв и бдений? После сотен и сотен послушников, научившихся с их помощью распознавать помыслы и прилоги, и не сочетаваться-не сослагаться с ними?
Кажется, монашество вобрало в себя все то благое, что было до него – и аскезу Илии, и египетское золото мудрости стоиков… Но говорить так – значит продолжить мысль и сказать, что мартирия ранних христиан – это благородная смерть за убеждения, и полностью равны первомученик Стефан и великий Сократ.
Неуловимая, но ощутимая разница есть между тем, что было в общечеловеческой аскезе до христианского монашества, и тем, во что превратилась аскеза и весь опыт человечества, накопленный от возведения гигантских сооружений мегалита и первого скудного урожая зерна, собранного на пороге истории с трепетной, забрезжившей надеждой воскресения… Все это «египетское золото» стало халколиваном, сияющим как пронизанная огнем Воскресения плоть Богочеловека, Иисуса Христа, которой был, есть и грядет.
Но как объяснить опыт вне слов? Как научить мартирии? Ведь справедливо слово Августина ( о внутреннем Учителе), что понимают те, кто уже научены… Как должен воскликнуть состарившийся ученик Иоанна Богослова, чтобы все услышали и поняли его о том, что «в христианстве важнее всего Христос»?
Но целение – гораздо понятнее всем, чем личное отношение с Неведомым, Неуловимым, Непостижимым, и бесконечно Близким, и бесконечно Непредсказуемым. «Я – JHWH, то есть ничей не раб».
Но мы-то – мы-то рабы, и многого нам не надо. Исцеление! Ты принес исцеление… Помяни, кий мой состав? Вот они: страсти, помыслы, прилоги, оскверненный ум, окаянная душа. Я болен, я пронизан тлением – я дитя смерти. И не со времени прихода Иисуса в синагогу галилейскую мучались люди в Средиземноморье этим вопросом. Потому и возможна стала система Евагрия Понтийского – эллинистическая система, вполне приемлемая и без Бога Вочеловеченного, Бога обОживающего.
«Господи! Ты пришел спасти нас верою яже в Тя, се верую, яко Ты еси Спаситель мой, спаси мя! Ты пришел обновить растленное грехом естество мое, — обнови мя, растлившего себя страстями и похотями, обнови и душевно и телесно, да буду чист сердцем и крепок телом для славы Твоего имени. Ты пришел избавить нас от работы вражия, — избавь меня от работы врагу всезлобному, нечистому, скверному и омерзенному, воюющему в членах моих и склоняющему, насилием влекущему меня ко греху. Ты пришел просветить нас, — просвети омраченное страстями сердце мое. Ты пришел собрать расточенное, — собери мысли мои, расточенные врагом. Ты пришел укрепить нас в немощи нашей и сказал: сила Моя в немощи совершается, и Апостол Твой говорит: сладце убо похваляюся паче в немощех моих, да вселится в мя сила Христова [2 Кор. 12, 9]; се, я крайне немощен и не могу без Тебя творить ничего доброго; не могу без Тебя ни мыслить, ни чувствовать, хорошего, ни желать хорошего, ни говорить, ни делать; я решительно немощен для всякого добра без Тебя; дай же мне благодать, дай свет и силу мыслить и чувствовать добро и удобно совершать его, говорить и делать, что Тебе благоугодно. Се весь живот мой предаю Тебе, Христу Богу, Спасителю моему, Обновителю моему; очисти, освяти и спаси мя. Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей [Пс. 50, 12]! Помоги мне: близка и скора без Тебя погибель моя на всякий час». [7]
***
Сотвори себе прекрасную душу – и для этого целения уходи в пустыню.
И это – страшная подмена.
Кто дороже тебе – красота души Твоей, или общение со Христом? Он не ставил ничего выше нас, не можем и мы ставить ничего выше Него.
Можешь ли ты все вменить, как сор? Все? Совсем все? И плоды подвига? И гармонию твоей исцеленной прекрасной души? Или ты сможешь выпить из-за великой своей любви, которая живет в тебе, на брудершафт с разбойником, нарушив все предписания и правила, и поблагодарить его с такой любовью, что на лице твоем засияет свет Христов? И в этом попрании закона – явится Христос сильно и действенно, как не явился Он до сих пор в аскезе, ибо там Он был прикровен, а здесь – в Своей Парусии, и привлекает к себе всех. Маранафа!
