На первый взгляд казалось бы, что между протоиереем Александром Шмеманом и отцом Порфирием Кавсокаливитом не существует другого связующего звена, кроме принадлежности к православной вере. Один – выдающийся богослов, в силу исторических обстоятельств родившийся в Талине (Эстония), преподававший различные богословские дисциплины на кафедрах от Свято-Сергиевского православного института в Париже до Свято-Владимирской духовной семинарии в США, а другой – святой старец, по происхождению грек, покинувший дом, когда ему было 12 лет и тайно уехавший на Святою Гору, «горячо желая уподобиться святому Иоанну Каливиту, житие которого прочитал в детстве и особенно полюбил».

Итак, что общего между смиренным послушником Афонской Горы и богословской трубой на ниве духовно омертвевшей Западной Европы? Как мы уже сказали, недостаточно сказать, что связующим звеном была их принадлежность к православной вере. То, что мы ищем, можно определить как тождество опыта души человеческой, встретившейся со своим Женихом в Лице Воплощенного Бога.

Мы все принадлежим к православной вере, мы все исповедуем Христа Иисуса своим Господом и Богом, но эта встреча оказывает на нас разное воздействие. Для кого-то Христос является лишь частью богослужебно-обрядового процесса: пришел человек на службу, удовлетворил свою религиозную потребность, может быть даже и причастился, и потом Христа похоронил в свою подсознательную могилу, чтобы Он не мешал заниматься своими мирскими делами. Потом снова жажда религиозного удовлетворения воскрешает Христа, и такой принцип запускания Христа приобретает форму perpetuum mobile – Христос от службы до службы.

Протоиерей Александр Шмеман всегда горячо протестовал против превращения Церкви в какой-нибудь клерикальный организм, где функциональное отличие священства от народа приобретает онтологический характер. «Века «клерикализма», — слышим мы от о. Александра, – «т.е. безраздельного владычества в Церкви и над Церковью духовенства, постепенно в сознании мирян превратили священнослужителя в некое «особое существо», коренным образом отличное от мирян»[1]. Его евхаристическое видение мира включало в себя веру, что весь мир, каждая тварь тянется ко Христу причаститься Логосу всей твари. Поэтому он дерзко говорил, что христианство не является религией: «Ибо даже религия в этом падшем мире не может ни исцелить, ни исправить его, потому что она согласилась низвести Бога в область «священного», противопоставить Его «миру профаному». Религия – это очень страшно, – примирилась с «секуляризмом», тогда как Бог оказался удаленным в сферу «священного»»[2]. Религия отказывается от мира, оставляет мир ему самому, так что Домостроительство спасения мира через Крестную жертву представляется ненужным и лишним шагом. Религия – это перевернутый секуляризм, поскольку ищет своего, разделяя мир на «священное» и «профанное».

Мистическая интуиция, уходящая своими корнями в евхаристический опыт, позволяла прот. Александру видеть во Христе Агнца Божия, закланного не напрасно, а за жизнь мира. Христос – это полнота, а не часть. Он полнота мира, человека, жизни. Он полнота человеческого счастья, Он дает человеку радость истинную. Поэтому для Шмемана признаком обретения Христа является постоянная радость.

Шмеман заявляет, что раннехристианская община отличается от нашей современной тем, что они всегда и везде были с Христом. «Ранние христиане: Тело Его на престоле, потому что Он среди них. Теперешние христиане: Христос тут, потому что Его Тело на престоле. Как будто бы тоже самое, а на деле та основная разница, что отличает раннее христианство от нашего, разница, о которой почему-то не знают, которую почему-то не понимают богословы. Там все от знания Христа, от любви к Нему. Здесь – от желания «освятиться». Там к причастию приводит следование Христу и из него вытекает следование Христу. Здесь Христос почти что «ни при чем». Это почти две разные религии»[3]. Часто на страницах его дневника мы встречаем ожесточенную критику псевдодуховности и псевдоцерковности, при которых христианство принимает вид антагонизма и самозамкнутости. В такой атмосфере Богочеловек представлен как испуганный и уставший от мира, предоставлен только «церковным» людям. Для такого псевдоцерковного сознания соблазном являются слова апостола Павла – рупора подлинного благочестия и подлинной церковности: «Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых» (1 Кор 9:22). Они бы хотели, чтобы апостол сказал так: «Для некоторых я сделался всем, чтобы спасти некоторых».

