Предисловие

Искать это имя в дореволюционных богословских словарях и энциклопедиях бесполезно. В 1-м томе «Православной энциклопедии» статья «Аввакум (Честной)» занимает всего один столбец [1]. Его имя почти забыто, и о деятельности этого выдающегося миссионера и китаеведа напоминают страницы книги «Фрегат Паллада» И. А. Гончарова. Ведь архимандрит Аввакум принимал участие в кругосветном плавании на фрегате в составе экспедиции Е. В. Путятина, и Гончаров посвятил своему спутнику немало добрых слов. Лишь в 1899 году в «Тверских епархиальных ведомостях» была опубликована сжатая биография о. Аввакума, принадлежащая перу его земляка – доцента Санкт-Петербургской Духовной Академии И.П. Соколова. [2] Однако сведения, приведенные в этой статье, недостаточно полны и содержат неточности.

Детство. Отрочество. Юность

 Уже дата рождения Дмитрия Семеновича Честного, указанная в «Русском биографическом словаре» и «Тверских епархиальных ведомостях», – 18 сентября 1801 года – вызывает сомнения. В аттестате, выданном Санкт-Петербургской Духовной Академией в 1829 г., Дмитрию Честному 30 лет, то есть год рождения – 1799. [3] Однако по данным ученических ведомостей Старицкого уездного училища и Тверской духовной семинарии год рождения Дмитрия Честного – 1804; в »Годичной ведомости о учениках Старицкого духовного уездного училища за 1818 г.« Дмитрию Честному 14 лет [4], а в «Годичной ведомости об учениках Тверской духовной семинарии за 1822 г.«– 18 лет. [5] «Эта дата представляется наиболее вероятной, тем более что год рождения, указанный в аттестате Санкт-Петербургской Духовной Академии, скорее всего, объясняется существовавшим в то время духовным регламентом, в соответствии с которым иеромонахом можно было стать лишь достигнув тридцатилетнего возраста, – отмечает современная исследовательница С. А. Васильева.– Дмитрий Честной стал иеромонахом в 1829 году, то есть по документам год рождения необходимо было указать не позднее 1799 г., что и было сделано (такая практика была распространенной; так, учителю Аввакума отцу Иакинфу (Бичурину) было прибавлено с этой же целью целых восемь лет)» [6].

Сохранилось еще одно свидетельство, подтверждающее, что Дмитрий Честной родился в 1804 г. На обороте одного из писем Аввакума из Китая есть запись, сделанная неизвестным лицом: «1869-го года. Для памяти. 1). Брат наш отец Архимандрит Аввакум родился 1804-го года в феврале месяце, – в миру Димитрий Честной. По окончании Академического курса 1829 года ноября 19-го [7] дня, постриженец Александро-Невской Санкт-Петербургской Лавры. Далее в записи приводятся сведения о брате Дмитрия – Алексее Честном.

«Многочисленные подробности свидетельствуют о том, что автор хорошо знал и самого Аввакума и его семью, поэтому следует признать наиболее вероятной датой рождения Дмитрия Честного февраль 1804 г.» [8] – такой вывод делает С. А. Васильева.

Место рождения о. Аввакума из существующих источников также не совсем ясно: «Русский биографический словарь» называет «погост Родик» [9] Осташковского уезда Тверской губернии. Но населенного пункта с названием Родик в Осташковском уезде не было. По-видимому издатели Словаря по недосмотру пропустили опечатку. И.П. Соколов, уроженец Тверской губернии, в статье, посвященной о. Аввакуму (1899 г.), приводит правильное название: «погост Рожок» [10] того же Осташковского уезда. И действительно, существовал погост Рожок, расположенный в 30 верстах от Осташкова на озере Селигер, по правую сторону Старорусского тракта. В этом небольшом, но имевшем церковь, погосте и родился Дмитрий Честной. [11]

Следующие сведения о Дмитрии Честном относятся к 1817 году. Он упоминается в списках, присылаемых из уездных училищ в Тверскую духовную семинарию, в числе «поступивших в высшее отделение низшаго отделения». [12]

На этом листе не указано уездное училище, представившее сведения, но предыдущая запись содержит данные об учениках Старицкого уездного училища, а написана она тем же почерком и на такой же бумаге, что и интересующая нас. Затем Дмитрий Честной упоминается в «Годичной ведомости о учениках Старицкого духовного уездного училища за 1818 г. «В списке высшего отделения первым номером значится: «Дмитрий Честной Старицкого уезда села Бабина священника Семена Димитриева сын. Лет – 14, поступил в ученики – сентября 1-го дня 1815 года, поведения честного, способностей хороших, прилежания изрядного, успехов очень хороших». [13]

Из этих записей следует, что к 1815 г. семья священника Семена Дмитриевича Честного переехала в Старицкий уезд. В то время существовало несколько населенных пунктов с названием «Бабино», но лишь село Бабино (впоследствии Никольское), расположенное в 50 верстах от Старицы на Осташковской торговой дороге, имело церковь, где мог служить отец Дмитрия Честного. [14]

1-го сентября 1819 г. Дмитрий Честной поступает в Тверскую духовную семинарию, где обучается весьма успешно: во всех сохранившихся ведомостях отмечаются хорошие способности и прилежание, отличные успехи и «отлично честное» поведение. [15]

Во время экзаменов в 1823/1824 учебном году, когда Дмитрий Честной обучается уже на высшем отделении (в 1822/1823 уч. г. – среднее отделение[16]), он демонстрирует хорошие знания, о чем свидетельствуют оценки: по классу церковной истории – отлично, довольно хорошо, отлично; по классу греческого языка– отлично, очень хорошо, отлично; по классу еврейского языка – очень хорошо, отлично; по классу богословия – отлично. [17] Кроме того, Дмитрий Честной открывает «Список Тверской семинарии учеников, отличных по благонравию». [18]

Сведений о семье Честных сохранилось очень немного, и почти все они относятся именно к периоду обучения Дмитрия в Тверской духовной семинарии. В прошении, поданном в семинарское правление Дмитрием Честным и рассмотренном 28 октября 1822 г., содержится просьба «по бедности и многосемейству отца его, принять его в число казеннокоштных воспитанников». Правление вынесло решение: «Ученика Честного, по прописанным в его прошении причинам и по уважению очень хороших успехов в учении, при отлично честном поведении, на открывшуюся в семинарском корпусе казеннокоштную вакансию определить». [19]

Из ученических ведомостей известно, что вместе с Дмитрием в Тверской духовной семинарии обучался его младший брат– Алексей Честной (зачислен 12 сентября 1819 г., [20] то есть всего на двенадцать дней позже самого Дмитрия), который, правда, не отличался такими успехами, как Дмитрий: «поведения хорошего, способностей – средственных, прилежен, успевает средственно» . [21]

«Фамилия Честных упоминается в ведомостях Тверской духовной семинарии еще несколько раз – в списках учеников низшего 2-го отделения, за 1823/1824 учебный год значится Петр Честной, – сообщает С. А. Васильева. – Однако указаний на то, что Петр Честной является братом Дмитрия и Алексея у нас нет» [22] .

Окончив Тверскую духовную семинарию в 1824 г., Дмитрий Честной поступает в Санкт-Петербургскую Духовную Академию, которую заканчивает в 1829 году, а 25 сентября того же года «академическою конференциею с утверждением комиссии духовных училищ возведен на степень старшего кандидата с правом получить степень магистра по прошествии одного года, если служба его будет одобрена епархиальным начальством [23]». Но этим правом Дмитрий Честной не воспользовался: аттестат был подписан 21 ноября [24] (очевидно, тогда же и получен), а 9 ноября [25] он принял постриг и имя Аввакум, решив отправиться в Пекин миссионером-иеромонахом в составе 11 русской миссии.

В составе 11-й Пекинской духовной миссии (1830-1840 гг.)

В 1829 году закончилось пребывание в Китае 10-й Пекинской миссии и началось формирование состава очередной, 11-й миссии. Согласно Кяхтинскому трактату от 1728 г., в состав миссии входили: 1 архимандрит, 2 иеромонаха, 1 иеродиакон, 2 церковнослужителя и 4 студента. [26] Начальником 11-й миссии был назначен архимандрит Вениамин (Морачевич), уже прослуживший 10 лет в сане иеромонаха в предшествующей миссии. В число миссионеров-иеромонахов назначен был и Димитрий Честной. Как уже было отмечено, перед отправлением в Китай, 9 ноября 1829 г. он был пострижен в монахи с именем Аввакум, а 21 ноября рукоположен во иеромонахи. Зачисление в Пекинскую миссию было важным шагом в жизни о. Аввакума. Оно предрешило его дальнейшую судьбу, определило характер и направление всей его последующей деятельности. Все его дальнейшие труды так или иначе были связаны с его десятилетним пребыванием в столице Срединной империи. [27]

В состав отправляемой в Китай 11-й миссии были включены также: иеромонах Феофилакт (Киселевский), иеродиакон Поликарп (Тугаринов) (оба – из С. Петербургской Духовной Академии), лекарь Порфирий Кириллов, студенты Е. И. Сычевский и Курляндцев. Приставом миссии был назначен подполковник М. В. Ладыженский. Эту миссию сопровождал за границу до Урги (Монголия) профессор Казанского университета по кафедре монгольского языка А. В. Попов, «путешествовавший по назначению правительства» по Восточной Сибири и по кочевьям бурят и монголов в Забайкальском крае. [28]

Смена состава миссии должна была осуществляться в Пекине. Начальник 10-й миссии – о. Петр (Каменский) – получил из Министерства иностранных дел послание (от 6 февраля 1830 г.), в котором содержалось следующее предписание: «Вашей попечительности предоставляется, чтобы во время пребывания в Пекине прежних членов с новыми, первые сообщили сим опыты своих занятий в китайском и манчжурском языках, преподав им словесные и письменные наставления к успешнейшему оных изучению и вообще к прохождению их обязанностей с желаемой пользой». [29]

Основы китайского языка о. Аввакум в 1830 г. начал изучать еще в Кяхте под руководством известного китаеведа – о. Иакинфа (в миру – Никита Яковлевич Бичурин), на которого произвел благоприятное впечатление: «Среди новых миссионеров выделялся, пожалуй, иеромонах Аввакум Честной, молодой человек лет двадцати пяти, немного болезненный, но ума острого и соображения быстрого. Объяснения он схватывал на лету и запоминал их, кажется, крепко». [30]

Основную цель русской миссии в Пекине составляло богослужение, проповедание Евангелия, поддержание веры в исповедовавших Православие албазинцах (потомках русских жителей крепости Албазин, взятых в плен китайцами в 1685 г. [31]

Однако со временем миссия расширила круг своей деятельности. К первоначальному чисто пастырскому служению ее членов добавились также научные послушания – изучение Китая, его языков, истории и религий. До 1863 г. члены миссии выполняли также и дипломатические функции в посредничестве при сношениях русского правительства с Китаем. (Только с указанного года в Пекине была учреждена отдельная от духовной дипломатическая русская миссия). И о. Аввакуму пришлось потрудиться на всех упомянутых поприщах.

Пастырское служение пекинских миссионеров в то время имело ограниченный характер: поддержание Православия и пастырское попечение о тех немногих потомках русских пленников, которые на чужой земле не совсем еще утратили веру своих предков. Миссионерская деятельность среди «природных жителей» не разрешалась китайскими властями до 1858 г. Поэтому члены миссии должны были следовать инструкции, предписывавшей «избегать нескромной ревности, могущей произвести больше вреда, нежели истинной пользы». [32]

Инструкция, данная в руководство членам миссии, вменяла им в обязанность совершение богослужения, проповедание Евангелия, обращение и утверждение в вере албазинских христиан, перевод на китайский и манчжурский языки литургии, молитв и катихизиса, а также воспитание при миссии нескольких мальчиков албазинского рода, которые потом могли бы стать проповедниками православной веры в Китае. [33]

Прибыв в Пекин 30 ноября 1830 года, о. Аввакум добросовестно стал исполнять свои новые обязанности, несмотря на некоторые неблагоприятные обстоятельства. В письме к своему земляку и товарищу по С. Петербургской Духовной Академии он описывает условия своей жизни в китайской столице. (Приложение № 1). Ехал он туда, по его выражению, как в гости, заранее восхищаясь и тамошней природой, и китайской экзотической жизнью, и разнообразием предметов для занятий. По приезде, однако, во многом ему пришлось разочароваться. Главной причиной тому был неуравновешенный характер начальника миссии, архимандрита Вениамина. (см. Приложение 1). Физическим здоровьем о. Аввакум тоже не мог похвалиться. Вскоре по приезде он простудился, и простуда, из-за плохого устройства его жилища, перешла в ревматизм. Жить в Пекине о. Аввакуму было определено в албазинской роте, в северовосточном конце города (в 6-7 верстах от первоначального расположения миссии – Сретенского монастыря, находившегося в центре Пекина). Там, на окраине Пекина, незадолго до того была восстановлена и освящена в честь Успения Божией Матери старинная православная церковь, возведенная еще при первых албазинцах и посвященная сначала Софии Премудрости Божией, а потом – святителю Николаю. Прихожанами этой церкви были «албазинцы», то есть потомки уведенных в 1685 г. китайцами в плен русских подданных, жителей крепости Албазин.

