Русские монахи начали обосновываться на Афоне в первые десятилетия XI века. На афонском греческом документе, датированном февралем 1016 г., рядом с другими подписями значится имя монаха Герасима, игумена русской обители, написанное на греческом языке.[1] В разное время на Афоне побывали или подвизались там известные русские подвижники: киево-печерский архимандрит Досифей, новгородский игумен Иларион, преподобный Арсений Коневский, иеродиакон Зосима и Епифаний Премудрый из Троице-Сергиевой обители, Иона Угрешский, игумен Савва Вишерский, преподобный Иннокентий Комельский и многие другие. В 1859 г. Святую Гору посетил архимандрит Антонин (Капустин).

Архимандрит Антонин (в миру Андрей Иванович Капустин) родился в селе Батурино Шадринского уезда Пермской губернии 12 августа 1817 года в семье священника. В 1843 году он окончил Киевскую Духовную Академию вторым маги­стром и был оставлен при ней бака­лавром немецкого языка. Затем он преподавал греческий язык, нравст­венное богословие, герменевтику (изъ­яснение Священного Писания) и обличительное (сравнительное) богословие. 7 ноября 1845 года Андрей Ка­пустин принял монашество с именем Антонин — в честь святого мученика Антонина Анкирского, память которого отмечается в этот день. С 1850 года отец Антонин служил настоятелем русской посольской церкви в Афинах. Его труды по реставрации этой церкви были отмечены Святейшим Синодом, и 5 апреля 1853 года он был возведен в сан архимандрита. В 1860—1865 годах архимандрит Антонин — настоятель посольской церкви в Кон­стантинополе. А в 1865-1894 гг. – до конца жизни – начальник Русской Духовной миссии в Иерусалиме.[2]

Архимандрит Антонин посетил Святую Гору Афон в составе научной экспедиции, отправившейся туда из России через Афины. Еще до отъезда из Афин его посетил будущий спутник и сотрудник П.И. Севастьянов. Вот что пишет об этом о. Антонин в своем дневнике: «… слышу внизу стук в двери… является… кто бы вы думали? Петр Иванович Севастьянов! ’’Что, не ожидали небось? А я вот за вами. Собирайтесь-ка на Святую Гору. Теперь уже вы не увернетесь от меня’’. Вот ведь какие оказии бывают иногда неожиданно-нечаянно! Голова пошла кругом!» (1 июля 1859 г.).[3]

Результатом этой поездки стала одна из крупнейших работ о. Антонина: «Заметки поклонника Святой Горы» (Киев, 1874). Книга архимандрита Антонина явилась его основной работой, посвященной Афону. В ней описаны все обители Свя­той Горы, которые он посетил. Отец Антонин обращал внимание на их историю и отмечал особо чтимые святыни, описывал храмовую архитектуру, настенную роспись, особенности иконописи, древние рукописи. Он подробно описал характерные черты современного ему афонского богослужения и монашеской жизни. Во время этого путешествия он встретился там с архимандритом Порфирием (Успенским). Эта встреча и дальнейшая переписка так сблизили их, что, как отмечал один из инициаторов образования Православного Палестинского общества В. Н. Хитрово, «изучая их науч­ную деятельность, их мнения и суждения, можно было бы принять их за одно, так сказать, лицо в двух последующих поколениях».[4]

Ценным источником для характеристики о. Антонина является также его Дневник.[5] Дневник о. Антонина полон характеристик, различного рода любопыт­ных подробностей; находят в нем освещение и многие международные со­бытия. Свои записи Антонин сопровождает иллюстрациями: в Дневнике много фотографий и зарисовок, сделанных самим о. Антонином.[6] VI том Дневника (456 л.) охватывает события 1854—1860 гг.

На Афоне архимандрит Антонин посещает афон­ские скиты и монастыри — Иверский, Ставроникиты, Дохиар, Пантократор, Хиландар, где главное внимание уделяет осмотру библиотек. Он просматривает рукописи монастыря св. Пантелеимона; в монастыре св. Павла составляет каталог рукописей,[7] в Ватопедском монастыре он работает над рукописями вместе с находившимся там архимандритом Порфирием. В марте 1863 г. о. Антонин, по поручению Синода, вновь едет на Афон для выяснения вопроса о подлинности Синайского кодекса Библии.[8]

Эсфигмен. Пещера преп. Антония Печерского.