«Если истина будет не со Христом, я останусь со Христом», — парадоксально и верно сказал страдалец-пророк, российский Иеремия девятнадцатого века, Ф.М.Достоевский. Да, пустыня научит тебя аскезе, и ты приведешь душу свою в неслыханную гармонию. Да, ты будешь не таким, как прочии человецы…
Но нужен ли будет тебе Христос после всего этого?
Он е щ е нужен? Или ты у ж е сыт, пьян и ни в чем не имеешь нужды? И в Нем тоже? И не жаждешь Его, а жаждешь лишь очистить свою душу от страстей, чтобы она была красивым кумиром, проклятым второй синайской заповедью?
«Хладность сердца к Богу, к молитве — от диавола; он есть хлад тартара, а мы, как чада Божии, возлюбим Господа горячайшею любовью. Даруй, Господи, ибо без Тебя поможем творити ничесоже [Иоан. 15, 5]. Ведь Ты — все для нас, а мы — ничто. Ты из небытия в бытие привел нас и всем снабдил». [8]
Святой праведный Иоанн, на иконе, написанной в Зарубежной Церкви, изображен в ризах, подобных по цвету Христовым – алая и синяя. Он, причащаясь Святых Таин ежедневно, призывая всех приступить ко Христу как можно чаще, стал почти юродивым, стал проповедником Евангелия для мудрецов века сего, которые, как оказалось, так часто в глубине своих душ искали общения со Христом Богом Живым. Так будет искать его и бывший солдат, а потом монах Силуан…
«Причащаясь Св. Таин, о иерее, говори в сердце: грядеши ко мне, Жизнодавче, исхитить меня из челюстей адского змия, очистить меня от скверны страстей, умиротворить мятущееся сердце мое, оживотворить умерщвленную душу мою, возвеселить скорбный и унылый дух мой; грядешь напитать меня, гладом греховным томимого, одеть меня, обнаженного от всякой добродетели, укрепить меня немощного, почтить меня бесчестного, возвеличить меня низкого, облагородить меня презренного, просветить меня темного. Всякое благодеяние даруешь мне: благодарю Тебя, Премилосердый!» [9]
«Вы пришли, потому что ели хлеб, и насытились». Божие Слово сново ищет собеседника – но к Нему приходят целить благородную часть человека – душу. Он пришел отдать Себя, чтобы жива была душа твоя, а Его – смиренного, безропотного, непротивящегося – можно для своей потребы разменять на тридцать сребреников Иуды, для того, чтобы заставить Его делать то, что Он должен делать.
И Он не согласится, и молчаливом несогласии, одинокий, умрет, без тебя. Ты не разделишь Его смерть. Ты не будешь с ним. У тебя останется тусклое серебро и кумир исцеленной, гармоничной души…
Этого-то как огня боялись знатоки и великие философы среди христиан, знавшие каждый прилог еще издалека и отражавшие его, знавшие свою душу и ее тайны. Они боялись, что не переменились так, чтобы принять инаковость Христову. «Я еще не положил начало покаянию», — а все знали, что он был совершенен. Совершенен – так как постиг искусство аскезы. Но Христос Живой выше всякого искусства. Ради него нужно уметь отвергнуться всего, в чем ты достиг высот. «Все вменил как сор – чтобы приобрести Христа».
Все, все, все – чего достиг человеческим путем.
Даже если ты – величайший и талантливейший аскет…
Аскеза не строит – аскеза утончает, убирает лишнее. Она убирает дом для Гостя. Но если Гость нежданнный или Его образ видится одинаковым и привычным – что ж, горе тому идолопоклоннику.