Богдыхан Канси, удивленный храбростью, с какой русские защищали свой острог, зачислил пленников в свою гвардию, под названием «русской роты», отвел им жилище, назначил денежное жалованье, приказал даже дать им жен-китаянок, правда, «из смирительного дома, где они содержались за примерный разврат». [34]

С тех пор хотя Православие и поддepживaлocь среди албазинцев русскими миссиями, но в своей жизни они, из-за оторванности от родины, подверглись глубокой нравственной пopче. «От России они совершенно отдалились духом», – писал Е. Тимковский, побывавший в Китае в 1820-1821 гг.– Даже принявшие крещение «по родству и зависимости подданнической столько сблизились с манчжурами, что весьма трудно различить их: говорят одним языком, т. е. китайским, одинаковую с ними носят одежду и в самом образе жизни приняли все правила бедного, празднолюбивого манчжурского солдата, суеверного поклонника закону шаманскому» [35].

«Албазинцы совершенно окитаились», – писал в 1844 г. из Пекина иеромонах Гурий (Карпов) (впоследствии архиепископ Таврический) к Саратовскому епископу Иакову (впоследствии– архиепископ Нижегородский). «Кроме обличья и какой-то отваги, в них русского ничего не заметно. Они не знают никакого ремесла, даже, по службе в ИМПЕРАТОРСКОЙ гвардии, считают всякое занятие, могущее доставить им хлеб насущный, недостойным себя. Они бедны, бедны до крайности – бедны, несмотря на огромное жалование, удобные квартиры и готовое содержание; нерасчетливые, занятые своим благородством, праздные, необразованные, лукавые, вероломные, больные душою и телом, они в неоплатных долгах у здешних, откупщиков и стали притчею народа. Женщины, вообще, лучше мужчин… но при меньшей испорченности сердца не больше показывают готовности принимать и исполнять евангельское учение. Это испортившийся виноградный сок, из которого не только нельзя сделать вина, но даже и уксуса. Учение о будущей жизни, воздаяние за добро и зло, о примирении Бога с человеком посредством искупительной жертвы Иисуса Христа не только не вошло в их жизнь, но плохо дружится и с их памятью… Самый ревностный из наших христиан очень ненадежен, при первом отказе ему в чем-нибудь он забудет и христианство и подворье». [36]

Понятно, что пастырская деятельность о. Аввакума среди таких прихожан не могла быть легкой. Их обращение в Православие было непростым делом. Владыка Гурий (Карпов) рассказывает о двух случаях из пастырской практики своего предшественника – о. Аввакума.

«Некто албазинец Варнава долго молился пред иконою (не помню какою) о том, чтобы сын его получил полный оклад гвардейского солдата. Богу не угодно было услышать такой молитвы, и Варнава, лишь только услышал, что сыну отказано в окладе, схватил нож и изрубил икону в мелкие куски. О. Аввакум, услышав об этом, сказал предстоявшим албазинцам, что Варнава умрет за такой тяжкий грех. Не знаю, какую смерть предвещал о. Аввакум: по-китайски можно разуметь и временную, и вечную; но Варнава, без всякой предварительной болезни, умер в жестоких муках, не дальше, как на третий день! Это обстоятельство еще в свежей памяти у всех и так сильно подействовало на албазинцев, даже на язычников, близ живущих, что никто не смеет насмехаться или злословить русскую веру. Еще пример. О. Аввакум, разговаривая с албазинцами, узнал от них, что некто Петр не хочет крестить своего сына, сказал при этом случае, что Петр, в таком случае, больше потеряет, нежели он думает: его сын умрет. Петр, когда сказали ему об ответе о. Аввакума, посмотрел на своего сына (он был здоров, красив) и сказал, что если он умрет, то непременно будет ходить в церковь. Вскоре мальчик захворал так, что отец отчаялся в его жизни и послал спросить: точно ли сын его выздоровеет, если окрестится? Ему отвечали, что христиане никогда не лгут; что пусть он испытает, то увидит, что они веруют во Всемогущего! Мальчик был окрещен и выздоровел» [37]. Но даже после его выздоровления Петр, вопреки своим обещаниям, все-таки не стал посещать церковь.

В 1831 году в Пекине проживало около 100 албазинцев, из них крещеных только 53 человека. [38] О. Аввакум делал все, что мог, для научения вере и для «смягчения нравов» своих прихожан. Он регулярно совершал богослужения в церкви Успенской Богоматери. Постепенно он овладел китайским языком настолько, что с 1836 года мог говорить на нем проповеди. По воскресным дням, отслужив литургию, он обращался к прихожанам со словом назидания. Ссылки на текст из прочитанного Евангелия в нескольких экземплярах о. Аввакум раздавал слушателям. (Еще в конце ХIХ в. в библиотеке Пекинской миссии хранились две проповеди о. Аввакума на китайском языке на праздники Введения во храм Пресвятой Богородицы и Рождества Христова). [39]

В 1835 году о. Аввакум был назначен начальником Пекинской миссии, – на место уволенного по болезни до выслуги обязательного десятилетнего срока архимандрита Вениамина. Когда архимандрит Вениамин по болезни, просил его уволить отдолжности до истечения 10-летнего срока, то на прошение его последовало согласие. Иеромонаху Аввакуму предписанием Азиатского департамента от 3 июня 1835 г. было поручено вступить в должность начальника миссии до окончания срока пребывания ее в Пекине. [40]

С этого времени круг его деятельности расширился – на о. Аввакума было возложено руководство остальными членами миссии и управление всеми ее делами. Но вместе с тем о. Аввакум смог уделять больше времени переводческой деятельности и научным изысканиям.

Для чтения своим прихожанам он переводил на китайский язык поучения, церковные песнопения и молитвы, перевел на китайский сочинение И.Д. Мансветова «Черты деятельного учения веры» (1839), а на тибетский язык – Евангелие от Луки (1840). (Тибетский язык о. Аввакум выучил с помощью тибетского ламы и переводил евангельский текст под его руководством). Детей своих прихожан он учил на китайском языке православному вероучению, арифметике и географии. Занятия проходили в училище, устроенном для детей при начальнике 10-й миссии– архимандрите Петре (Каменском) (1820-1830 гг.).

Миссионерские труды о. Аввакума обращали на себя внимание его непосредственного начальства – Азиатского департамента Министерства иностранных дел. По представлению МИДа, в 1837 году, «во внимание к отличному усердию и ревностным трудам» [41], о. Аввакум был награжден орденом св. Анны 2-й степени, с выплатой 120 рублей серебром в год.

Каждый член миссии, по инструкции, должен был разрабатывать какую либо тему, касающуюся древней и новой истории Китая, а отчет о своих занятиях представлять в Азиатский департамент. О. Аввакум обязан был, «получив достаточное познание в китайском и манчжурском языках, заниматься исследованиями веры Фоевой (буддизма– а. А.) и веры Лоудзыя (Лао Цзы– основатель даосизма –а. А.), переводами книг, в коих изъясняются правила сих вер, и приготовлением нужных на оныя возражений» [42]. Однако любознательный иеромонах, имевший особую склонность и способности к языкознанию, пошел в своих научных занятиях гораздо дальше этих требований.

Кроме двух обязательных языков – китайского и манчжурского, он, под руководством ученых лам, изучил еще монгольский и тибетский языки. Со знанием этих 4-х языков (впоследствии и корейского) он получил возможность знакомиться с обширной литературой и почерпать из нее ценные сведения в разных областях знания. О. Аввакум интересовался различными религиями Восточной Азии, изучал историю, географию, этнографию Манчжурии, Южной Сибири, Кореи, Индокитая. Особый интерес вызывали у него те сведения, которые хотя бы косвенно относились к России или к распространению христианства в Азии. Так, он собирал сведения о походах монголов в русские земли и в Венгрию, о проповедниках христианства до ХVI в., занимался изучением азиатского Востока и, «по единогласному отзыву всех русских ориенталистов, лично его знавших, стал одним из замечательнейших ученых своего времени» [43].

Свои энциклопедические знания о. Аввакум продемонстрировал еще в Китае, когда там была найдена древняя надпись в монастыре города Баодинь-фу, сделанная на камне. Не сумев расшифровать текст, пекинские ученые обратились за помощью к о. Аввакуму, который предложил вариант прочтения этого монгольского текста на основе сходства некоторых букв с тибетским алфавитом. Он занялся дешифровкой надписи, перевел ее всю от начала до конца. Она оказалась написанной на монгольском языке древним квадратным шрифтом и содержала грамоту вдовы императора Дарма-Балы, данную в 1321 г. Вскоре после этого в государственном архиве был найден старинный китайский перевод этой надписи, и вскоре выяснилось, что вариант, предложенный о. Аввакумом, полностью ему соответствует [44].

Однако о своем открытии о. Аввакум и не думал объявлять; только после оглашения этого факта в 1846 году членом Русского Географического Общества В. В. Григорьевым, был закреплен приоритет русского востоковеда.

Каково же было место о. Аввакума в истории отечественного китаеведения? Предоставим слово его биографу – доценту СпбДА И. П. Соколову. «Конечно, дело специалиста судить о том, каковы достоинства и недостатки ученых работ о. Аввакума, печатных и рукописных, и какое место занимает он среди русских ориенталистов-синологов. Из отзывов о нем лиц компетентных мы можем, однако, заключить, что о. Аввакум превосходил своих предшественников синологов (которые почти все были из членов Пекинской духовной миссии) и широтою своих знаний и большей научностью своих приемов. Он знал, как сказано уже (кроме новых европейских) пять восточных языков с их палеографией и литературой, тогда как самый знаменитый из его предшественников о. Иакинф в совершенстве владел только одним китайским языком. Первые pycскиe синологи, образовываясь почти исключительно в Пeкине, невольно подчинялись «влиянию духа китайского» и обнаруживали недостаток критического отношения к материалу, составляющего необходимое свойство истинной науки. Широкая ученость и природные дарования о. Аввакума вместе с возможностью для него пользоваться трудами предшественников, прокладывавших дорогу для позднейших исследователей, предохранили его от подобной односторонности. По замечанию известного ориенталиста и археолога П.С. Савельева, он «прилагает к изучению Китая уже европейское воззрение» [45]. В этом отношении о. Аввакум является в известной мере предшественником новой школы русских синологов с такими ее представителями, как гг. Васильев и Георгиевский» [46].

В последние 5 лет своего пребывания во главе 11-й Пекинской миссии о. Аввакум должен был исполнять и дипломатические обязанности – посредничество при переговорах с китайскими чиновниками, перевод на китайский язык официальных бумаг, сбор сведений о китайских властях, их действиях и намерениях. Переводы разных бумаг отнимали у него немало времени. О. Аввакум был не только переводчиком в собственном смысле слова, но и советником при переговорах, знавшим характер и нравы китайцев. Во главе миссии о. Аввакум оставался до самого конца своего 10-летнего пребывания в Пекине, – до 1840 года.

Снова в Петербурге (1841 – 1853)

В 1841 году о. Аввакум возвратился из Пекина в С. Петербург. Ему было сохранено жалование в размере 1200 рублей, которое он получал теперь в виде пенсии. Кроме того ему выплачивалось еще 800 рублей – как оклад на службе Азиатского департамента, к которому он был причислен в качестве переводчика. [47] В следующем, 1842 году, «за отличное усердие, с коим о. Аввакум в течение нескольких лет заведовал делами миссии», он был награжден орденом св. Владимира 3-ей степени, – «в воздаяние полезных трудов его по ученой части» [48] . В том же 1842 году о. Аввакум был избран действительным членом Конференции Санкт-Петербургской Академии. [49]

Вскоре после возвращения из Китая о. Аввакум, по поручению Азиатского департамента, занялся описанием, разбором и систематизацией книг библиотеки этого ведомства. В 1843 году нелегкая работа подошла к концу, был составлен «Каталог книгам, рукописям и картам на китайском, манчжурском, монгольском, тибетском и санскритском языках, находящимся в библиотеке Азиатского департамента» (102 стр.). Описанные здесь произведения восточной письменности в количестве 609 единиц составляли ценнейшее и, возможно, единственное собрание в Европе. Описанные здесь произведения постепенно приобретались библиотекой Азиатского департамента; впоследствии они были переданы в библиотеку Восточного отдела императорской Академии наук.

Каталог, составленный о. Аввакумом, публиковался дважды, причем оба раза без указания имени составителя. В 1843 году он был напечатан с наименованием рукописей и книг в русской транскрипции, а вторично – с указанием названий в оригинале. Описанные в каталоге рукописи были разделены на 6 отделов; пять – по языкам написания: китайский (395 единиц), манчжурский (60 ед.), монгольский (42 ед.), тибетский (75 ед.) и санскритский (16 ед.). 6-й отдел содержал перечень географических и астрономических карт (19 ед.)[50] . За составление «Каталога» о. Аввакум, по ходатайству МИДа, в 1844 г. был возведен в архимандриты, с назначением членом Санкт-Петербургской Духовной Консистории и духовной цензуры. [51]

Для ученого востоковеда эти почетные должности были в тягость. Близость к высшей церковной иерархии вовлекала о. Аввакума в пустейшие интриги, отвлекавшие от научной деятельности. Вот характерный эпизод из жизни столичного «змеюшника».

Покойный протопресвитер армии и флота (или, как тогда именовалась эта должность, обер-священник) Кутневич перенес гонение. Его желали отдалить и учредить новое звание– архиепископа армии и флота. Эту мысль поддерживал обер-прокурор граф Протасов (в этой должности с 1836 по 1855 гг.) На это место предполагалось назначить Афанасия, ректора С. Петербургской Духовной Академии. По доверию к архимандриту Аввакуму, жившему тогда на покое в Александро-Невской Лавре, этот план был сообщен ему. Предлогом к удалению Кутневича был имевшийся у него недостаток в «переходящих суммах». Войцеховичу было поручено обревизовать его приходно-расходные книги. Добряк Аввакум не вытерпел, отправился к Кутневичу и все ему передал.