Большой интерес представляют записки о. Антонина под 1 сентября 1859 года. В тот день о. Антонин прибыл в Эсфигменский монастырь. «Открылась нам, вдали над самым морем, в устье глубокого удолья, величественная и прекрасная обитель Эсфигменская, пpиятнo поразившая меня своим стройным, чистым и веселым видом, какого не представляют ни одна из виденных мною доселе обителей афонских, — пишет о. Антонин. — Монастырь вытянулся параллелограммом от запада к востоку. Северная сторона его обращена к морю, южная к удолью и горам. Посреди сей последней устроен главный вход в монастырь с ровной и широкой площади. Высокая колокольня над воротами монастыря напомнила мне наши монастыри, преимущественно же — московские. Мы застали в монастыре вечерню. Братия были в соборе. Туда же последовали и мы. Церковь, во имя Вознесения Христова, недавней постройки, украшена во вкусе святой Горы — пестро, ярко и чересчур румяно, и загромождена нужными и ненужными предметами до того, что кажется тесной. За отсутствием игу­мена, управлял монастырем один из братий, который и принял нас со всею вежливостью и расторопностью, и поставил нас на первые места в церкви».[9]

Монастырь Эсфигмен — на северо-восточном склоне, сжатый с трех сторон высотами, отчего получил свое название. Ктиторами его считают императора Феодосия II Младшего (408-450) и его сестру -царевну Пульхерию. Впоследствии разоренный обвалом горы, он был восстановлен сербскими государями. Эсфигмен — монастырь общежительный с 18 в. Снаружи монастырь представляется четырехугольным замком, в стенах которого кельи в 4 этажа, с высокими башнями по углам. Посредине, внутри четырехугольника, главный храм Вознесения Господня новой постройки, но уцелела и древняя церковь этого наименования. В числе грамот (хрисовулов) здесь хранились: 2 — Иоанна Палеолога (1060) и русского царя Алексея Михайловича.[10]

В своих записках о. Антонин кратко описывает архитектурное устройство обители: «Мы обозрели монастырь, позво­ляющей замечать в себе две резко отличающиеся части: ста­рую — западную, и новую — восточную, выстроенную в весьма недавнее время, и еще неоконченную. Посереди восточной стены возводится высокая, и снаружи прекрасная, пятикупольная церковь, выдаваемая то за церковь всех святых русских, то за храм Преображения, смотря по тому, ка­жется, к какой народности принадлежит вопрошающий».[11]

Эсфигменский монастырь важен для Poccии тем, что здесь, по преданию, первоначально подви­зался преп. Антоний Печерский, основатель Kиeвo-Печерской лавры. Пещера преп. Антония, высеченная в скале недалеко от монастыря, сохранялась в её первоначальном виде.[12] И о. Антонин надеялся лицезреть эту пещеру: «Было по­истине нечто пленительное в мысли увидеть ту пещеру, в которой подвизался и запасался духом иночества наш отшельник печерский, первый инок земли русской, от благого посева коего разрослись обители иноческие по всему необъят­ному пространству великой отчизны».[13]

Игуменом в Эсфигмене некогда был св. Григорий Палама. Св. Антоний, основатель Киево- Печерской обители, там же начал свои иноческие подвиги при игумене Феоктисте, поселившись в пещере недалеко от обители. Рядом с ней другая пещера, пообширнее, обновлена русским пустынником Саввой, снабжена пробитым для света отверстием вместо окна; на обрыве скалы, названной Самарской, воздвигнута небольшая церковь во имя св. Антония Печерского.[14]

Сведения, приводимые о. Антонином, содержатся в целом ряде справочных изданий. Самое ценное в его повествовании – это записки очевидца, побывавшего в Эсфигмене и отметившего «русский след» в этой обители. И отечественный богомолец отправился по местам молитвенного подвига преп. Антония. «Пользуясь остатком угасавшего уже дня, я посетил пещеру преп. Антония Печерского, недалеко от монастыря высеченную в скале над самым морем, — вспоминал о. Антонин. — Она тесна и так сыра, что, по-видимому, не могла служить когда-нибудь жилищем человеку, хотя есть в ней явные признаки того. По временам она даже наполняется водой. По крайней мере, так бывает с нею теперь. Выстроенная над нею не­большая церковь отличается русским вкусом и отсутствием стенного иконописания, для коего желается здесь искусный русский художник, и не только искусный, но и ученый, ко­торый бы мог изобразить во всеувидение св. Горе всех русских преподобных или даже всех вообще святых русских».[15]

 Старый (Нагорный) Русик

Русский монастырь св. великомученика Пантелеимона был основан на Афоне в начале просвещения Киевской Руси христианством: основание его относят ко временам св. Владимира и Ярослава. Монастырь этот находился сначала на другом месте, там, где теперь скит Пресвятой Богородицы (Ксилургу).