«О, бесконечно великий Благодетель, Спаситель мой! Когда я воображу бесконечное растление грехами и страстями многоразличными природы моей и при этом упадет и уныет дух мой, тогда лишь я вспомню о Тебе, что Ты пришел обновить растленное грехом естество мое и моему бесчестию, моей срамоте даровать благородство ангельское, даже выше ангельского, благородство Сына Божия, ради веры в Тебя, ради отрождения водою и Духом и ради причащения Св. Таин Твоих, — дух мой воспрянет мгновенно от уныния, стряхнет с себя бесчестие страстей и весь исполняется благодарностью к Тебе. Слава Тебе, бесконечная Благосте и Сила, Сыне Божий!» [10]
***
Ветхий Израиль не имел своих философов, своих великих мастеров и художников, великих врачей, прославивших его в веках. Одно имел этот маленький народ – знание о тайне Бога, тайну, которую Бог подарил, доверчиво и опрометчиво, подарил и отдал. И пророки Израиля среди маленького народа на окраине вселенной говорили и пели о тайне Бога и человека. Невысока аскеза христиан была даже по сравнению с гностиками, и если мы сравним Восток, то здесь придется признать еще более выраженное неравенство сил. Нет, монахи-христиане – не великие аскеты и не великие чудотворцы, они не настолько овладели своим телом и душой, как аскеты Востока. Очевидно, им мешала – если здесь уместно это слово – цель. Цель их была иная, даже когда они использовали в молитве восточные приемы (возводя их, впрочем, к молитве Илии). Они искали, чаяли, жаждали Личного Бога, приходящего и спасающего. На Востоке такого Бога не ждут – и поэтому аскеза достигает колоссального напряжения и результатов.
«Наивные люди!»- говорил некогда Цельс. – «Они, словно лягушки, думают, что божество пришло в их болото!»
Да, и поэтому аскезе так мало уделено внимания в христианстве по сравнению в Востоком.
Да, и потому уставу так мало уделено внимания, по сравнению с иудаизмом и исламом, и с тем же буддизмом – несмотря на то, что жизнь людей в общежитии надо как-то регламентировать.
Келья устава не знает.
Есть нечто высшее, чем все это уготовление, очень напоминающее ветхозаветное, вернее, межзаветное. Монах словно стоит между двумя заветами, он переходит от Закона к Богообщению. И в этом вся его жизнь. Но нельзя ли то же сказать о любом христианине?… И не стоит ли Христос посреди двух заветов, как Великий Маяк?
***
Это – опыт Церкви.
Тайна мученика и тайна Христа – одно.
Христос же – Иной, чем все, что случалось в мире до Него.
Он творит новые дела – вопреки всякой безнадежности. Он дает мертвым человеческую жизнь. Вместо той, что вытекла из них по капле, как вода – непрочной жизни сынов человеческих, сынов земли, сынов Адама – Он дает им – без остатка – всю Свою жизнь Сына Человеческого. Они снова живут, они становятся людьми, они видят свет и вкушают пищу, они пьют от источника и поют песнь Богу. Их жизнь становится воистину живой, полной, неимоверно полной и густой, как зрелый мед из сот, а не жалким подобием полуживого, пусть и блаженного посмертия, когда просто все утихло и не болит. Они – снова люди, и ничто более не мешает этому. Они – человеки живые с Сыном человеческим, они — сыны Божии с Сыном Божиим, они – навсегда в Нем и с Ним.
«Если бы Бог не был на земле во плоти, не обожил нас, не научил нас самолично, как жить, чего надеяться, ожидать, если бы не указал нам другой, совершенной и вечной жизни, если бы не пострадал, не умер, а умерши не воскрес, — мы имели бы еще некоторое основание жить так, как живем все — наиболее плотскою земною жизнью. Но теперь мы должны горняя мудрствовать, а земное вменять в уметы [ср. Филип. 3, 8]; ибо все земное — ничто сравнительно с небесным». [11]
***
…Как они не похожи – Предтеча и Мессия, не похожи настолько, насколько могут быть непохожи братья. Все глубже и глубже погружается покинутый Предтеча в тюремной тишине и безысходности в тайну Мессии. Он, Мессия, – совсем иной. Он зовет не назад – зовет вперед, в неизведанное, за Собой – туда еще никто не ходил. Кто это? Более, чем Моисей, выведший из Египта свой народ, более, чем Авраам, покинувший свой род по зову Бога? Кто Он? Какой же Он? Он ли это? Для чего весь труд, все самоотречение, вся боль? Где она – победа Бога?