«Только в Церкви можно найти полный образ Христа. Это и есть дело богословия – и больше ничего. Но его одинаково заслоняют и «поп», и «богослов». Один поставил ставку (беспроигрышную) на вечную нужду человека в «священности», другой самого Христа превратил в «проблему»»[4]. В клерикализме Шмеман видит опасность осуществления плана Великого Инквизитора – сделать Христа ненужным. Он говорит об опасности подмены Христа «церковью»: «»Он пришел к Церкви»… Двусмысленность, опасность этого выражения. К Церкви можно прийти по тысячам причин, из коих многие совсем не положительные, даже опасные. Нужно «прийти ко Христу». Павел обратился к Христу, а не к «церкви», и потому Церковь для него была только и всецело жизнью со Христом и во Христе. Но вот росла, росла и выросла в истории «Церковь» сама по себе, которую можно любить (даже «влюблено»), к которой можно обращаться, которой можно жить, но отлично от Христа…»[5].

Христом жил, Христом радовался и геронда Порфирий. И для него, как и для Шмемана, странно было восприятие Христа через какой-то безжизненный набор правил, действующий механическим образом. Как будто можно сготовить, сфабриковать Христа. «Блаженный старец», – говорит игуменья Феоксени, – «являл собою живое присутствие Христа. Теплая любовь ко Христу составляла всю его душу, все его мысли и всю его личность до такой степени, что он мог бы без колебаний возгласить вместе с апостолом Павлом: Уже не я живу, но живет во мне Христос (Гал 2:20), – фразу, которую старец любил повторять»[6]. В книге «Старец Порфирий Кавсокаливит – Житие и Слова» мы находим весьма интересный диалог о молитве Иисусовой. Сам Порфирий рассказывает, что однажды пришел к нему один монах и спросил, как старец упражняет молитву. Монах при этом начал перечитывать все необходимые правила для успешной молитвы: «сидишь на маленьком низком стульчике, приклоняешь голову и сосредоточиваешься?»[7]. Но как тот монах был поражен, услышав следующее: «Да нет. В уме говорю слова Господи Иисусе Христе… Говорю чисто и со вниманием слежу за словами. Господи Иисусе Христе, помилуй мя… Господи Иисусе… Так творю в уме и внимаю только словам[8]. Когда монах услышал, что старец не помещает ум в сердце, то сказал Порфирию, что он находится в прелести. Но Порфирию, все-таки удалось объяснить, что он не в прелести. Вот как он сам об этом говорит: «Он (монах – прим. В.П.) собрался уходить.

– Батюшка, – говорю ему, – послушай, что я тебе скажу. Когда я произношу молитву в уме, иногда радость усиливается, и когда усиливается моя радость при словах Господи Иисусе Христе… я ощущаю, как ум взыграл радостью вместе с сердцем. То есть чувствую, как мой ум нисходит в сердце, и там чувствую всю эту радость, когда произношу молитву. Начинаю, заключая ум в слова молитвы, а потом ум сам входит туда, когда приходить радость.

– А, вот так оно и есть! – говорит он мне. – Прости меня, что я сказал «прелесть».

Часто у него находим такие слова: «Пусть молитва не будет принуждением. Давление может вызвать в нас внутреннее сопротивление, принести вред. Многие, совершая молитву с давлением, стали больными… Не используйте искусственных способов… Нет необходимости как-то по-особому сосредоточиваться, чтобы творить молитву». В конце старец указывает на то, что является квинтэссенцией настоящей молитвы, то, что представляет соль молитвы: «Все заключено в любви ко Христу. Если ваша душа повторяет с любовью эти пять слов: Господи Иисусе Христе, помилуй мя, – то не будет знать сытости. Это ненасытные слова!»[9].