Отечественные исследователи высказывали предположение «об участии в устроении особого рода для русских обиталища на Афоне супруги равноапостольного Владимира «Анны грекини»: «Она могла или испросить у своих братьев византийских императоров для русских пришельцев на Святую Гору один из тогдашних многочисленных афонских монидрионов, или убедить русских князей устроить там особое обиталище для русских. Но, так или иначе было дело, только теперь положительно известно, что русские в ХI веке на Афоне уже были и имели свой особый, с правилами самостоятельности, монастырек, который слыл под названием «Богородицы Ксилургу» с придаточным названием «руссов», и был с храмом во имя Успения Богоматери, — обстоятельство, которое нельзя обойти молчанием, потому что оно роднит первую русскую на Афоне обитель со славным монастырем Киево-Печерским».[16]

 Во второй половине XII века русские насельники уже не вмещались в своем монастыре, и в 1169 году святогорские монахи уступили им монастырь св. Пантелеимона (впоследствии получивший название Старый Русик).

В монастырском архиве хранились хрисовулы византийских императоров, царей сербских и российских, с 13 до конца 17 в. Грамотой от 9 февраля 1660 года архимандриту этого монастыря было разрешено через четыре года на пятый приезжать в Россию за милостыней, чем на протяжении многих лет пользовались наместники обители.[17] В 1663 году «по государеву указу был в Кирилове монастыре в ссылке из Палестины Афонстей Горы Костамонитова монастыря архимандрит Феофан и сказывал о Святой Горе Афонстей и о монастырях»[18] По словам о. Феофана, «Пятый монастырь – рускии. Храм святаго Пантелеимона, среди Святыя Горы. А создал его великий князь Ярослав Киевский. А в церкви – икона святаго Пантелеимона, чудотворная. И мощи его, глава, в той же церкви лежат, да рука святаго Дионисия. Келей отходных – 75. А братий – 120».[19]

В 1859 году Старый Русик посетил архимандрит Антонин. «Мы пересекали хребет горы по дороге от Кареи к Русику <…> На южной оконечности долины мы увидели обширные, грустно-живописные развалины. Это был Старый Русик»,[20] — пишет отечественный пешеходец. В своей книге он излагает историю этой обители.

Монастырь св. муч. Пантелеимона, называемый в актах Солунским или Солунцев или даже одного некоего Солунянина, был известен в XI веке, а в по­ловине XII казался уже ветхим и близким к разрушению; отчего и уступлен был охотно тогдашним начальством св. Горы русскому афонскому братству в надежде, что известное и тогда усердие наше к церковному благолепию не только поддержит, но и украсит обитель. Едва ли, впрочем, средства соотчичей наших соответствовали тогда их усердию. Кажется, далекая отчизна мало поддерживала свою иноческую колонию на св. Горе. Монастырь был беден, когда в конце того же века пришел в него сербский царевич. Поддержка соседней и сильной тогда Сербии была для него действительнее, чем своя русская. Царь Лазарь считался прямо ктитором его. Стефан покровительствовал ему наряду с Хиландарем. Даже деспоты разных частей распадавшейся державы Стефановой, как-то: Углеш, Драгаш и Константин по­могали ему по мере средств своих. Во весь великокняжеский период России едва ли какой государь русский знал, по край­ней мере — думал, об афонском Русике. Только при Грозном мы заявили свой протекторат над ним. Видевший и описавший в 1553 г. св. Гору, Беллоний называет монастырь Russio принадлежащим России (Russiae contributum est). Барский в первое свое путешествие по св. Горе (1725 года) еще видел в монастыре русских. Но в 1744 г. нашел там уже одних греков. Оставалось за монастырем только имя русское. Наконец и имя и монастырь исчезли, Остались одни «красноречивые» развалины.[21]