«Скажите Иоанну – слепые прозревают, очищаются прокаженные». Скажите ему – сбываются слова Исаии. Скажите – Я творю все новое. Бог пришел, несмотря ни на что – падение, предательство, непонимание. Он верен. Он сказал – и Он сделал. Вопреки всему. Ибо Он неподвластен человеческой силе – будь то сила молитвы или сила поста. Он – свободен. Его нельзя заставить спасти, Его милость нельзя заработать. И от этой новизны кружится голова, уходит из-под ног почва…Как же теперь нам с Ним быть – с Богом? Никакой надежности, никаких правил. Он безумно свободен…
…Один подвижник и страдалец, прошедший лагеря, не оставивший ни веры, ни дел, ни поста, ни молитвы с поклонами, написал в одном из своих писем: «Однажды мне пришла мысль, совершенно отчетливая и ясная: а что такое все наши дела, все наши молитвы, наше все? Надо взывать, как мытарь: «Боже, милостив буди мне, грешнику!» Сердце вот тут-то у меня и поняло, поняло, что самое существенное — это милость Божия». [12]
И ради встречи с этой непобедимой новизной – весь труд великой аскезы Предтечи, все то сгорание дотла светильника горящего и светящего – пока ничего не останется, и тогда Бог явит совсем иное, о чем не знал и не гадал твердый, как кремень, подвижник. Из кремня кресало высечет искры.
«Слава Тебе, Животе-Отче, Животе-Сыне, Животе-Душе Святый — Простое Существо — Боже, присно нас избавляющий от душевной смерти, страстями душе нашей причиняемой; Слава Тебе, триипостасный Владыко, яко от одного призывания имени Твоего просвещаеши мрачное лицо души и тела нашего и дарствуеши миром Твоим, превосходящим всякое земное и чувственное благо и всякое разумение». [13]
«Если человек не истопчется как эта шапка», — сказал авва из древнего Патерика, топча ногами свою войлочную шапку — «не станет он монахом».
«Если бы не перевернул бы я все вверх дном, не возмог бы я выстроить дом души своей», — сказал его сомолитвенник.
«Прилепляясь к ничтожному, временному, что мы оставляем, каких благ лишаемся и имеем лишиться? — Душа моя, Господь сказал тебе, что весь мир видимый в сравнении с тобою — ничто. За ничто и считай его и виждь, чем создал тебя Творец и что хочет из тебя сделать. Помяни сошествие на землю Сына Божия, Его хождение по земле с благовестием небесной истины, Его добровольную нищету, Его чудеса, пророчества, Его тайную вечерю, Его бесчестие, Его страдания, смерть, воскресение и вознесение на небеса, и стремись к горнему блаженству». [14]
Но и топтать шапку, и переворачивать все вверх дном – только для того, чтобы пришел Неудержимый, Непознаваемый, Удивительный и всегда Иной. Чтобы по-настоящему понять, что аскеза – не нужна, надо стать аскетом. Чтобы понять, что Бог спасает иначе, чем виделось Моисею и Аврааму – удивительно и непостижимо – надо опытно познать свою слабость, вкусить и акриды, и дикий мед, и усечение главы в темнице. И неутолимая жажда невозможного – спасения того, чего спасти никак, никак нельзя никакими силами – будет исполнена и наполнена Творящему и Претворяющему огонь в росу и невозможное человекам – в единственно возможное и уготованное человеку.
«Когда вкушаешь бессмертную пищу и питие — Тело и Кровь Господа, возносись благодарным сердцем к Господу и говори: благодарю Тебя, Господи, Хлебе жизни и Источниче бессмертия. Тело и Кровь Свою в пищу и питие нам даровавый, да, предочищаемые и освящаемые здесь, внидем в вечное Твое царство — наслаждаться вечно Твоего лицезрения и Твоей блаженной жизни. Не попусти Господи, да пекусь только о телесном хлебе и питии, не попусти, да пристращусь к ним, но к Тебе единому да прилеплюся. Когда вкушаешь тленные сласти, благодари Господа, говоря: благодарю Тебя, Сладосте вечная, несравненная, без числа превосходящая все сладости земные, плотские и грубые, Сладосте нетленная, животворная, святая, тихая, легкая, премирная, прерадостная, не иссякающая; благодарю Тя, яко и сии тленные сладости мне даровал еси ко вкушению наслаждению да, хотя отчасти, познаю, сколь сладок Ты, что Ты весь сладость, весь желание. Осияваясь светом вещественным, говори: слава Тебе, Свете незаходимый, пресладостный и всерадостный, яко сим тленным, но прекрасным светом — образом Твоего неприступного божественного света нас осияваеши, да от сего света вещественного востекаем непрестанно мыслию к Тебе, вечному, незаходимому Свету, и да стремимся чистотою жития достигнуть Твоего всеблаженного созерцания. Дыша посредством легких воздухом — этою живительною и прохладительною стихией, непрестанно для нас нужною к поддержанию жизни тленной, опять взойди мыслию к Господу Животворящему, Духу Святому, со Отцем и Сыном, Коим мы живем, движемся и существуем, благодаря Его за непрестанное дыхание, и знай, что как тело без воздуха, так душа без Духа Святого ни минуты не может жить истинною жизнью, и чистым, воздержным житием старайся непрестанно быть в общении с Богом: ибо без Него душа умирает; так от всякой твари восходи непрестанно к Творцу, за все благодари Его и ни к какой твари не прилепляйся, никакой твари не служи паче Творца: ибо служение или рабство твари, пристрастие к земным вещам — есть идолопоклонство». [15]
Мартирия Его совершается вовек – и по-разному. Великая до-христианская, вне-христианская традиция аскезы нашла в ней, в христианской мартирии свой цель и смысл – а когда утратила его, то стало обычной аскезой, серенькой, простой, скушной: «Выпил чай после ужина – пять поклонов».