Кутневич просто сказал Войцеховичу: «Да что Вы тут стараетесь? У меня недостает десяти тысяч. Да будет воля Божия и начальства; я готов принять наказание». Все это было доведено до сведения Государя (Николая I), кажется, князем Гагариным. Государь послал Кутневичу 10 тысяч для пополнения недочета, а когда через два-три дня граф Протасов представил доклад, Государь его уничтожил. [52]

Таким же хлопотным, отвлекавшим о. Аввакума от китаеведческих трудов, было и членство в цензурном Комитете. В должности духовного цензора о. Аввакум состоял до конца 1849 г. (В рукописном отделе Российской Национальной библиотеки сохранился документ, в котором о. Аввакум упоминается в должности цензора). [53]

Но 31 декабря 1849 г. указом Св. Синода он был уволен от должности члена цензурного Комитета. Причиной этого было одобрение о. Аввакумом сочинения ректора Харьковской духовной семинарии архимандрита Израиля, озаглавленного: «Обозрение ложных религий». Эта книга была напечатана в Харькове в 1849 г. и вызвала нарекания со стороны некоторых иерархов. Отзвуки этого «литературного скандала» содержатся в одном из писем Филарета (Гумилевского), епископа Харьковского (с 1859 г. – архиепископ), к Иннокентию (Борисову), архиепископу Херсонскому и Таврическому. «О. Израилю не хочется объявлять карательной воли; но – что делать? Слышно, что он еще окончил печатанием книжку, – сообщал владыка Филарет. – Опасаюсь, не вышло бы чего подобного и за нее. По слухам, он напечатал в ней историю какого-то иркутского иеромонаха-мистика, происходившую около октября 1834 года. Раненько, не правда ли? Время мудреное» [54].

О. Аввакуму претили должности «лукавого царедворца», который должен «отираться в покоях», и он, несмотря на временную опалу, продолжал свои занятия в области китаеведения. За время пребывания в Китае о. Аввакум изучил несколько языков, что давало ему возможность пользоваться почти всей имевшейся в Китае литературой. Ознакомившись еще в Китае с монгольской палеографией, о. Аввакум, по возвращении в Россию, в 1846 г. разобрал и перевел древнюю монгольскую надпись на серебряной пластине, найденной в том же году в Восточной Сибири, по снимку, присланному ему на рассмотрение. «С чувством народной гордости, которую, надеемся, разделят с нами все, кому дорого имя русское, – писал по этому поводу востоковед В. В. Григорьев, – извещаем, что надпись, о которой идет речь, разобрана, прочитана и переведена совершенно удовлетворительно соотечественником нашим архим. Аввакумом Честным. И как еще было дело: сегодня прислали из департамента эту надпись к о. Аввакуму на рассмотрение, а завтра он уже представил туда свой перевод ее! Мало того, – представил, да и забыл о нем, точно как будто сделал самое простое, нетрудное дело. Еще образчик смирения и даровитости русского человека» [55].

Позже о. Аввакум прочитал еще несколько подобных надписей, высеченных на камнях и монетах. Им же была открыта первая кючжукская надпись и найдено несколько букв киданьского письма. [56]

Сведения об этих памятниках восточной письменности о. Аввакум сообщил знаменитому синологу архимандриту Иакинфу (Бичурину), который, в свою очередь, познакомил с ними ученый мир в своем «Статистическом описании Китая» (1842). Отсутствие честолюбия и скромность были причиной того, что приобретение знаний и их практическое применение являлись главной его целью. Для о. Аввакума важен был только вклад в развитие науки, а не личная известность как ученого. Вот что писал по этому поводу секретарь императорского Русского Географического Общества барон Ф. Р. Остен-Сакен: «Равнодушный к собственной известности, о. Аввакум, как и следовало ожидать от человека таких высоких умственных и нравственных достоинств, всеми сокровищами учености своей готов был делиться и делился со всяким, кто бы ни обратился к нему за советом, указанием, справкой; готов был, по просьбе первого встречного, написать целый ученый трактат и отдать эту работу в полное распоряжение просителя, нисколько не заботясь о том, что он воспользуется его трудом для собственного прославления. Более бескорыстную преданность делу знания и большую чистоту души трудно представить себе» [57].

На фрегате «Паллада» (1852-1854 гг.)

В 1852 г. о. Аввакум был командирован в качестве переводчика китайского языка в состав экспедиции генерал-адъютанта Е. В. Путятина, имевшей целью завязать отношения с Японией. Во время экспедиции о. Аввакум исполнял также обязанности священнослужителя на фрегате «Паллада».

Это путешествие вошло не только в историю русско-японских связей, но и в историю отечественной литературы. «Фрегат Паллада»– одно из самых известных произведений И. А. Гончарова (1811-1891), также принимавшего участие в этом плавании. Личный состав фрегата «Паллада», под командой капитан-лейтенанта Ивана Семеновича Унковского, при выходе из Кронштадта (7 октября 1852 года) насчитывал 486 человек. [58] Имена о. Аввакума и И. А. Гончарова в списке членов экипажа стоят рядом: «С. Петербургской епархии Троицко-Александровской Лавры архимандрит Аввакум, столоначальник Департамента внешней торговли коллежский ассесор Иван Гончаров, Министерства иностранных дел Азиатского департамента коллежский ассесор Иосиф Гошкевич» [59]. Имя Иосифа Гошкевича здесь приведено также не случайно. Гошкевич (Гашкевич) Осип Антонович, чиновник Министерства иностранных дел, знаток Дальнего Востока, плыл на «Палладе» переводчиком; позднее он стал первым русским посланником в Японии, составил словарь японского языка, собрал большие коллекции (хранятся в Зоологическом музее РАН в Санкт-Петербурге). [60]

Неукоснительное соблюдение церковных правил на корабле, по воспоминаниям И. С. Унковского, записанным В. К. Истоминым, объяснялось, отчасти, набожностью начальника экспедиции: «Среди моряков ходили слухи, будто в молодости, страдая тяжкой болезнью, Путятин дал обет в случае выздоровления поступить в монахи. Болезнь прошла, а с нею и решимость отречься от мира. Невыполненное обещание будто бы тяготило душу адмирала, и он старался в трудных условиях морской жизни по возможности строго блюсти устав и требования Церкви. На «Палладе», по словам Унковского, в течение дня многократно раздавалось молитвенное пение, то и дело в каюту адмирала требовали фрегатского иеромонаха (архим. Аввакума – а. А.), а в свободное от служебных и молитвенных занятий время адмирал любил слушать чтение «Жития святых» или другие душеспасительные книги» [61].

Впервые И. А. Гончаров упомянул об о. Аввакуме в своем письме из Портсмута (Англия), куда «Паллада» пришла под праздник Рождества Христова 1852/53 гг. «В первый день праздника была церковная служба, потом общий обед, – сообщал Иван Александрович. – На палубе ветер чуть с ног не сшибает; уж у отца Аввакума две шляпы улетели в море, одна поповская, с широкими полями, которые парусят не путем, а другая здешняя» [62].

Отец Аввакум не имел опыта морских путешествий, и Гончаров иногда добродушно подтрунивал над корабельным священником. «Кажется, я смело могу поручиться за всех моих товарищей плавания, что ни у кого из них не было с этою прекрасною личностью ни одной неприятной, даже досадной минуты, – вспоминал Иван Александрович.– А если бывали, то вот какого комического свойства. Например, помню, однажды, гуляя со мной на шканцах, он вдруг… плюнул на палубу. Ужас!

Шканцы – это нечто вроде корабельной скинии, самое парадное, почти священное место. Палуба скоблится, трется кирпичом, моется почти каждый день и блестит, как стекло.

А отец Аввакум – расчихался, рассморкался и – плюнул. Я помню взгляд изумления вахтенного офицера, брошенный на него, потом на меня. Он сделал такое же усилие над собой, чтоб воздержаться от какого-нибудь замечания, как я – от смеха. «Как жаль, что он – не матрос!» – шепнул он мне потом, когда отец Аввакум отвернулся. Долго помнил эту минуту офицер, а я долго веселился ею» [63].

Отправляясь в дальние края, Гончаров уже был известен как автор повести «Обыкновенная история» (1846). Свое участие в путешествии на фрегате «Паллада» он рассматривал как возможность собрать богатый материал для очередной книги. Его дневниковые записи отличались обстоятельностью и содержали множество метких наблюдений. В своей книге писатель уделил внимание и своим спутникам, с которыми он провел на корабле почти два года. Вот еще несколько строк, посвященных о. Аввакуму. «Он жил в своем особом мире идей, знаний, добрых чувств – и в сношениях со всеми нами был одинаково дружелюбен, приветлив. Мудреная наука жить со всеми в мире и любви была у него не наука, а сама натура, освященная принципами глубокой и просвещенной религии. Это давалось ему легко: ему не нужно было уменья – он иным быть не мог. Он не вмешивался никогда не в свои дела, никому ни в чем не навязывался, был скромен, не старался выставить себя и не претендовал на право даже собственных, неотъемлемых заслуг, а оказывал их молча и много – и своими познаниями, и нравственным влиянием на весь кружок плавателей, не поучениями и проповедями, на которые не был щедр, а просто примером ровного, покойного характера и кроткой, почти младенческой души. В беседах ум его приправлялся часто солью легкого и всегда добродушного юмора» [64].

Отец Аввакум тоже вел дневник на борту фрегата, но его заметки отличались краткостью. Да и тетрадь для записей он приобрел лишь «в одном их южноафриканских портов, как об этом можно догадаться на основании напечатанных под некоторыми числами заметок о собраниях разных кампаний и обществ, имевших отношение к Капской колонии» [65].

Разница между григорианским календарем, распространенным в Западной Европе, и юлианским календарем, который использовался в России, в ХIХ веке составляла 12 дней. Поэтому дополнительно к типографским датам на английском языке по григорианскому календарю о. Аввакум приводит даты по юлианскому календарю, принятому в России. С этого времени дневниковые записи о. Аввакума и И.А. Гончарова порой дополняют друг друга.

Обогнув Южную Африку, фрегат продолжил долгое и трудное путешествие на Дальний Восток. Здоровье некоторых членов экипажа было подорвано настолько, что они нуждались в длительном лечении. В июне 1853 г. «Паллада» пришла в Гонконг, и один из матросов был эвакуирован на берег в тяжелом состоянии. Под 23 июня о. Аввакум сделал такую запись: «Поутру я ездил в госпиталь причащать матроса Федота Алексеева (безрукого матроса, одержимого лихорадкой)» [66] . А на следующий день, 24 июня, о. Аввакум «в 5 часов отправился в госпиталь отпевать умершего матроса Федота Алексеева. Гроб проводил за город» [67].

Присутствие православного священника на борту фрегата вызывало интерес у местного духовенства, и о. Аввакуму доводилось встречаться здесь с инославными тружениками на ниве Божией. Так, 23 июня, вернувшись из госпиталя на корабль, «застал у себя китайцев, из коих один пришел переписывать китайскую бумагу, другой, с шелковыми шалями, вышитыми белыми шелковыми узорами, – сообщал о. Аввакум. – Китайский епископ с 2 итальянцами и одним китайским священником был у нас» [68].

Эту встречу описывает и Гончаров: «По приезде адмирала епископ сделал ему визит. Его сопровождала свита из четырех миссионеров, из которых двое были испанские монахи, один француз и один китаец, учившийся в знаменитом римском училище пропаганды. Он сохранял свой китайский костюм, чтобы свободнее ездить по Китаю, для сношений с тамошними христианами и для обращения новых. Все они завтракали у нас; разговор с епископом, итальянцем, происходил на французском языке, а с китайцем отец Аввакум говорил по-латыни» [69]. А на следующий день на борт «Паллады» пожаловал новый гость: «Вечером английский священник с фрегата был у нас, я дал ему Новый Завет» [70], – отмечал о. Аввакум.

Простояв некоторое время в гонконгской гавани, «Паллада» снялась с якоря и взяла курс на Японию. И о. Аввакуму предстояло продолжить нелегкое пастырское служение. Вот фрагменты из дневника корабельного священника. «5 июля. Воскресенье. Неделя 4-я по Пятидесятнице. Обедня. Панихида по матросе Федоте Алексееве. Молебен преподобному Сергию (Радонежскому)» [71].

«7 июля. Вторник. 1853 г. В 6 часов подошли к островам манильским. Справа виден был остров Баши; на нем есть католический монастырь» [72].

«20 июля. Понедельник. В 8 часов обедница и молебен Илье пророку» [73].

«29 августа. Суббота. В 6 часов обедня и панихида по убиенным воинам» [74]. (По православным воинам, за веру и отечество на поле брани убиенным).

Члены экипажа мужественно переносили все тяготы долгого путешествия с его неизбежными лишениями. 6 сентября, в воскресный день, о. Аввакум занес в свой дневник скорбные строки: «В 6 Ѕ часов обедня. По окончании оной при подъеме стеньги один матрос Борисов Адриан свалился с салинга на палубу, ушибся ужасно, поднят без чувств; пущена кровь, пришел в чувства, приобщен Святой Тайне. В 1 1/3 часов умер» [75].

«7 сентября. Понедельник. В 5 часов утра обедня и отпевание матроса; все это кончилось в 7 часов» [76].