Вот в каком состоянии находился Старый Русик в те годы: «Имея в руках описание монастыря, сделанное Барским, еще можно узнавать, где что было в старину, — продолжает о. Антонин. — Стены почти все остались целы, поросли травой и увились плющом. Ни одной, впрочем, кельи не уцелело. От церкви осталась одна во­сточная стена алтаря. Всем годным из неё материалом воспользовались при постройке новой церкви в прибрежном монастыре. Ради четырех мраморных столбов, главным образом, древнейший храм сей был обречен на разрушениe, к сожалению всех ревнителей иконописного художества. Барский любовался в нем стенописными иконами панселиновой руки «зело изрядными». В трех храмах афонских видел он произведения кисти панселиновой, карейском, хиландарском и здешнем. Карейского Барсов назвал «зело искусным», что очень близко подходит к «зело изрядному», и очень могло статься, что расписывавший оба храма был одно и то же лицо. Состояние, в каком находилась церковь при Барском, он описывает почти в тех же выражениях, в каких отзы­вается и о карейском соборе. Оба храма были весьма ветхи. Судя по остаткам церкви св. Пантелеимона, можно заключать, что и образ постройки был одинаков с карейской. В обеих их наконец Барский видел сохранившиеся древние иконостасы из мраморных колонн. Одним словом: всё уверяет, что развалины эти принадлежат древнейшему на св. Горе храму. Жаль потому, что он не достоял до наших дней. Скопировав его стенопись и сфотографировав его внешность, можно бы без сожаления расстаться с ним навсегда.

Это была самая высокая по местоположению обитель св. Горы, и самая пустынная, схожая отчасти с кастамонитской. Из неё нет вида ни на море, ни на Афон, ни на другую какую-нибудь обитель, ни даже келью. Отовсюду закрывают ее лесистые возвышенности. Зато на её долю выпал веселый цветущий луг, пересекаемый извивающимся потоком с чистой и хладной водой, быстро несущейся по каменному дну к далекому морю. Для монастыря русского пригоден был этот вид луговой. Старцу переселенцу он напоминал его добрую родину, и теплыми впечатлениями детства согревал его хладевшее к земле чувство, нужное в духовной жизни отшельника не менее, чем покой телесный в жизни физи­ческой».[22]

Пребывая «на развалинах оставленной обители посереди заваленного мусором двора», о. Антонин размышлял о прошедшем.

С 1169 года тут утвердились руссы и владели местом до 1735 г. «егда стало невольно российским монахам выходити из своего отечества в чужие страны». Эта «неволь­ность» была причиной, что русские надолго утратили свою оседлость на св. Горе. Когда бы можно было надеяться, что, с прекращением сей невольности, они снова приобретут ее на прочных основаниях? На Афоне следует быть русскому иночеству, даже независимо от его давних прав на здеш­нюю оседлость, — по одному только значению св. Горы в обще-православном мире, — слишком явному, чтобы не призна­вать его. Но как достигнуть сего? Кому не памятны слова нашего умного и правдивого паломника: «веру ми имей исти­ну бо ти реку, благий читателю, яко наш русак не токмо тамо (т. е. в монастыре св. Пантелеимона), ни в коем ином св. Горы монастыри не может долго пребывать». Причиной тому он полагает, что наши иноки по непривычке не выносят «труда земледельного», которым одним можно жить на Афоне. Не ошибся ли любезный соотечественник в своем отзыве о русаках? что скажут ему на это нынешние 300— 400 русских святогорцев, проживающие уже многие десятки лет на Афоне, и заготовляющие жительство на многие сотни лет?[23]

Свято-Пантелеимоновский монастырь

Начиная со второй половины ХVIII столетия, в дальнейшем развитии русской обители начинается новый период. К ней на помощь пришла влиятельная греческая семья, рода Каллимаки, происходящая из богатого константинопольского квартала Фанар, в лице её представителя Иоанна Каллимаки, находившегося на троне господаря Молдовы (1758-1761). Благодаря ему и по желанию греческих монахов, населявших в то время русскую обитель, она меняет свое прежнее местонахождение и переходит в 1760 году из стен старой обители в прибрежную зону, на третье и последнее место своего расположения.[24] Обитель продолжала называться русским монастырем;[25] впоследствии он служил пристанищем для русских богомольцев; при монастыре была устроена пристань для судов, прибывавших с богомольцами из России. Пантелеимоновский монастырь содержался главным образом на пожертвования, получаемые из России.[26]