Это не то явление Христа миру, когда вокруг цветет пустыня, словно крин. Это не явление Бога Живого. Это – человеческая и только человеческая религиозность. Всякий христианин умирает со Христом – умирает всю жизнь, чтобы все видели, что Христос живет, и это дело таинственное, удивительное, это заповедь Христова…
«Хотел бы я найти прокаженного и взять тело его, и отдать ему свое», — желал авва Агафон, так велика была его жажда жертвы, и только во Христе он мог найти ее утоление. Той жертве, которую желает принести человек великого и благородного сердца, уже не суждено стать бессмысленным страданием – ее поднимет на Свои пробитые руки Христос, и скажет – «Это – наше!».
И как с Фелицитатой, Он будет страдать за друга Своего, а друг – за Него, и страдания их будут взаимны, и они так будут вместе спасать мир, далекий и дорогой.
Спросив как-то: «И что такое сердце милующее?», сказал себе в ответ Исаак Сириянин: «Возгорение сердца человека о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари… и не может оно вынести или слышать, или видеть какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемых тварью. А посему и о бессловесных, и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно со слезами приносит молитву… с великою жалостью, какая без меры возбуждается в сердце его до уподобления в сем Богу».
За жизнь мира пришел умирать Христос. Слышание Его зова, послушание Ему – выше человеческих поста и человеческой молитвы. Вот Он – стоит у дверей и стучит…
«Один Бог сердца моего, Господь мой и Бог мой, и Он все для меня, как все для мира видимого и невидимого, который создан Им из ничего». [16]
Как же ответить? В истории было много ответов, и многообразие мартирии, и многообразие монашества, и многообразие иного «жития во Христе», которое нет-нет да и прорвется в патерики и святцы… иное… странное… Томаис, Ксения, Иулиания Лазаревская…
И монахов, кладущих за вечерний чай поклоны, будет удивлять и соблазнять Великий Серафим, который познал Христа Духом Его Святым, и солдат, ставший монахом в обители святого Пантелеимона-целителя, Силуан…
Они странны и непонятны «своим». Они, ставшие Христовыми, гонимы, также как и Христос. «У нас много еще больших подвижников, чем Силуан», — с обидой говорили его товарищи. – «Нечего его канонизировать!».
«Что за монахиня – мать Мария?» И действительно, какой двусмысленный и страшный вопрос. Ведь она была чужда монашеству своего времени.
Непонятый иеромонах Василий в Оптиной, у которого посмертно братия просила прощения за те обиды, что ему нанесла…
***
Нельзя научиться играть на скрипке по самоучителю без преподавателя. Нужна традиция. Нужен тот, кто вложит смычок в твои пальцы и будет исправлять фальшь. Поэтому бессмысленно и опасно играть в монашество древних лет – оно было исполнением по мере сил и возможностей людей той великой культуры призыва к мартирии, призыва свидетельства, призыва Христа.
«Мы все, без различия состояний, нищие и богатые, знатные и незнатные, образованные и необразованные — одно тело и должны любить друг друга, как себя. Едино тело есмы мнози [1 Кор. 10, 17]. Любите друг друга [Иоан. 15, 17], заповедал Господь». [17]
Нам надо исполнять мартирию сегодняшнего дня, идти вслед за Христом, а не смотреть на прошлое, копируя его. Он присно творит все новое. Он – Спаситель и Целитель, Он – обновляет душу живую.