Если смертельной опасности не избегали даже опытные матросы, то что говорить о корабельных священниках! Ведь недаром в корабельном уставе с петровских времен круг обязанностей пастыря был точно ограничен с твердым указанием: «ни в какие (корабельные) дела не вступать, ниже что по воли и пристрастию своему затевать». Келейное правило он должен был читать тихо в своей каюте, не привлекая к этому никого из членов экипажа, «дабы чтением партикулярным помешки и препятия в делах общих корабельных не делать». Но рамки инструкции были для о. Аввакума слишком тесными, что иногда приводило к непредвиденным последствиям. Об одном из таких эпизодов рассказывает И. А. Гончаров. «Где-то в поясах сплошного лета, при безветрии, мы прохаживались с отцом Аввакумом по шканцам. Вдруг ему вздумалось взобраться по трехступенной лесенке на площадку, с которой обыкновенно, стоя, командует вахтенный офицер. Отец Аввакум обозрел море и потом, обернувшись спиной к нему, вдруг… сел на эту самую площадку «отдохнуть», как он говаривал.

Опять скандал! Капитана наверху не было, и вахтенный офицер смотрел на архимандрита – как будто хотел его съесть, но не решался заметить, что на шканцах сидеть нельзя. Это, конечно, знал и сам отец Аввакум, но по рассеянности забыл, не приписывая этому никакой существенной важности. Другие, кто тут был, улыбались – и тоже ничего не говорили. А сам он не догадывался и, «отдохнув», стал опять ходить» [77].

Корабельному священнику часто приходилось убеждаться в том, какая хрупкая грань отделяет на море жизнь человека от смерти. Дойдя до берегов Японии, «Паллада» встала на рейде близ Нагасаки рядом с русским корветом «Оливуц». И о. Аввакум, в записи от 23 сентября, отмечает: «В 10 часов я поехал на корвет отпеть панихиду по утонувшем в этот день за 2 года назад в Камчатке бывшем командире его Иване Сущове с тремя матросами» [78].

Не прошло и месяца, как в записи от 22 октября читаем: «В 6 Ѕ часов обедня и панихида по усопших – матери и брата Ивана Семеновича Унковского, о смерти которых вчера привезено известие» [79] .

Вот еще одно сообщение, датированное 13 ноября: «Поутру отпел панихиду по князе Урусове» [80]. (Урусов Сергей Степанович – князь, гардемарин, затем мичман на «Палладе»).

Но члены экипажа не роптали на судьбу, смиренно вверяя свои жизни Промыслу Божию. «Исполнился год нашему путешествию. Обедня и благодарственный молебен» [81], – записал о. Аввакум в своем дневнике под 7 октября.

Для членов экипажа о. Аввакум был духовным наставником, следовавшим апостольской заповеди: «Будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчета в вашем уповании дать ответ с кротостью и благоговением» (1 Петр. 3, 15). Так что на борту «Паллады» о. Аввакуму приходилось быть и законоучителем: «Я толковал юнкеру Лазареву катехизис» [82] , – отметил он в записи под 26 октября. Здесь речь шла о 13-летнем Михаиле Лазареве, – сыне адмирала М. П. Лазарева (1788-1851), который участвовал в экспедиции в качестве юнкера флота. А что касается кротости, то корабельному священнику ее было не занимать. По словам Гончарова, о. Аввакум «как сам лично не имел врагов, всеми любимый и сам всех любивший, то и не предполагал их нигде и ни в ком: ни на море, ни на суше, ни в людях, ни в кораблях. У него была вражда только к одной большой пушке как совершенно не нужному в его глазах предмету, которая стояла в его каюте и отнимала у него много простора и свету» [83].

Уже более года о. Аввакум находился вдали от родины и у него было время, чтобы подвести некоторые итоги своего служения Церкви. «9 ноября (1853 г.). Понедельник. Сего дня исполнилось 24 года, как я пострижен в монахи (в 1829 году). Слава Богу, пожил немало!», [84] – записал он в своем дневнике.

О. Аввакум часто вспоминал Санкт-Петербургскую Духовную Академию и годы учебы в ее стенах. Близкие отношения у него сложились с одним из ее профессоров – Евграфом Ивановичем Ловягиным (1822-1909); в течение 48 лет он был профессором СПбДА. Сын ректора Тверского духовного училища, Е. И. Ловягин был земляком о. Аввакума, и это сблизило их впоследствии. У них были общие знакомые – семейство Кубасовых; о нем и упоминает о. Аввакум в записи от 20 ноября: «Решил я написать Евграфу Ивановичу, чтобы он заказал русскому художнику Пешехонову написать образ Спасителя, обложить его бордюром или наподобие ризы в серебро, а затем этот образ передать в упомянутое семейство с объяснением, что обещанный образ Спасителя препровождается Екатериной Ивановной» [85].

Если заход «Паллады» в Гонконг позволил о. Аввакуму завязать новые знакомства, то пребывание в Шанхае дало ему возможность пополнить свою библиотеку книгами по истории Китая. Об этом о. Аввакум сообщает в записи от 28 ноября: «После завтрака ходили с Гошкевичем к английским миссионерам Медгурсту и прочим. Набрали книг, изданных ими, на английском и китайском языках. Были у Медгурста в комнате. Он занимался с китайцем поправкою Нового Завета, им переведенного. Были в училище и госпитале. После обеда ходили в китайское предместье» [86].

Сведения о Медгорсте можно найти и у И. А. Гончарова. «Медгорст – один из самых деятельных миссионеров: он живет 30 лет в Китае и беспрерывно подвизается в пользу распространения христианства; он переводит европейские книги на китайский язык, ездит с места на место. Он теперь живет в Шанхае», – сообщал русский писатель, отмечая при этом: «наши синологи были у него и приобрели много изданных им книг, довольно редких в Европе. Некоторые он им подарил» [87].

Сам Иван Александрович также общался в Шанхае с англиканскими миссионерами. Они подарили Гончарову 3 книги, изданные ими на китайском языке: «Новый Завет, Географию и Езоповы басни». «Они переводят и печатают книги в Лондоне– страшно сказать в каком числе экземпляров: в миллионах, привозят в Китай и раздают даром. Мне называли имя английского богача, который пожертвовал, вместе с другими, огромные суммы на эти издания, – отмечал И. А. Гончаров.– Одно заставляет бояться за успех христианства (в Китае – а. А.): это соперничество между распространителями; оно, к сожалению, отчасти уже существует. Католические миссионеры запрещают своим ученикам иметь книги, издаваемые протестантами» [88].

В Шанхае «наши синологи» посещали книжные лавки неоднократно, что следует из записи о. Аввакума от 30 ноября: «После чаю ходили к Фогу (американский торговец в Шанхае– а. А. ) в магазин, заказывали и покупали некоторые вещи. Нашел у него карту Китая на китайском языке, изданную англичанами по образцу карт европейских с отдельными планами 5-ти портов: Шанхая, Нин-по,Фучжоу, Амоя и Кантона» [89]. Эти книги помогали о. Аввакуму легче приспосабливаться к местным традициям. Вот характерная запись такого рода: «24 сентября (1853 г.). Четверток. За обедом подавали компот из ши-цзы, которые в Макао называют figos kathes (по Мориссонову лексикону: diospyros)» [90].

Здесь речь идет о Роберте Моррисоне (1782-1834), англиканском священнике. Путешественник, первый английский миссионер в Китае, он перевел на китайский язык Ветхий и Новый Завет, составил грамматику и словарь китайского языка. По образовательной системе, созданной Моррисоном, в Китае был открыт ряд школ. [91]

Библиотека о. Аввакума пополнялась после каждого посещения города. Так, в записи под 1 декабря читаем: «Зашли в один английский магазин, где я купил коммерческий словарь на английском языке и Новый Завет на французском. После обеда были в типографии журнала «Геральд» купить торговые трактаты европейцев с китайцами на китайском языке и частицу китайских разговоров на шанхайском наречии» [92].

Через неделю – очередной поход за книгами: «7 декабря. Понедельник. После обеда ходили к английским миссионерам, купили разных книг. Wylia читает Чунь-цю. Смотрели, как действует скоропечатная машина» [93]. Краткое упоминание о трактате Чунь-цю о. Аввакум не сопроводил какими-либо комментариями, – ведь он не предполагал публиковать свои записи. А поскольку дневник русского миссионера был издан через 132 года после его кончины, то следует сказать несколько слов о Чунь-цю, что в переводе значит «Весны и осени». Это один из канонических памятников конфуцианства, погодичная хроника древнекитайского царства Лу, охватывающая события с 722 по 481 гг. до н.э. Название выражает идею временного циклизма (»порождающие» весны и подводящие итог осени).

О. Аввакуму довелось работать с древними текстами не только в своей каюте, но и в полевых условиях, – в прямом смысле этого слова. В дневнике корабельного священника об этом скромно умалчивается. Но, благодаря записям И. А. Гончарова, мы можем еще раз убедиться в обширной эрудиции руского китаеведа. «Мы шли по полям, засеянным разными овощами, – пишет Иван Александрович.– Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали в домы; «чинь-чинь», говорили мы жителям: они улыбались и просили войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой, в очках, с огромными круглыми стеклами, державшихся только на носу. В руках у него была книга. Отец Аввакум взял у него книгу, снял с его носа очки, надел на свой, и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул. Книга была– Конфуций» [94] . (Очевидно, это была книга «Лунь юй» («Беседы и суждения»), составленная последователями Конфуция и представляющая собой запись его бесед с учениками). [95]

В романе И. А. Гончарова не всегда имелась точная датировка тех или иных событий. Но в данном случае можно сопоставить приведенную запись с заметками о. Аввакума. Он упоминает именно об этой прогулке по окрестностям Шанхая под 6 декабря 1853 г.: «В 10 часов отправились на нащу шхуну, кой-что купили у китайцев, прошли по полю; траурная процессия» [96] .

В романе И. А. Гончарова имеется описание того похоронного шествия, о котором лишь кратко упомянул о. Аввакум. Погребальные обряды – неотъемлемая часть культа многих народов; слово Гончарову. «Пробираясь чрез большое поле гуськом, по узенькой тропинке, мы вдруг остановились все четверо, – пишет Иван Александрович. – Вдали шла процессия: носильщики несли… сундук не сундук – «гроб» – сказал кто-то. Мы бросились в ту же сторону: она остановилась на одном поле. За гробом шло несколько женщин, все в широких белых платьях, повязанные белыми же платками, несколько детей и собака. Носильщики поставили гроб, женщины выли, или «вопили», как говорят у нас в деревнях. Четыре из них делали это равнодушно, как будто по долгу приличия, а может быть, они были и нанятые плакальщицы; зато пятая, пожилая, заливалась горькими слезами. Те, заметя нас, застыдились и понизили голоса; дети робко смотрели на гроб, собака с повисшим хвостом, увидя нас, тихо заворчала. Пятая женщина не обращала ни на что внимания; она была поглощена горем. Рыдая, она что-то приговаривала; мы, конечно, не понимали слов, но язык скорби один везде. Она бросалась на гроб, обнимала его руками, клала на него голову, на минуту умолкала, потом со стоном начинала опять свою плачевную песнь. Тяжело было смотреть: еще скорее пошли прочь, нежели пришли, нас далеко провожал голос ее, прерываемый всхлипываниями и рыданиями. На месте, где поставили гроб, не было могилы. Китайцы сначала оставляют гробы просто, иногда даже открытыми, и потом уже хоронят» [97].

…Подошло время прощания с Шанхаем, и фрегат покинул китайские берега. Но и в открытом море о. Аввакум продолжал заниматься синологическими изысканиями. Об этом свидетельствуют фрагменты его дневниковых записей. «11 декабря. Пятница… вчерашний день весь день я разбирал книги, купленные в Шанхае и не выходил из своей каюты… Сего дня все утро пересматривал китайские книги, изданные англичанами» [98].

«13 декабря. Воскресенье. В 9 часов обедня, потом молебен Богородице и св. апостолу Андрею и святителю Николаю Чудотворцу Мирликийскому. День ветреный. Дома читал и пересматривал книги, купленные в Шанхае» [99].

Главной целью экспедиции была миссия генерал-адъютанта Е. В. Путятина в Японию. Как и предыдущие, эта миссия имела целью открытие японских портов, заключение договоров о дружбе и торговле, а также решение вопроса о границе между Японией и Россией. После долгих проволочек японское правительство вынуждено было дать Путятину письменное подтверждение права наибольшего благоприятствования для России. В том случае, если Япония откроет свои порты для какого-либо из иностранных государств, Россия будет допущена к торговле раньше, чем другие нации; это касалось и прочих привилегий. (Первый русско-японский договор об установлении мирных дружеских отношений был подписан 26 января 1855 г.)[100]

А тем временем обстановка в мире накалялась. На Ближнем Востоке столкнулись интересы России и Франции. Внешний повод был незначительный: спор греческих монахов с католическими из-за Вифлеемской пещеры. Греки обратились за помощью к русскому императору Николаю I, и он объявил себя покровителем Православия в Святой Земле. Католики– к Франции, которая, в коалиции с Великобританией и Турцией, выступила против России. Так началась Крымская война (1853-1855 гг.), о чем члены экипажа «Паллады» узнали с большим запозданием. «В последнее наше пребывание в Шанхае, в декабре 1853 года, и в Нагасаки, в январе 1854 года, до нас еще не дошло известие об окончательном разрыве с Турцией и Англией; мы знали только, из запоздавших газет и писем, что близко к тому – и больше пока ничего» [101], – писал И. А. Гончаров.

