Последние годы я постоянно читаю о том, что «Христианство — это не толстовство». Разумеется, не толстовство. Лев Николаевич отвергал Воскресение Христово — что безусловно выводит его за границы любого христианства, хотя бы и еретического — так что спорить тут не о чем. Но люди, которые так пишут, имеют в виду нечто другое — а именно толстовскую проповедь ненасилия. Лев Толстой, действительно, требовал буквального соблюдения всеми слов Христа о подставлении второй щеки — причем расширял их не только на свою щеку, и на щеки ближних, отрицал армию, суд и вообще государство.
Что же, он и тут неправ. Христос говорил о подставлении своей щеки, а не ближнего. Добрый и даже благочестивый человек может оказаться в ситуации, когда он должен будет прибегнуть к насилию, чтобы оградить людей от злодеев. Начальствующий не напрасно носит меч. Воин, который застрелит террориста, чтобы спасти множество невинных людей, не согрешит. Церковь никогда не проповедовала абсолютного пацифизма. Сам Лев Николаевич развивал свои теории, находясь под защитой государства.
Но когда я слышу «солдаты, которые воевали с нацистами, правильно делали, вот и мы можем кидаться камнями в развратников или коктейлями Молотова в полицейских», меня просто мутит от невыносимой фальши. Тоже Пересветы с Осляблями нашлись. Можно медленно и по пунктам объяснять разницу: воин ведет боевые действия будучи под присягой, по приказу законной власти, с вооруженным неприятелем, а частный гражданин, который захочет по своей частной воле объявить и вести войну, уже будет не воин, а что-то совсем другое. Но увы, объяснить ничего не получается.
Выдать человеку какие-то формальные критерии, когда насилие допустимо, теоретически можно. Теорию справедливой войны начиная с глубокого средневековья разрабатывали выдающиеся умы, желавшие загнать в какие-то рамки неукротимую человеческую драчливость, раз уж избавиться от нее нельзя. Но это, увы, не работает — вернее, работает только для людей, которые действительно в ситуации сложного выбора между меньшим и большим злом ищут поступить справедливо и угодить Богу.
«Нетолстовцы» увы, ищут совсем другого, и это бросается в глаза. Человек может развивать изысканные теории про то, что алкоголь поощряет творческую активность и не зря все великие люди были горькими пьяницами — но со стороны видно, что все эти теории — рационализация, и он просто мучительно хочет выпить. Человек может строить всякие гендерные теории и приводить в пример великих людей, которые (как пишут в блогах) были склонны к тем же изыскам — но со стороны видно, что человек просто страдает больной страстью. Человек может развивать сложные теории про право на восстание, про отражение натиска вползших к нам банд врагов, а посмотришь со стороны — ему просто хочется убивать людей. Простая, чистая, первичная жажда убийства. На которую, как и на прочие страсти, накручивается шелк и бархат рационализаций.
Ну, собственно, мне тоже иногда хочется кого нибудь убить — я человек агрессивный и раздражительный, но если нельзя, но очень хочется, то все равно нельзя. (Где в Библии запрещено убивать идиотов? Ну где? Ну запрещено, но не идиотов же!) Но не надо выдумывать сложных оправданий убийству. Его просто нельзя совершать. Ни одобрять его, ни подстрекать к нему. Не убий. Все, точка.
Если Вы не хотите пьянствовать, Вам просто совершенно не нужны все эти фантастические теории про целебные свойства дешевой водки. Если Вы не склонны к изыскам, Вам не нужны теории, их оправдывающие. Если Вам не хочется убивать, Вам не нужно теорий про то, как добрый христианин может кинуть в своего ближнего камнем или даже горючей смесью и продолжать числиться добрым христианином. Вы не будете выпрашивать разрешения на то, чего Вам не хочется.
И вот наша вера — не про то, что есть система формальных предписаний, которую мы на словах признаем, а на деле обойдем. Она про то, что Бог делает нас другими людьми, создает в нас новое сердце — которое любит и жалеет все Божие творение, особенно же людей, созданных по Его образу. Такое сердце не жаждет убивать — и поэтому не выпрашивает себе разрешения на убийство. Христианин думает не о том, как обойти заповедь, а о том, как ее исполнить.