Соединяясь с Христом в Святом Таинстве Евхаристии, он это делал не для того, чтобы удовлетворить какой-нибудь религиозный инстинкт, чтобы выполнить церковное правило о частом причастии и посещении церковных богослужений. Он это делал, потому что Христос был для него всем, он чувствовал эту Божественную любовь Агнца Божия, которая хочет всегда быть не то что рядом с человеком, а внутри его, составлять всю его сущность. Он настолько проникнулся Божественной сострадательной любовью, что понял жажду Христа соединиться с нами, таким образом, чтобы мы не знали, где начинается у нас Божественное, а где кончается наше человеческое. Здесь не идет речь о каком-то слиянии природ, о христологическом пантеизме, ибо наша природа не упраздняется Христом, то, что является нашим собственным, никуда не уйдет, потому Христос не вор. «Вор приходит только для того, чтобы убить и погубить. Я пришел для того, чтобы имели жизнь и имели с избытком» (Ин 10:10).

«Будем любить Христа», – начинает старец одну из гимн посвященных Христу, – «Он – единственная наша надежда и забота. Будем любить Христа лишь ради Него Самого. Никогда ради себя. Пусть Он поставит нас туда, куда пожелает. Пусть даст нам то, чего Сам хочет. Не будем любить Его за Его дары. Это эгоизм говорит: Христос поместит меня в самую прекрасную обитель, которая у Него есть… Правильно говорить так: «Христе мой, пусть будет так, как пожелает Твоя любовь, лишь бы жить мне в Твоей любви»[10]. Какие слова, какой гимн души полюбившей своего Жениха. И как невеста, пламенно любящая своего мужа, не печется о доме, в котором они будут жить, а всю себя дает своему избраннику, так и душа преподобного освобождена от любого трансцендентного эгоизма, от расчета об эсхатологическом счастье и прибыли в загробной жизни, печется только об одном, о том, что «едино есть на потребу» (Лк 11:42).

Старец Порфирий жил Христом и везде видел Христа: «Если ты влюблен, то можешь жить на Омонии и не знать, что находишься на Омонии, не видеть ни машин, ни людей, ничего. Ты – в себе со своим любимым. Ты живешь им, наслаждаешься, он тебя вдохновляет. Разве это не так? Теперь представьте, что тот, кого вы любите – Христос. Христос в твоем уме, Христос в твоем сердце, Христос во всем твоем существе, Христос повсюду»[11]

Потом, чтобы мы не подумали, что у старца был какой-то отвлеченный христологический романтизм, он Свет Христовой любви обращает на ближних. Отсюда можно вывести заключение: как нет отвлеченного христологического романтизма, так нет ни отвлеченной гуманистической нравственности, а существует нравственность во Христе. «Кто любит Христа и других людей», – говорит старец по этому поводу, – «тот живет полноценной жизнью. Жизнь без Христа – это смерть, это ад, это не жизнь. Ад – это и есть отсутствие любви. Жизнь – это Христос. Любовь – это жизнь Христова»[12].

Через триаду: Христос, Церковь, ближние, он рисует движение любви: «Пусть у нас будет одна цель – любовь ко Христу, к Церкви и к ближнему. Любовь, служение Богу, услада, единение со Христом и Церковью – это рай на земле. Любовь ко Христу – это и любовь к ближнему, ко всем и даже к врагам. Христианин переживает за всех, хочет, чтобы спаслись все, чтобы все вкусили Царства Божиего. Вот где христианство: через любовь к брату достичь любви к Богу… Божественная благодать приходит через брата»[13].

Старец Порфирий любил повторять, что если человек хочет стать христианином, он должен сначала стать поэтом, имея в виду состояние души, одержимой любовью ко Христу. Поэтическое сердце свободно от любимых теорий расчета выгод. «Грубых душ, – говорит старец, – Христос не желает иметь рядом с Собой… Поэтические сердца глубоко проникаются любовью, закладывают ее внутрь себя, обнимают ее и глубоко чувствуют»[14].