Тем временем «Паллада» пришла в Манилу и застала там военный французский корабль. На подходе была и английская эскадра. Надо было уходить из филиппинской столицы, и фрегат был приведен в боевую готовность. По словам Гончарова, «капитан поговаривал о том, что в случае одоления превосходными неприятельскими силами необходимо-де поджечь пороховую камеру и взорваться. Все были более или менее в ожидании, много говорили, готовились к бою, смотрели в зрительные трубки во все стороны» [102].

Как же вел себя в этой тревожной обстановке корабельный священник? Гончаров, с интересом присматривавшийся к нему, делится с читателями своими впечатлениями. «Один только отец Аввакум, наш добрый и почтенный архимандрит, относился ко всем этим ожиданиям, как почти и ко всему, невозмутимо покойно и даже скептически, – отмечал русский писатель.– При кротости этого характера и невозмутимо покойном созерцательном уме он нелегко поддавался тревогам. Преследование на море врагов нами или погоня врагов за нами казались ему больше фантазиею адмирала, капитана и офицеров. Он равнодушно глядел на все военные приготовления и продолжал, лежа или сидя на постели у себя в каюте, читать книгу. Ходил он в обычное время гулять для моциона и воздуха наверх, не высматривая неприятеля, в которого не верил.

Вдруг однажды раздался крик: «Пароход идет! Дым виден!». Поднялась суматоха. «Пошел по орудиям!» – скомандовал офицер. Все высыпали наверх. Кто-то позвал и отца Аввакума. Он неторопливо, как всегда, вышел и равнодушно смотрел, куда все направляли зрительные трубы и в напряженном молчании ждали, что окажется. Скоро все успокоились: это оказался не пароход, а китоловное судно, поймавшее кита и вытапливавшее из него жир. От этого и дым. Неприятель все не показывался. «Бегает нечестивый, ни единому же ему гонящу!» – слышу я голос сзади себя. Это отец Аввакум выразил так свой скептический взгляд на ожидаемую встречу с врагами. Я засмеялся, и он тоже. «Да право так!»– заметил он, спускаясь неторопливо опять в каюту» [103].

С началом Крымской войны тихоокеанский регион также стал небезопасен для плавания. 17 мая 1854 г. на «Палладе» было получено известие о начале войны и Высочайшее повеление следовать в залив Де Кастри. [104] По пути на родину фрегат зашел на один из островов архипелага Рюкю (»Ликейские острова»). Как отмечал Гончаров, «ликейцы находились в зависимости и от китайцев, платили прежде и им дань; но японцы, уничтожив в ХVII столетии китайский флот, избавили и ликейцев от китайской зависимости» [105] . (Политический вакуум был сравнительно недолгим, и в 1876 г. «Ликейские острова», с самым большим– Окинавой, – были присоединены к Японии).

Но даже в этой глуши российские китаеведы встретили старых друзей. «Гошкевич и отец Аввакум отыскали между ликейцами одного знакомого, с которым виделись лет 12 назад в Пекине, и разменялись подарками, – пишет Гончаров.– Вот стечение обстоятельств! «Вы подарили мне графин», – сказал ликеец о. Аввакуму. Последний вспомнил, что это действительно так было» [106].

От архипелага Рюкю курс был взят на Корею. Любознательные корейцы поднимались на борт «Паллады» во время ее захода в местные гавани. Верования тамошних жителей представляли собой причудливую смесь буддизма, конфуцианства, даосизма и местных племенных культов. В пантеоне их божеств всегда находилось местечко для нового объекта поклонения. И. А. Гончаров приводит в своих записках любопытное наблюдение на этот счет. «4 апреля (1854 г.) Корейцы увидели образ Спасителя в каюте; и когда, на вопрос их, «кто это», успели кое-как отвечать им, они встали с мест своих и начали низко и благоговейно кланяться образу…Разговор шел по-китайски, письменно, через отца Аввакума и Гошкевича. «Сколько вам лет» – спрашивали они кого-нибудь из наших. «Лет 30-40», – отвечали им. «Помилуйте, – заговорили они, – мы думали, вам лет 60 или 70». Это крайне восточный комплимент. «Вам должно быть лет 80, вы мне годитесь в отцы и в деды», – сказать так, значит польстить» [107].

В те годы Корея находилась под сильным влиянием Китая. (Япония начала усиливать свое присутствие в этих землях несколько позднее, одновременно с Россией, что и привело в конце концов к русско-японской войне 1904-1905 гг.) С «китаизированными» корейцами пришлось иметь дело и членам экипажа «Паллады». «Они заражены китайской ученостью и пишут стихи, – отмечал И. А. Гончаров.– Отец Аввакум написал им на бумажке по-китайски, что мы, русские, вышли на берег погулять и трогать у них ничего не будем. Один из них прочитал и сам написал вопрос: «Русские люди, за каким делом пришли вы в наши края, по воле ветров, на парусах? И все ли у вас здорово и благополучно? Мы люди низшие, второстепенные, видим, что вы особые, высшие люди». И все это в стихах» [108].

Для о. Аввакума встреча с корейцами не была чем-то новым. По словам Гончарова, «корейцы бывают в Пекине: наши отец Аввакум и Гошкевич видали их там и даже, кажется, по просьбе их, что-то выписывали для них из России» [109].

По прибытии в российское Приморье о. Аввакуму вместе с некоторыми другими членами экспедиции было разрешено возвратиться в Санкт-Петербург сухим путем через Сибирь. Так закончилось двухлетнее путешествие русского миссионера на фрегате «Паллада». Он покинул Дальний Восток, но память о нем жива здесь и сегодня: одна из маленьких речек названа в его честь Аввакумовкой…

В Иркутске (1855-1857 гг.)

По возвращении в С. Петербург о. Аввакум был возведен в архимандриты; ему была присвоена степень «архимандрита монастыря 1-го класса». Этой награды он удостоился по представлению генерал-адъютанта Путятина за свои усердные труды. Однако уже в середине следующего, 1855 года, о. Аввакум снова был командирован в качестве переводчика на Восток, – на этот раз в Иркутск, по ведомству Морского министерства. Здесь он поступил в распоряжение генерал-губернатора Восточной Сибири генерал-лейтенанта Н. Н. Муравьева, поднявшего в то время вопрос о присоединении к России Амурского края и нуждавшегося в переводчике для переговоров с Китаем. [110]

Назначенный на должность генерал-губернатора в 1847 году, Муравьев первым поставил вопрос о возвращении Амура, который был уступлен Китаю в 1689 году. Исследования Г. И. Невельского, доказавшего доступность устья Амура для больших судов, сделали эту проблему еще более актуальной, поскольку это был удобный путь для сообщения с Тихим океаном. 22 января 1854 г. император Николай I предоставил Муравьеву право вести все сношения с китайским правительством по разграничению восточной окраины и разрешил произвести по Амуру сплав войска, который начался в мае того же года. Военный контингент должен был защитить не разграниченные Китаем и Россией территории от возможности вторжения английских и французских войск. В июне 1855 г. новый император– Александр II поручил Муравьеву вступить в переговоры с Китаем для разрешения вопроса о границе на Дальнем Востоке. Архимандрит Аввакум пробыл в распоряжении Муравьева два года в качестве переводчика. [111]

Несмотря на большую загруженность, о. Аввакум продолжил в Иркутске свою научную деятельность. Именно в эти годы он начал публикацию статьей, которые помещал в «Записках Сибирского отдела императорского Русского Географического Общества». Одна из них, озаглавленная «О надписи, находящейся на скале у Мангутской пещеры» [112] , посвящена лингвистическому анализу этого памятника.

Вот какой вывод сделал о. Аввакум, ознакомившись с текстом этой надписи: «Три слова на верху надписи, начертанные вертикально, писаны уйгурскими буквами; вторая горизонтальная строка– санскрит; третья «писана тангутскими буквами, несколько похожими на тибетские»; «четыре буквы внизу надписи суть китайские» [113]. Что касается содержания этих надписей, то все они содержали буддийские тексты. [114]

Другая статья, помещенная в том же сборнике, носит пространное название: «О надписи на каменном памятнике, находящемся на берегу реки Амура недалеко от впадения ее в море» [115] . Как выяснил о. Аввакум, этот текст также имел буддийское происхождение. «Все показывает, что на том месте, где стоит памятник, была некогда буддийская кумирня, которая по-китайски называлась юн-нин-си, то есть кумирня вечного спокойствия, – писал русский китаевед.– Об этом названии свидетельствуют две надписи на камне: одна китайская, другая монгольская. Неправильное расположение слов как в той, так и в другой показывает, что они сделаны каким-нибудь малограмотным монгольским ламой, жившим при кумирне» [116].

Эти скромные по объему статьи о Аввакума, как и прежние, были замечены в кругах востоковедов и оценены по достоинству. Один из отечественных исследователей– П. С. Савельев, писал: «Из современных синологов о. Аввакум и о. Палладий, нынешний начальник миссии, прилагают уже европейское воззрение к изучению Китая. Почтенный о. Аввакум, кроме китайского языка изучивший тибетский и монгольский, не говоря уже о манчжурском, сделался известным в ученом мире по переводу древнемонгольской квадратной надписи» [117]. А по замечанию барона Ф. Р. Остен-Сакена, охарактеризовавшего научную деятельность о. Аввакума в отчете Имп. Русского Географического Общества за 186 год, «как ни малообъемисты эти труды, надо было иметь обширные лингвистические сведения, чтобы написать их» [118]. В публикациях, посвященных о. Аввакуму, упоминаются еще две рукописи, судьба которых, к сожалению, неизвестна. Это переведенные с китайского языка трактаты: «Любомудрие китайцев» и «Нравственная философия китайцев» [119].

Научная деятельность о. Аввакума не ограничивалась лишь написанием статей. По свидетельству Ф. Р. Остен-Сакена, «в 1855-1857 гг., когда о. Аввакум проживал в Иркутске, ни одна статья об Амурском крае, Монголии и т. д. не печаталась в «Записках» Сибирского отдела нашего Общества без его рассмотрения; пространные рецензии, которые сообщал он Азиатскому Департаменту об ученых трудах, доставлявшихся членами Пекинской Миссии нашей, отличались полнейшей добросовестностью и основательностью» [120].

Китай, Япония (1857-1860 гг.)

Пробыв два года в Иркутске при генерал-губернаторе Н. Н. Муравьеве, о. Аввакум в начале 1857 г., по приглашению генерал-адъютанта графа Путятина, присоединился к его миссии, отправлявшейся в Китай. (За 4 года до этого о. Аввакум сопровождал Путятина в Японию). Целью этой миссии было ускорить пограничное размежевание между обеими странами.

Экспедиция Е. В. Путятина отправилась в Китай весной 1857 г. со сплавом по Амуру, так как русские не получили разрешения китайского правительства прибыть для переговоров сухопутным путем. Китайское правительство не хотело пропускать русского посла в Пекин и не сделало должных распоряжений относительно его встречи в пограничной Кяхте. Тогда граф Путятин изменил маршрут путешествия и избрал водный путь. В одном из писем, отправленном своему земляку А. А. Труневу, о. Аввакум сообщает о маршруте, которым он следовал в составе миссии: «7-го апреля, то есть с 1-го дня Пасхи, волею или неволею, я должен был отправиться в Кяхту, а потом по Нерчинскому тракту на Амур и, наконец, морем в Китай. С 23-го мая из города Читы началось и до сих пор продолжается наше плавание водою. На особо устроенных для нас судах мы шли сперва рекою Ингодою до Нерчинска, потом Шилкою до манчжурской границы, далее– рекою Амуром до впадения ее в восточное море» [121].

В Николаевске-на-Амуре члены миссии пересели на пароход «Америка» и взяли курс на Пекинский залив. Так как и здесь китайские власти отказывались принять посольство, то сначала в ожидании ответа из Пекина, а потом, когда присланный ответ оказался неудовлетворительным, члены миссии два раза ездили в Шанхай «получать почту». Именно отсюда о. Аввакум и смог отправить письмо А. А. Труневу, – в сентябре того же 1857 года.

Как и во время путешествия на «Палладе», о. Аввакум на пароходе «Америка» исполнял обязанности корабельного священника, о чем он и сообщал своему земляку: «На пароходе у нас есть церковь, и я каждое воскресенье и каждый большой праздник служу обедни» [122].

В посланном тогда же из Шанхая небольшом письме Н. Н. Муравьеву, о. Аввакум передает содержание ответа, полученного из Пекина: китайское правительство отказывало русскому послу в приеме и приезде в Пекин. При этом власти объясняли, что этим отказом они не только не нарушают прежние договоренности, но, напротив, выказывают к ним глубокое уважение: «Согласившись принять вас, но не приготовившись к тому надлежащим образом, мы легко могли бы сделать вам очень много разных неприличий, которыми ваше государство могло бы обидеться, а это повело бы к разрыву союза между нашими государствами» [123].

Тем временем Е. В. Путятину было предписано дождаться прибытия английского и французского послов для совместного воздействия на Китай. Русский пароход после этого отстаивался то в Гонконге, то в Макао. Дипломатическая работа Муравьева и Путятина велась параллельно. О. Аввакум сообщал Муравьеву о ходе переговоров Путятина с китайцами, о реакции Китая на овладение русскими Амуром. [124] Таким образом в начале декабря 1857 г. о. Аввакум снова оказался в Гонконге, где он уже побывал несколько лет тому назад, во время путешествия на фрегате «Паллада». В своем письме профессору СПбДА Е. И. Ловягину он вкратце сообщил, что в этом городе произошли большие изменения: «Город Виктория сделался вдвое обширнее против того, чем был назад тому за 4 года…Вместо двух церквей теперь пять» [125].