«Разбитое в прах нельзя восстановить, но Ты восстанавливаешь тех, у кого истлела совесть, Ты возвращаешь прежнюю красоту душам, безнадежно потерявшим ее. С Тобой нет непоправимого. Ты весь любовь. Ты – Творец и Восстановитель. Тебя хвалим песнью: Аллилуйя!» [18]
И мы, продолжая Евхаристию и жертву Его, умирая с Ним в каждом дне нашем, призваны «поступать в мире сем, как Он». (1 Ин, 4:17)
«Господь так свят, так прост в святости Своей, что один помысл лукавый или нечистый лишает нас Его, сладкого и пресладкого, чистого и пречистого мира и света душ наших. Отсюда святые все — свет, все единое благоухание, как свет солнца, как самый чистый воздух. Господи, даждь ми сию простую святыню!». [19]
***
…Христианское «свидетельство сему» перед лицом страдания – своего и чужого, воспринимаемого как свое, шире, чем просто смерть. И это мы видим на примере мучеников, любящих тех «чужих», с кем свела их жизнь в последние часы – стражников, судей, сокамерников, наконец, палачей. Любовь, переплавляющая все в новое творение, изливается из их сердца и порой преображает сердца тех, кто равнодушен к Евангелию. Увидев живое Евангелие, продолжение Евхаристии, которое можно видеть на месте пыток и казней христианина, эти люди видят что-то глубоко убедительное для себя, видят ту правду, которую они считали невозможной, не осуществимой и небывалой в этом мире. И это отчасти так – эта правда верности Бога до смерти, это парадоксальное Царство, унижающееся и не унижаемое в служении миру – не от мира сего. Оно исцеляет мир, страдающий во зле, светит ему – и гибнет в нем.
Он был им чужой, они смеялись, и, быть, может, убили его – но они не были чужими ему, потому что он был вместе со Христом, которому они тоже чужими не были. Мартир исполнял дело Любимого им – являя Его в своих страданиях, он показывал, что, вопреки всему, вопреки всякой безнадежности, надежда есть. Христово дело – спасать, и дело мартира – неотделимо от дела Христа, им возлюбленного навек. Но, по законам падшего мира, чтобы в полной мере объяснить и обнять любовью, надо, отдавшись бесстрашно слепой силе тления, пойти вслед за Христом, убитым и умершим, и умереть по-настоящему. Мы умираем, для того, чтобы было видно, что мы живы. Иначе этого – не видно… Жизнь мартира, умершего для мира – умершего со Христом за жизнь мира одной с Ним жертвой, разделенной с Ним Евхаристией – жизнь его, жизнь христианина сокровенна, сокрыта вместе с жизнью Христа – в Боге.
И на смерти мучеников, как на исполнившейся Евхаристии, вопреки всему, появляется, пробиваясь, как маленький феникс, новая жизнь новых христиан – людей, чужих Христу, но встретивших его в свидетельстве до смерти мартира-мученика, для которого, как и для Христа-Самарянина, они – не чужие.
…Христос не просто умирает, чтобы кому-то что-то доказать – но чтобы созидать, строить, молча, когда уже нет сил, строить немыслимое, то, чего не может быть – вопреки всякой безнадежности и вопреки всему. «Ныне будешь со Мной в раю!». Ныне – священное пророческое древнее слово, означающее – «День Господень настал!». Этот День настал – во тьме и на Кресте, и он распространяется с одного Креста на соседний, ничем не примечательный, обычный смертный крест…
Монашество — синоним мученичества и христианства вообще. Христианин есть «мартир», свидетель-мученик, и таков он по своему призванию и исполнению имени своего в своей жизни. Исторически высоты реализации христианского призвания в большинстве своем достигались в такой форме воплощения мартирии в современной ему культуре, как монашество.
Однако это не говорит, что мартирия может осуществляться только в форме монашества, или только – пойдем здесь и дальше – что мартирия может осуществляться только в раннехристианской форме. Скажем даже, что мартирия не всегда предполагает насильственную смерть за убеждения. Видим мы тайну мартирии на примере Матери Христа Бога, не умершей от руки убийцы, а уснувшей на Своем ложе, но, тем не менее, принявшей и принимающей участие во всем, что делал и делает Ее Сын.