Как страшно будет нам, священникам, на Страшном Суде, когда Христос скажет нам: «Почему вы сердце, которое Я вам дал, чтобы ним любить всех людей и всю тварь, превратили в чисто физиологический орган, поддерживающий только вашу жизнь? Почему оно билось только для вас и для ваших мирских выгод?» Сердце как один из главных органов нашей биологической жизни представляет дар Божий. Однако, тот дар Божий, который является полученным талантом, должен умножиться, т.е. каждый из нас должен через борьбу со своим греховным «я», с нашим собственным эгоизмом, преобразовать сердце во вместилище и жилище для ближних.

Жизнь для себя должна превратиться в жизнь для других. Именно в этом состоит и весь смысл притчи Господней о талантах. Получение таланты, неважно один, пять или десять, представляют наше сердце, т.е. наше земное бытие. Спрятанный, неиспользованный талант представляет нашу эккзистенцию, заключенную в ветхом человеке. Христу не нужно наше сердце как орган, т.е. «ветхий человек, истлевающий в обольстительных похотях», а сердце как нравственный источник со своими плодами: «Вот я и дети, которых дал мне Бог» (Евр 2:13).

Об этих и таких плодах, о новом человеке, который создан по Богу (Еф. 4:24), свидетельствовали и проповедовали своим богословием и своей жизнью эти два пленника Божественной любви, засиявшей нам в Богочеловеке Христе: прот. Александр Шмеман и преп. Порфирий Кавсокаливит.

Аспирант Санкт-Петербургской православной духовной академии

монах Владимир (Палибрк)

[1] Шмеман А., прот. Дневники 1973-1983. С. 85.

[2] Старец Порфирий Кавсокаливит. Житие и Слова. Малоярославец, Изд. Свято-Никольского Черноостровского женского монастыря, 2008. С. 8.

[3] Старец Порфирий Кавсокаливит. Житие и Слова. С. 212.

[4] Там же. С. 212.

[5] Старец Порфирий Кавсокаливит. Житие и Слова. С. 212.

[6] Старец Порфирий Кавсокаливит. Житие и Слова. С. 171.

[7] Старец Порфирий Кавсокаливит. Житие и Слова. С. 170.

[8] Старец Порфирий Кавсокаливит. Житие и Слова. С. 170.

[9] Старец Порфирий Кавсокаливит. Житие и Слова. С. 170-171

[10] Старец Порфирий Кавсокаливит. Житие и Слова. С. 370.

1. Шмеман А. прот. Дневники. 1973-1983. Русский путь, М., 2013.
2. Шмеман А. прот. За жизнь мира. М., Изд.-во храма святой мученицы Татианы, 2003.
3. Старец Порфирий Кавсокаливит. Житие и Слова. Малоярославец, Изд. Свято-Никольского Черноостровского женского монастыря, 2008.
4. Шмеман А., прот. За жизнь мира. М., Изд.-во храма святой мученицы Татианы, 2003. С. 170.
5. Шмеман А.,  прот. За жизнь мира. С. 20.
6. Шмеман А., прот. Дневники 1973-1983. Русский путь, М., 2013.С. 67.
7. Шмеман А., прот. Дневники 1973-1983. С. 72. Потом снова слышим его критический голос: «Церковность должна была бы освобождать. Но в теперешней ее тональности она не освобождает, а порабощает, сужает, обедняет. Человек начинает интересоваться старым и новым стилем, епископскими склоками или же всякой елейностью. И духовность он начинает воспринимать как необходимость читать скверные книги, ужасающие по своей бедности и риторике, всякие брошюрки о чудесах и чудотворных иконах, всякую сомнительную «поповщину», все время болтать на религиозные теми. Вместо того, чтобы учить его по-своему смотреть на мир, на жизнь, Церковь учит его смотреть на саму себя. Вместо того, чтобы по-новому принять самого себя и свою жизнь, он считает своим долгом натягивать на себя какой-то безличный, закопченный, постным маслом пропахший камзол так называемого «благочестия». Вместо того, чтобы хотя бы знать, что есть радость, свет, смысл, вечность, он становится раздражительным, узким, нетерпимым и очень часто просто злым и уже даже не раскаивается в этом, ибо все это от «церковности». (Там же. С. 76-77).