В ожидании начала переговоров о. Аввакум «упражнялся в синологии», о чем писал тому же Ловягину, уроженцу Тверской губернии: «Я сижу дома, т.е. на своем пароходе и, по недостатку европейских книг, занимаюсь китайщиной» [126].

Очередное письмо своему земляку о. Аввакум отправил уже из Макао, куда члены миссии переехали 19 декабря 1857 г. Здесь они встретили Новолетие, по-прежнему проводя время в ожидании. В отличие от Шанхая, где о. Аввакум в своем время пополнил личную библиотеку, в Макао выбор литературы был беден. «К несчастью моему, здесь нельзя отыскать ни одной порядочной китайской книги, из которой можно было бы извлечь что-нибудь любопытное, – сетовал о. Аввакум.– Книжные лавки очень бедны и набиты старыми романами, гадательными книгами и календарями. Все здешние китайцы заняты промышленностью и торговлей. Читать книги некому и некогда» [127].

Любопытны были отзывы китайцев о русских гостях, слышанные о. Аввакумом. «На нас, – писал он, – как здесь в Хонконе, так и в Макао китайцы смотрят как на земляков своих, принимают нас с особенным радушием и думают, что все мы умеем и говорить, и писать по-китайски, отличают нас по физиогномии от всех европейцев и все твердят нам: «Вы народ добрый, вы хорошо колотили англичан; в прошлом году мы видели, какими растрепанными они приехали от вас (т.е. с Амура и с Камчатки) и как на вас жаловались». Они думают, что мы приехали в Хонкон для получения пени с англичан, и первые вопросы повсюду слышим: «Сколько миллионов серебра вам следует получить с них?» [128].

Еще в 1856 г. для расширения своих привилегий, открытия новых портов Англия, а затем Франция развернули очередную войну против Китая (вторую «опиумную» войну). Цинское правительство было вынуждено капитулировать. Были подписаны Тяньцзинские договоры с Англией и Францией (июнь 1858 г.). Почти одновременно был заключен договор России с Китаем. Этот русско-китайский трактат был подписан 1 (13) июня 1858 г. в г. Тяньцзине Е.В. Путятиным, а с китайской стороны – уполномоченными богдыхана Гуй-лянем и Хушаном. По нему Россия получала те же торговые льготы и права, что и другие западноевропейские державы. [129]

Россия получила право назначать консулов в открытые для российских торговых судов порты; на Россию распространялись права наибольшего благоприятствования. (28 мая 1858 г. Муравьевым был уже заключен Айгунский договор, о чем Путятин не знал, по которому России возвращалась территория, отторгнутая цинским правительством по Нерчинскому договору в 1689 году). [130]

О. Аввакум принимал деятельное участие в дипломатических переговорах Путятина с китайским правительством, присутствовал в качестве переводчика при заключении Тяньцзинского трактата. В том же 1858 г. о. Аввакум был награжден орденом св. Владимира 2-й степени – за «особые труды свои по исполнению обязанности, доверием правительства возложенной на него»

Вернувшись из экспедиции графа Путятина вверх по Амуру в Иркутск, о. Аввакум получил очередную награду: «Свидетельство. На основании всемилостивейшего манифеста, данного в 26-й день августа 1856 года, и высочайше утвержденных в тот же день правил состоящей в ведомстве Азиатского департамента Министерства иностранных дел и находящийся в командировке в настоящее время в г. Иркутске архимандрит Аввакум пожалован в память войны 1853-1854-1855-1856 годов бронзовым наперсным крестом на Владимирской ленте. В удостоверение чего и дано ему сие свидетельство за надлежащим подписом и печатию. 1859 года января 28 дня» [131].

Но на этом заграничные поездки о. Аввакума не завершились. В том же 1859 году о. Аввакум должен был сопровождать графа Н. Н. Муравьева в Японию, где в качестве переводчика участвовал в переговорах об острове Сахалин…

Последние годы жизни

В 1860 году о. Аввакум, давно уже желавший «успокоиться и пожить где-нибудь на одном месте, поближе к могиле», вернулся окончательно в С. Петербург с тех пор безвыездно жил в Александро-Невской Лавре, занимаясь переводами.

Но, прежде чем удалиться от мира, он позаботился о своих родственниках. Об этом свидетельствует документ – письмо из канцелярии капитула орденов Министерства императорского двора № 2537 от 20 апреля 1860 г., в котором канцелярия капитула орденов сообщает о. Аввакуму, что пенсионные деньги (120 рублей серебром в год), назначенные ему одновременно с награждением орденом св. Анны 2-й степени, «с 1 мая минувшего 1859 года, согласно отзыву Вашему будут ассигнованы к выдаче от Старицкого уездного казначейства трем вдовам: священника Авдотье Писцовой, священника Анастасье Честной и диакона Анастасье Честной по равной части каждой» [132] . «Конечно, вдовы священника и диакона были не просто однофамильцами Дмитрия Честного, а его родственницами, а то, что пенсия делилась на равные части – указывает и на родство его с Авдотьей Писцовой» [133], – отмечает С. А. Васильева.

Последний из известных документов об о. Аввакуме датирован 1865 г. Он написан посторонним лицом и служит дополнительной характеристикой этого замечательного человека: дав в долг деньги сроком на два года, о. Аввакум ждал возвращения долга целых четыре ( при том, что пенсия его регулярно перечислялась родственницам в Старицу): «1865 года июля первого дня, я нижеподписавшийся дал сию росписку отцу архимандриту Аввакуму в том, что сего числа получил от него росписку писанную 1861-го года июня второго дня, выданную ему сербским купцом Иваном Петрович в занятых у него деньгах суммою в четырех тысячах рублей серебром, сроком на два года, каковую и должен я на него Петрович представить куда следует ко взысканию, полученные деньги немедленно доставить ему отцу архимандриту, завычетом за хлопоты и издержки из полученных четвертую часть. Царскосельский 2-й гильдии купец Петр Иванов Ногинов» [134].

В последние месяцы жизни о. Аввакум был разбит параличом, но даже и тогда он продолжал трудиться по мере сил. Будучи членом императорского Русского Географического Общества, он участвовал в его научной деятельности. Консультации выдающегося ученого были крайне необходимы при публикации статей в «Известиях» Общества», и он никогда не отказывал в помощи, если речь шла о странах Дальнего Востока. Многие работы о. Аввакума не увидели света: таковы его отчеты о научных занятиях, присылавшиеся им из Пекина, и отзывы о разных сочинениях, которые он составлял по поручению Азиатского департамента и Русского Географического Общества.

Скончался о. Аввакум 10 марта 1866 г., на 65 году жизни, и 13 марта, после отпевания, был похоронен на лаврском кладбище, за церковью Сошествия Святого Духа. «В 1866-м году умер и погребен в оной же Лавре около алтаря Свято-Духовной церкви, марта 10-го дня архимандритом Иоанном Ректором Санкт-Петербургской Духовной Академии, а ныне епископом Смоленской епархии» [135], – отметил в монастырской записи один из насельников Лавры.

На могиле был поставлен небольшой, в виде креста, памятник из черного гранита. Он был изготовлен в Пекине и прислан оттуда в С. Петербург почитателем покойного – архимандритом Палладием (Кафаровым). На памятнике были сделаны надписи на русском и китайском языках: даты рождения и кончины, а также слова: «Праведные получат плод вечной жизни» (лицевая сторона), «Вечная добрая память» (правая сторона), «Чистые сердцем узрят Бога» (левая сторона)[136]. Этот памятник, к сожалению, не сохранился. Не дошло до нас и рукописное наследие выдающегося китаеведа. Его рукописи (в переплете) значились в «Описи» имущества, оставшегося после смерти о. Аввакума. Эти рукописи вместе с книгами перешли от наследника покойного к торговцу с Апраксина двора, который за 500 рублей скупил всю библиотеку о. Аввакума…[137]

Что же касается дневника о. Аввакума, который он вел на фрегате «Паллада», а также его писем из Китая (1857-1858 гг.), то они, вскоре кончины владельца, были переданы Тверскому музею осташковским протоиереем В. П. Успенским. Здесь они хранятся и в настоящее время. [138]

Отец Аввакум при жизни не спешил публиковать результаты своих трудов и для своих огромных знаний написал сравнительно немного. «Для него приобретение знаний само по себе составляло конечную цель, независимо от дальнейшего их приложения, – отмечал И. П. Соколов. – Если ему представлялся повод обнаружить их по поручению начальства или по чьей-либо просьбе, он поражал глубиной их и разносторонностью. Когда же ничто не вызывало его на это, он жил своей внутренней жизнью, продолжая расширять и углублять постоянным размышлением запас своих сведений и не чувствуя потребности выступать с ними в печати» [139]. По выражению историографа Пекинской миссии иеромонаха Николая (Адоратского), о. Аввакум «унес с собой в могилу свою удивительную ученость» [140].

…Вспоминая своих спутников по плаванию на фрегате «Паллада», И. А. Гончаров написал дополнительную главу, озаглавленную «Через 20 лет». Вот строки, посвященные корабельному священнику: «Одних унесла могила: между прочим архимандрита Аввакума. Этот скромный ученый, почтенный человек ездил потом с графом Путятиным в Китай, для заключения Тяньцзинского трактата, и по возвращении продолжал оказывать пользу по сношениям с китайцами, по знакомству с ними и с их языком, т.к. он прежде прожил в Пекине лет пятнадцать при нашей Миссии. Он жил в Александро-Невской Лавре и скончался там лет 8 или 10 тому назад» [141].

Эти строки можно дополнить отзывом секретаря Русского Географического Общества Ф. Р. Остен-Сакена, опубликованным вскоре после кончины о. Аввакума: «Доброта и простота покойного были безграничны. Кто знал его близко, не мог не любить. Это был светильник, который не для себя существовал, но от которого заимствовало свет и теплоту все, что окружало его» [142].

 Приложение 1

Письмо о. Аввакума Честного из Пекина в Архангельск. 12 июня 1834 г. // Русский архив, 1884 кн. 3, № 5, С.153-60.

НАША КИТАЙСКАЯ МИССИЯ ПОЛВЕКА НАЗАД

…Сказать ли теперь, какова моя жизнь в Пекине? Ехал я в Пекин, как в гости, а приехал как в ад. С нетерпением ожидал выезда за границу, я заранее восхищался и здешней природой, и здешней исторической жизнью, и разнообразием предметов для занятий; но как горько ошибся! Нет, не столько ошибся, сколько ошибило меня и всех моих товарищей особенно одно обстоятельство, не предвиденное ни нами, ни самим правительством.

…Что же здешняя природа, и что наша жизнь? Первая походит на зажиточную мачеху, вторая – на движущуюся смерть. Но распространяться об этом не стану. Число руccких пришельцев, пропадающих в Пекине, тебе известно. Товарищей моих, вместе со мною хлынувших из Академии, ты знаешь; а об светских сослуживцах писать нечего, частью потому, что они тебе неизвестны, а более потому, что все они добрые люди. Для тебя, вероятно, любопытнее всего слышать что-нибудь об нашем начальнике (архимандрит Вениамин (Морачевич) – а. А.), под карающую десницу коего ты сам некогда обрекал свою головушку. Архимандрит Петр, за первым обедом нашим в Пекине, пред целым светом провозгласил его фениксом, каких в Poccии не бывало и не будет и с улыбкой прибавлял, что сам он никак не решился бы ни на какую растрату казенной суммы (более 50-ти пудов серебра), убитой сим фениксом на устройство монастырей (т.е. без позволения правительства), ни на приведение планов таковой постройки (родившихся в голове сего же феникса) в исполнение. На этот простодушный отзыв, признаться, тогда никто не обратил должного внимания; но из четырехлетних опытов нашего короткого с ним знакомства, мы совершенно удостоверились, что действительно это такая птица, которую по справедливости можно назвать необыкновенным явлением природы. В течение десяти лет до нашего приезда, по его собственным словам, он занимался только постройками: ломал, починивал, разрушал и созидал снова. Один Успенский храм вытерпел несколько переворотов, доколе не приведен в то состояние, в каком теперь находится.