Неслучайно традиция усваивает ей и мученичество – бескровное, а потом и называет Ее Монахиней. Это все – выражение невыразимой тайны христианства, сокровенной жизни умерших со Христом в Боге, умирающих с Ним за жизнь мира.
Он – Агнец, но она – Агница. Его друзья мученики тоже называются агнцами и агницами в гимнографии – «Агнца Божия проповедавше, и заклании бывше, якоже агнцы, Того, мученики, молите…». Молите – как? Общей с Ним Евхаристией за жизнь мира, ибо раны и истерзанные тела их стали Его язвами гвоздиными, живоносными язвами, которых касался Фома… Он кладет руку на плечо каждого – как единственного, и говорит – «о, возлюбленный брат Мой!» — ибо общее у них страдание и жертва. Вместе они – навсегда: мартир-христианин, исчезающий, иссякающий в искренней жертве своей, и Христос, подхватывающий его на руки в последний момент (а, быть может, лучше сказать – после «последнего момента», когда уже «по человечески» все потеряно?) – оживляющий его приобщением к Жертве Своей за жизнь мира и желающий его участником жертвенника… И христианин ест и пьет и видит Бога…
Как назвать эту тайну? По-разному проявлялась она в жизни народа христиан, «третьего рода», не от мира сего. Не облекается она в слова, апофатично уходит от именования, и при этом сохраняет простое имя свое, — слово, найденное учениками первых лет после схождения Духа Святого в Антиохии – быть христианами.
Когда в ищущей Бога России XIX века принято было называть ее монашеством, прозвучало парадоксальное слово святителя Феофана:
Св. Феофан Затворник писал: «Монашество есть, с отречением от всего, непрестанное умом и сердцем пребывание в Боге. Монах тот, у кого так устроено внутреннее, что только есть Бог да он, исчезающий в Боге… Вышних ищите, горняя мудрствуйте. Живот ваш сокровен есть со Христом в Боге (Кол. 3, 1-3). Это и есть монашество. Не чёрная ряса, не клобук – монашество, даже не жизнь в монастыре. Пусть всё это изменится, но монашество во веки пребудет, пока останется на земле человек-христианин».
И юноша Иоанн услышал святителя Феофана, чье имя означает «Богоявление», и исполнил тот путь, который казался самому святителю невыполнимым в миру…
…«Как ничтожна земля и земная жизнь в сравнении с небом, с вечным царством Христовым!» [20]
Ольга Шульчева-Джарман
[1] Здесь и далее – отрывки из книги св.прав. Иоанна Кронштадского «Моя жизнь во Христе».
[2] Здесь и далее – отрывки из книги св.прав. Иоанна Кронштадского «Моя жизнь во Христе».
[3] «Ах, Солон, Солон! Вы, эллины, вечно остаетесь детьми, и нет среди эллинов старца!» (Платон, Тимей).
[4] св.прав. Иоанн Кронштадский «Моя жизнь во Христе».
[5] св.прав. Иоанн Кронштадский «Моя жизнь во Христе».
[6] св.прав. Иоанн Кронштадский «Моя жизнь во Христе».
[7] св.прав. Иоанн Кронштадский «Моя жизнь во Христе».
[8] св.прав. Иоанн Кронштадский «Моя жизнь во Христе».
[9] св.прав. Иоанн Кронштадский «Моя жизнь во Христе».
[10] св.прав. Иоанн Кронштадский «Моя жизнь во Христе».
[11] св.прав. Иоанн Кронштадский «Моя жизнь во Христе».
[12] игумен Никон (Воробьев)
[13] св.прав. Иоанн Кронштадский «Моя жизнь во Христе».
[14] св.прав. Иоанн Кронштадский «Моя жизнь во Христе».
[15] св.прав. Иоанн Кронштадский «Моя жизнь во Христе».
[16] св.прав. Иоанн Кронштадский «Моя жизнь во Христе».
[17] св.прав. Иоанн Кронштадский «Моя жизнь во Христе».
[18] новомученик митрополит Трифон (Туркестанов) Акафист «Слава Богу за все»
[19] св.прав. Иоанн Кронштадский «Моя жизнь во Христе».
[20] св.прав. Иоанн Кронштадский «Моя жизнь во Христе».