Ученые или по крайней мере учебные занятия он не считал своей обязанностью и в течение десяти лет не мог прочитать с учителем Четырехкнижия на китайском языке. О других книгах он не имел и понятия. Когда нужно было утвердить для нас метод изучения китайского языка, он провозгласил, что надобно проходить с учителем Четырехкнижие по крайней мере восемь лет, после чего мы будем в состоянии понимать несколько и другие книги. Ужели это называется методом, и ужели мы так глупы, чтобы восемь лет заниматься одним Четырехкнижием? Мы осмелились уверить его, что эту чепуху, если нужно, мы легко можем пройти менее нежели в три года; он стиснул только зубы и ничего не отвечал нам. Это начало ненависти его к миссионерам. Касательно распределения занятий, по крайней мере между монахами, он не захотел и слушать нас, сказав, что сделано будет тогда, когда вы пройдете Четырехкнижие, т.е. через восемь лет. Но совершенно понимая бесполезность занятия такими пустяками, мы сами распорядились следующим образом: я взял на себя исследование религии так называемой ученой, Феофилакт – исследование религии даосов, Поликарп –исследование религии буддистской; занятия предметами посторонними предоставили произволу каждого. Светские члены миccии по инструкции имеют свои назначения. Но вот один говорит начальнику, что здесь по горной части делать вовсе нечего, и что вместо сего гораздо лучше заняться другим каким-нибудь предметом. Начальник хлопнул ушами, как покойный Кабуд, а заботу о назначении ему предмета возложил на Аллаха и на догадливость самого миссионера. Вот другой, не учась ни философии, ни юриспруденции, по назначению инструкции заботится узнать по сим предметам хотя что-нибудь: роется в библиотеке между русскими книгами, доискаться о чем толкует философия и чем пахнет юриспруденция; покупает юридические книги и думает, что всю эту громаду надобно, по крайней мере, перевести на язык русский; а начальник не догадается ни настроить, ни поправить, ни поощрить готового разрушить себя философской или юридической пылью, поелику сам не знает, что хорошо, что худо, что нужно и что бесполезно. Это последнее предложение доказывается тем, что он сам снова начал читать Четырехкнижие при руководстве глупого и вечно пьяного своего учителя, думая, что мало-по-малу хотя отсюда начерпается премудрости и со временем сам сделается Конфуцием. Если бы мы не надоумили его читать здешние газеты и вновь выходящее указы, чтобы иногда сообщить какие-нибудь известия в Poccию, то он и до сих пор читал бы одно Четырехкнижие. Вообще он не любит заниматься тем, что не ведет его к главной цели, которую указала ему сама природа, слишком щедро одарив его организмом нервно-раздражительным; а эта цель состоит в исполнении планов ненасытного его честолюбия. Планы сии, заквашенные со времени поступления его в Пекинскую Mиссию, теперь, кажется, в самом сильном брожении. Как учитель русского языка в здешней манчжурско-русской школе, он еще до нашего приезда домогался здешнего чина 6-й степени и белого шарика, и тогда еще, как повествует предание, директора упомянутого училища он едва только не брал за горло. Но (так) как с получением чина и шарика сопряжено совершенное подданство здешнему императору, а без этого нельзя было дать ему ничего, то директор, опасаясь угроз его, что при первом же случае миссионеры откажутся переводить на русский язык манчжурские бумаги, посылаемые отсюда в Pocсию, согласился ходатайствовать у своего правительства, чтобы оно снеслось с правительством русским, и оттуда испросило ему приличного награждения. Так и сделано. Ему пожалованы от Кабинета богатый крест и мантия. Но вот теперь открылось ему самое обширное поприще для видов честолюбия и для надежды на получение подобных или еще больших наград от нашего правительства.

Нынешнею зимою первый здешний министр Чан-лин раза три приезжал в Сретенское подворье к нашему живописцу Легионову для снятия с себя портрета. Согласись, что этой чести для Русской миссии так много, как нельзя более. Но надобно еще припомнить, что из-за министра приезжали туда еще несколько особ весьма важных, как-то: сын его, товарищ пекинского генерал-инспектора китайских войск в сопровождении полицейских чиновников и целой стаи будочников с кнутами; другой товарищ и родной брат того же генерал-инспектора; также президент палаты иностранных дел Си-да-жен, об котором упоминалось в «Северной Пчеле», и который, за дерзкий доклад по случаю смерти императрицы в прошлом году, разжалован из императорского генерал-докладчика и главноуправляющего дворцовым правлением; сверх того смотритель Русского подворья Вэн-сан, и трибунальный чиновник Сун, брат вице-президента. Старик министр просиживал часа по три неподвижно, не нюхая табаку и не шевеля ни языком, ни глазами; за то и портрет его отделан прекрасно. Удовольствие свое многократно он выражал и на словах, и на деле: подходил к портрету ближе, смотрел на него издали, заходил с боков, приподнимался и, приседая на корточки, примеривался, как он будет казаться с низу. Наконец, богато отдарил и живописца, и начальника, и слуг подворья. Если из такого важного знакомства начальник не успеет извлечь для себя выгоды, то на будущее пятилетие едва ли останется в Пекине: это будет решительным ударом для его честолюбия. Виды правительства и успех миссии для него ничто, главное он сам. Когда министр с чрезвычайной простотой и радушием изъявлял неудовольствие на худое содержание казенного посольского дома, с большим участием расспрашивал о нашем отечестве и о занятиях миссионеров, он не мог завести речи даже о главной нашей нужде чаще иметь случаи для переписки с отечеством, а о поручениях правительства не ему и толковать! Говорить ли теперь, каково он обращается c миссионерами? Избави Бог и врагов наших от подобного начальника! Рассказами об этом я утомил бы себя по пустому, а сам убил бы время на описание глупостей.

Mиссионеры занимаются языками, читают некоторые книги с учителями, а другие помаленьку разбирают и без их помощи и при случае ему же самому рассказывают и о книгах, и о предметах, в них описываемых; а это забирает его за сердце и даже бесит, поелику он думает, что такими рассказами поднимают его на смех и особенно для того, чтобы уколоть его в неосновательности предположений о невозможности узнать сколько-нибудь по-китайски в продолжение трех лет. Судя по этому, мы сомневаемся, чтобы он понимал, что с успехами миссионеров сопряжена честь и его собственная. Четверо миссионеров вместе с ним заседают в совете и часто разрушают ни с чем несообразные его затеи, например о постройке какой-нибудь Вавилонской башни на кладбище, о разделе столовой суммы по правилам покойного Шемяки и пр.; а это так сильно действует на его печень и желчь, что он, при каждой отписке в отечество, самыми черными красками марает нас перед правительством, выставляя впрочем совершенно другие предлоги к нашему обвинению и таким образом за недостатком веревок опутывает нас по крайней мере паутиною. Без особенного призыва или высылки ни один из миссионеров не ходит к нему, опасаясь умереть от скучной и утомительной его беседы, и даже за наказание считают встретиться с ним в монастыре или в саду; для честолюбия его это такой удар, который он едва переносит. Но виноваты ли миссионеры, когда он сам отвратил от себя всех, частью своим невежеством, a еще более вздорным и суматошливым своим характером?

За недостатком собеседников-миссионеров, он обыкновенно проводит время следующим образом: встает в 7 часов, а иногда и ранее, полчаса умывается, полчаса молится Богy о еже пособити и покорити под нозе его всякого миccиoнepa; о еже возжещи в них пламенную к нему любовь и возродити в сердцах их безусловное повиновение всем деспотическим и несообразным с инструкцией его повелениям, о еже возмощи наплести на них правительству всякой чепухи и небылицы и проч. В 8 часов пьет зеленый чай до тех пор, пока сам позеленеет; призывает учителя и до 9 1/2 часов разбирает с ним китайские газеты; отпустив его, посылает на кухню подогреть так называемого оловянного человечка, вмещающего две рюмки сивухи, закусывает и до обеда читает русские газеты. После обеда спит до 3 часов; пьет так называемый пур, чай или вареный женьшень с молоком, и выходит прогуливаться по монастырю или по саду. Вот тут кого бы ни поймал, непременно будет рассказывать прошлогодние новости, вычитанные им в русских газетах, навяжется к миccиoнepy посидеть в комнате и до самого ужина будет переливать из пустого в порожнее: изволь же просидеть с ним часа четыре без дела в самой безвкусной и утомительной беседе! Поневоле будешь от него бегать и даже запираться!

Теперь следовало что-нибудь бы написать о его ханжестве, скряжничестве, о его обращении с китайцами и переговорах с приставом подворья, о его сделках с мужиками-владельцами наших земeль и о беспошлинном ввозе в Пекин некоторых купеческих товаpoв, оставляемых ими, по предварительному с ним условию, на нашем кладбище; но я чрезвычайно утомился…Это главное обстоятельство, которое отравляет лучшие дни нашей жизни и от которого мы можем избавиться только через семь лет. О влиянии сей планеты собственно на меня и напишу впоследствии.

Физической своей жизнью в Пекине я также похвалиться но могу. Сюда приехал я с небольшим расположением к простуде. В 1831 году начальник сманил меня на теплые воды и там заставил меня простудиться еще более, тотчас после ванны утащив меня прогуливаться в сад, вопреки всем моим отговоркам. Тамошняя простуда вcкopе обратилась в ревматизм, и я теперь при малейшем движении воздуха боюсь выходить из комнаты не окутавшись в теплое платье. Вот наступит июнь месяц, а я надеваю еще теплую фуфайку и шерстяные чулки. До такого состояния доведен я особенно глупым устройством моих комнат. Начальник до нашего приезда учился над ними строиться: вот причина, почему они летом не защищают от жару, а зимою от холоду. На южной стороне вместo кирпичной стены сделана деревянная решетка и оклеена тонкой бумагой. На языке дураков вся эта стена называется окном. Входишь в комнату, как в ад или сени смертные; ни думай ни читать, ни писать, ничего не увидишь, доколе глазные зрачки не расширятся как у совы и не посоловеют как у кошки. В некоторых промежутках решетки я вставил стекла и избавился от тоски, нападавшей на меня от влияния бледно-мертвого света, проходящего сквозь бумагу. Нужно ли и тебе, как нашему начальнику, доказывать, что эта бумага зимой нисколько не защищает от холода? Я думаю, ты поверишь и без доказательств. От недостатка нужной теплоты в комнатах обыкновенно приказываешь сильнее нагревать подпольную печь, чтобы не замерзнуть; но эта проклятая печь, как на беду у меня одного сделана близ того бумажного oкнa, где нужно постоянно сидеть и заниматься; ибо в других местах или темно, или слишком холодно. Вообрази же теперь, что ты зимой сидишь над раскаленной печью, как на горячей сковородке и притом около бумажной стены, сквозь которую все восемь китайских ветров свободно проходят и разгуливают по комнатам. Ногам постоянно жарко, а спине и плечам холодно. Как теперь прикажешь защищаться от простуды? Одно средство: перекласть печь и вместо решетки сделать кирпичную стенку с окнами. Но я просил об этом начальника три раза, и поелику еще не издыхаю, то удовлетворить мне в этой нужде он откладывает до будущего времени. Эго обстоятельство рано или поздно, кажется, заставит меня положить здесь свои кости. Я почел бы себя слишком счастливым, если бы живым мог возвратиться когда-нибудь в отечество. Ты видишь теперь, как от одного обстоятельства зависит здесь жизнь физическая, и политическая, и умственно-практическая! Все прочие неудобства здешней жизни, по крайней мере, сносны, тем паче, что они нисколько не расстраивают духа и не мешают заниматься своим делом.

Ты, конечно, пожелаешь знать, что было бы с тобою, если бы исполнились академические твои намерения ехать со мною в Китай? Скажу тебе откровенно, что тогда я считал бы себя счастливейшим в свете; а ты, охотник заниматься, крайней мере, был бы свободен ото всех бед и от всякого влияния тягостной кометы. Точно так же, как в Архангельске или в другом месте, ты имел бы и здесь весьма хороших товарищей, и, если не двух, то, по крайней мере одного искреннего друга, который разделял бы с тобой счастье и несчастье. При том условии, под каким я наконец приглашал тебя, мы оба были бы довольны и не завидовали бы ни одному пpoфессopy. Комнаты, в которых досталось бы тебе жить со мною при Успенском храме, в северовосточном пекинском углу (в шести или семи верстах от Сретенского монастыря) несравненно удобнее моих; поелику на северной стороне сделано три русских окна, и, следовательно, зимой ты не был бы обязан сидеть на горячей сковороде около бумажной стенки. Вместо кудрей ты носил бы хвост на подбритой кругом голове, и только одни зубы твои не боялись бы цирульника. В прохладное время ты щеголял бы в просторных китайских кафтанах, а в жары ходил бы всюду в белой длинной шелковой рубашке без пояса, без шляпы, с одним веером, и с ужасом вспоминал бы о тесных суконных фраках.

О самом Пекине ты можешь прочитать в записках путешественников; они все рекомендуют его одинаково. Я сам объелся бы грязью, если бы стал хвалить его. Для европейца, рассматриваемого в физическом отношении, это совершенный ад. Чего здесь нет? Отвратительных ли предметов для зрения, слуха и обоняния? Шагни только за ворота, и ты невольно закроешь глаза свои: пятеро делают то, десятеро другое, чего я не могу и выговорить. Вот одно¬му расчесывают косу, как хвост уланской лошади, другого моют как свинью, а третьего бреют как паяца об масленице; вот куча нищих, полунагих, растрепанных, запачканных и обратившихся в стpyп с гробовым голосом, оцепят тебя, и ты обомрешь от ужаса; вот пыль столбом несется по улиц и на каждом шагу готова задушить и глупого зеваку и умного наблюдателя; вот дикий и беспрерывный стон разносчиков утра до вечера терзает уши всякому православному; вот оборванные будочники поливают улицу– чем, не нужно и сказывать! Итак, нужно быть осиновым чурбаном, чтобы прогуливаться по Пекину. Но, живя близ самых городских ворот, мы с тобою во всякое время могли бы выходить за город и гулять по засеянным полям и усаженным деревами кладбищам. Обитель моя с трех сторон окружена водой и имеет порядочный вид. Небольшой сад доставляет нам ежегодно множество винограду пяти сортов, также яблоков, груш, фиников особого рода и индийских смокв.

Я хотел написать тебе обо всем подробно, а потому и начал толковать о биче, укорачивающем жизнь нашу; но для тебя занимательнее будет слышать o наших занятиях, об учителях, об албазинцах, о мoeм училище, о китайцах и манчжурах и проч. Я напишу об этом после, поелику теперь торопимся отправить бумаги и письма в Трибунал. К Скворцову, Копосову и Троицкому написать ничего не ycпел. Послезавтра я отправлюсь в Северные горы, отстоящие oт Пекина верстах в 35-ти, и пробуду там дней 10 или 15; поелику теперь наступили жары. Феофилакт живет давно там у одного китайского монаха; бедняжка, он жестоко страждет грудью, и если не нынче, то в будущем году едва ли не возвратится в отечество. Он и Поликарп свидетельствуют тебе свое почтение, а я от души и от сердца свидетельствую тебе все, чего ты пожелаешь. Будь здоров, не забывай меня, пиши ко мне в Пекин хоть единожды в лето; адресуй письма в Иркутск, на имя его превосх. г. Иркутского гражданского губeрнатора П. Б. Цейдлера для доставления мне. Твой Аввакум.

---

Примечания

[1] Православная Энциклопедия, т.1, М. 2000 (на стр.87). [2] Соколов И.П. Архимандрит Аввакум Честной // Тверские епархиальные ведомости (ТЕВ), 1899, 1 апреля, №7, часть неофициальная; 15 апреля, №8, часть неофиц.; 1 мая, № 9, часть неофиц. [3] Государственный архив Тверской области (ГАТО). Ф. 103. Оп.1. Ед. хр. 2645. Здесь и далее ссылки на архивные сведения приводятся по: Васильева С. А. Предисловие к: Архимандрит Аввакум (Честной). Дневник кругосветного плавания на фрегате «Паллада» (1853 год). Письма из Китая (1857-1858 гг.). Тверь, 1998. [4] ГАТО, Ф. 575. Оп. 1. Ед. хр. 27. Л. 167. [5] Там же. Ф. 575. Оп. 1. Ед. хр. 43. Л.43 об. – 44. [6] Васильева С. А., указ. соч., С.6. См. об этом: Кривцов В. Отец Иакинф. Л. 1978, С.54. [7] Окончил Академию 25 сентября 1829 г., аттестат выдан 21 ноября 1829 г. (ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Ед. хр. 2645). [8] Васильева С. А., указ. Соч., С.7. [9] Русский биографический словарь,т.1, Спб.1896, С.22. [10] Соколов И.П., указ. соч. // ТЕВ, 1899, №7, С. 184. [11] Васильева С. А., указ. соч., С.7. [12] ГАТО. Ф. 575. Оп. 1. Ед. хр. 24. Л. 167. [13] Там же. Ф. 575. Оп. 1. Ед. хр. 27. Л. 167. [14] Васильева С. А., указ. соч., С.8. [15] См. там же. Ф. 575. Оп. 1. Ед. хр. 43. Л. 43 об. – 44; Ед. хр. 50. Л. 3 об. – 4. [16] Там же. Ф. 575. Оп. 1. Ед. хр. 43. Л. 208-209. [17] Там же. Ф. 575. Оп. 1. Ед. хр. 55. Л. 17, 34, 54, 76, 200, 284, 324. [18] Там же. Ф. 575. Оп. 1. Ед. хр. 55. Л. 57. [19] Там же. Ф. 575. Оп.1. Ед. хр. 41. Л. 140. [20] Там же. Ф. 575. Оп. 1. Ед. хр. 43. Л. 210. [21] Там же. [22] Васильева С. А., указ. соч., С.9. [23] ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Ед. хр. 2645.; Чистович Иларион. История Санкт-Петербургской Духовной Академии. Спб. 1857, С. 447. [24] ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Ед. хр. 2645. [25] Возможно имеется в виду одна дата, указанная по разным – юлианскому и григорианскому – календарям. По другим данным это имело место 19 ноября (ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Ед. хр. 2643. Л. 19 об.). [26] Николай Адоратский, иеромонах. История Пекинской духовной миссии. Казань, 1887, С. 109. [27] Соколов И. П.., указ. соч. // ТЕВ, 1899, №7, С.185. [28] Можаровский Аполлон. Петр Каменский, архимандрит, начальник 10-й Российско-императорской миссии в Пекине // Русская старина, 1896, т. 85, январь-март, С. 592, примеч. 1. [29] Там же, С.605, примеч. 1. [30] Кривцов В., указ. соч., С. 530. [31] Об истории русской миссии в Пекине см: Чистович Иларион. История Санкт-Петербургской Духовной Академии…,С. 282-283. [32] Гурий (Карпов), иером. Русские и Греко-российская церковь в Китае // Русская старина, 1884, т. 43, С. 657. [33] Чистович И., указ. соч., С. 382. [34] Гурий (Карпов), архиеп. Руccкиe и Грекороссийская Церковь в Китае . (Письмо иеромонаха Гурия, скончавшегося архиепископом Таврическим, к Саратовскому епископу Иакову, скончавшемуся в С. Петербурге архиепископом Нижегородским. 1844 г.) // Русская Старина, 1884, т. 43, стр. 660. О первых албазинцах в Пекине см. также: иepoм. Николай (Адоратский). Иcтopия Пекинской духовной миссии. Казань, 1887, С. 33–43. [35] Тимковский Е. Путешествие в Китай через Монголию в 1820 и 1821 годах. Ч.2, С.181-182 [36] Гурий (Карпов), архиеп., указ. соч. // Русская старина, 1884, т. 43, С. 659-660. [37] Там же, С. 659. [38] Николай (Адоратский), иером. О. Иакинф Бичурин. // Православный собеседник, 1886, т. 1, С. 264. [39] см. Алексий, иером. Китайская библиотека и ученые труды членов Императорской Духовной и дипломатической миссии в г. Пекине или Бэй-Цзине (в Китае). Спб. 1889, С. 29. [40] Русский биографический словарь. т. 1, Спб. 1896, С. 22. [41] ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Ед. хр. 2646. [42] Чистович И., указ. соч., С.383. [43] Отчет Императорского Русского Географического Общества за 1866 г. (Составлен секретарем Общества, бароном Ф. Р. Остен-Сакеном). Спб. 1867, С. 3. [44] См. Григорьев В. В. Объяснение древней монгольской надписи, найденной в Сибири // Журнал Министерства внутренних дел. 1846. Ч. 16, С. 142. [45] Савельев П. Восточные литературы и русские ориенталисты // Русский вестник, 1856, т. Ш, С. 37. [46] Соколов И. П., указ. соч. // ТЕВ, 1899, № 8, 15 апреля, часть неофиц., С.218. [47] Русский биографический словарь, т.1, С. 22. [48] ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Ед. хр. 2646. [49] Чистович И., указ. соч., С. 393. [50] Библиографические заметки о «Каталоге» см. Современник, 1843, т. 31, С. 102 и след.; 1844, т. 35, С. 203 и след. [51] Русский биографический словарь, т.1, С. 22. [52] Изложено по: Рассказы из недавней старины // Русский архив, 1878, кн. 3, №12, С. 517.(Сообщено Иваном Степановичем Листовским). [53] РНБ. Ф. 1000. Собр. Отд. Пост., оп. 2,№ 536. Извольский Н(иканор?) Петрович, студент (Спб духовной семинарии?). «Об отношении Слова Человеческого к Слову Божию ипостасному». С цензурного разрешения архим. Аввакума от 1 июня 1848 г. [54] Письма Филарета, архиепископа Черниговского, к Иннокентию, архиепископу Херсонскому и Таврическому. Письмо 25-е, от 20 января 1850 г. // Христианское чтение, 1884, № 7, июль, С. 132. [55] Григорьев В. В., указ. соч., С. 129. [56] Иакинф (Бичурин), архим. Статистическое описание Китая // Журнал Министерства внутренних дел, 1846, ч. 16, С. 140. [57] Отчет…за 1866 год. Спб. 1867, С.4. [58] Некоторые подробности о плавании фрегата «Паллада» можно найти в «Рассказах» об И. С. Унковском, командире «Паллады», в: Русский архив, 1887, т. 2; 1889, т. 3. [59] Цит. по: Ляцкий Е. Гончаров. Жизнь, личность, творчество. Спб. 1912, С. 310. [60] Гончаров И. А. Фрегат «Паллада». Очерки путешествия в двух томах. Л. 1986, С.795, примеч. 9. [61] Русский архив, 1887, кн. 2., № 5, С. 122. [62] Там же, С. 633. письмо Е. А. и М. А. Языковым от 27 декабря / 8 января 1852/1853 гг. [63] Там же, С. 567. [64] Там же, С. 566-567. [65] Соколов И. П., указ. соч. // ТЕВ, № 9, С. 245. [66] А рхимандрит Аввакум (Честной). Дневник кругосветного плавания на фрегате «Паллада» (1853 год). Письма из Китая (1857-1858 гг.) Тверь, 1998, С. 29. [67] Там же, С. 30. [68] Там же, С. 29-30. [69] Гончаров И. А., указ соч., С. 228. [70] А рхимандрит Аввакум (Честной). Дневник.., С.30 [71] Там же, С. 31. [72] Там же, С. 32. [73] Там же, С. 33. [74] Там же, С. 43. [75] Там же, С. 46. (Салинг – рама из брусьев, которая устанавливалась на мачте). [76] Там же, С. 46. [77] Гончаров И. А., указ. соч., С. 567. [78] А рхимандрит Аввакум (Честной). Дневник.., С. 52. [79] Там же, С. 61-62. [80] Там же, С. 69. [81] Там же, С. 56. [82] Там же, С. 63. [83] Гончаров И. А., указ. соч., С. 566. [84] А рхимандрит Аввакум (Честной). Дневник.., С.67. [85] Там же, С.70. [86] Там же, С.72. [87] Гончаров И. А., указ. соч., С. 337-338 [88] Там же, т.2, глава : «От Манилы до берегов Сибири». С 27 февраля по 22 мая 1854 г., С. 337-338. [89] А рхимандрит Аввакум (Честной). Дневник.., С. 73. [90] Там же, С. 52. [91] Там же, С. 157, примеч. 101. [92] Там же, С. 73. [93] Там же, С. 75. [94] Гончаров И. А., указ. соч., С. 341. [95] Там же, С. 814 примеч. 43. [96] А рхимандрит Аввакум (Честной). Дневник.., С. 75. [97] Гончаров И. А., указ. соч., С. 340-341. [98] А рхимандрит Аввакум (Честной). Дневник.., С. 76. [99] Там же, С. 77. [100] Васильева С. А., указ. соч., С.17-18. [101] Гончаров И. А., указ. соч., С. 566. [102] Там же, С. 566. [103] Там же, С. 567-568. [104] См. Отчет о плавании фрегата «Паллады» // Морской сборник, 1855, № 1. [105] Гончаров И. А., указ. соч., С. 389. [106] Гончаров И. А., указ. соч., С. 389. [107] Там же, С. 463-464. [108] Там же, С. 475. [109] Там же, С. 477. [110] Русский биографический словарь. Т. 1. Спб. 1896, С. 23. [111] Васильева С. А., указ. соч., С. 20. [112] А ввакум (Честной), архим. О надписи, находящейся на скале у Мангутской пещеры // Записки Сибирского отдела императорского Русского Географического Общества. Кн. П. Спб. 1856, С. 87-88. [113] Там же, С. 87. [114] Там же, С. 88. [115] Там же, С. 78-79. [116] Там же, С. 78. [117] Савельев П. С. Восточные литературы и русские ориенталисты. Современная летопись. // Русский вестник, 1856, т. 3, май, С. 37. [118] Отчет…за 1866 год. Спб. 1867, С. 3. [119] Русский биографический словарь. Т. 1. Спб. 1896, С. 23. [120] Отчет…за 1866 год. Спб. 1867, С. 4. [121] А рхимандрит Аввакум (Честной). Дневник.., С. 93. Письмо А. А. Труневу в г. Старицу. 25 сентября 1857 г. из Шанхая. [122] Там же, С.100-101. Письмо А. А. Труневу в Старицу 25 сентября 1857 г. из Шанхая. Там же, С.100-101. Письмо А. А. Труневу в Старицу 25 сентября 1857 г. из Шанхая. [123] Цит. по: Соколов И. П., указ. соч. // ТЕВ, 1899, №9, С. 249. [124] Васильева С. А., указ. соч., С.20. [125] А рхимандрит Аввакум (Честной). Дневник.., С.106. Письмо Е. И. Ловягину в С. Петербург 2 декабря 1857 г. из Гонконга. [126] Там же, С. 110. Письмо Е. И. Ловягину в С. Петербург, 17 декабря 1857 г. Гонконг. [127] Там же, С. 111-112. Письмо Е. И. Ловягину в С. Петербург, 16 января 1858 г. Макао. [128] Цит. по: Соколов И. П., указ. соч. // ТЕВ, 1899, № 9, С. 251-252. [129] Гончаров И. А., указ. соч., С. 827, примеч. 10. [130] См. Шумахер. К истории приобретения Амура // Русский архив, 1878, № 11. [131] ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Ед. хр. 2646. [132] ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Ед. хр. 2645. [133] Васильева С. А., указ. соч., С.116. [134] ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Ед. хр. 2645. (Орфография подлинника сохранена). Дальнейшая судьба этих денег не известна. [135] ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Ед. хр. 2643. Л. 19 об. [136] Соколов И. П., указ. соч. // ТЕВ, № 8, С. 221, примеч. 2. [137] Там же, С. 217. [138] ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Ед. хр. 2643-2646. [139] Соколов И. П.. указ. соч. // ТЕВ, 1899, № 8, С. 215. [140] Николай (Адоратский), иером. Отец Иакинф Бичурин // Православный собеседник, 1886, т. П, с. 311. [141] Гончаров И. А., указ. соч., С.574. [142] Отчет…за 1866 год. Спб. 1867, С. 5.

// Доклад архимандрита Августина (Никитина), преподавателя СПбПДА, на конференции «Православие и другие христианские церкви на Востоке», г. Санкт-Петербург, 17 декабря 2009 года.