Особый интерес представляют записки архимандрита Антонина о русском Свято-Пантелеимоновском монастыре. Вот  каким предстала эта обитель перед взором русского богомольца: ««Образ мирного приюта русских афонцев оставался для меня неуловим до тех пор, пока я не увидел его. По условиям места, общим многим монастырям афонским, Русик представляет из себя спускающуюся по косогору массу зданий разных размеров, разных планов, разных архитектурных стилей. Подобно всем, может быть, обителям Востока, он не имеет правильного расположения частей. Как и другие, он заключен в четыре вы­сокие серые стены, глухие снизу и пробитые множеством отверстий  вверху, или, точнее сказать, состоит из таких стен. Подобно им, у него со стен висят балконы большей частью в несколько этажей, то длинной линией коридоров, то одинокими выступами, то в виде целых комнат. Подобно им, в нем поверх стен идет ломаная линия кровель, труб и куполов, разрываемая иногда рядом амбразур, как в средневековых крепостях. Но в нем нет сторожевой башни, неизбежной принадлежности святогорских монастырей, тяжелой и грозной не по виду только, но и по значению, прибавим — и по употреблению. От других монастырей святогор­ских он отличается огромным, довольно правильно выстроенным в несколько ярусов, зданием с фронтоном и пилястрами, напоминающим собой наши, встречаемые в губернских городах, правительственные здания, которым обитель белеет и блестит, особенно при лучах солнца, на весь залив Монте-Санто.

Направление стен Русика и всех его зданий соответствует четырем сторонам света. Наибольшая насе­ленность его сосредоточивается при стенах южной и северной. Кроме своего географического, так сказать, положения, южная стена выражает собой идею юга и своим сравнительно низшим  местоположением, следовательно, и теплейшим, тогда как северная невольно напоминает собою север, стоя основаниями своими на высоте кровель южной стороны. Ty же идею выражает и случайное, как бы этнографическое, разделение обители. Южная сторона её населена греками, северная русскими».[27]

Далее архимандрит Антонин описывает монастырские храмы, как они выглядели в те годы.

Собор св. великомученика и целителя Пантелеимона

Вход в обитель — с моря, следовательно, на южной стороне. Там же и правительственное место монастыря, т. е. жилище игумена и канцелярия. Прямо против ворот монастыря сто­ит собор во имя св. великомученика Пантелеимона, пра­вильной и чистой постройки, довольно обширный, с тремя выступами алтаря, двумя по бокам для клиросов и светлой галереей со входа. Верх его увенчан 7-ю куполами. По­стройка недавняя. Кладка стен из желто-серого камня правильными рядами с прекрасно округленными окнами, в осо­бенности же в куполах, из коих каждый представляется как бы увенчанным короной. По обычаю св. Горы, почти вся внутренность храма загромождена подсвечниками, аналоями, кивотами и монашескими стоялками внизу, а поверх головы множеством висящих со сводов лампад, поликандил и великого поликандила (паникадила – а.А.) или хора, висящего огромным обручем почти во весь диаметр главного купола на 8 цепях или поясах, литых из меди по рисунку, не лишенному приятности, равно как и весь обруч.

Иконостас поражает своим блеском. Он прислан из России, деревянный, сплошь и весьма хорошо вызолоченный. Св. иконы также в дорогих окладах. Всех великолепнее украшена храмовая икона великомученика (Пантелеимона), поставленная в кивоте при одной из четырех колонн, поддерживающих главный купол. Пол мраморный, разноцветный. Вообще, святогорски говоря, собор хорош. Прямо на запад от него стоит большое здание братской трапезы, крестовидное по плану, украшенное внутри сплошь по стенам и сводам иконами. Несмотря на обширность трапезы и множество столов, братия не помещаются в ней за раз. Бог умножил население Русика паче других обителей св. Горы.[28]

Церковь Успения Божией Матери

Севернее собора в нескольких шагах стоит парал­лельно ему меньшая церковь Успения Божией Матери, не­давно выстроенная по общему плану византийских церквей, небольшого размера. Стены её еще ничем не украшены. Прекрасный купол с 12-ю окнами светит всеми ими, во­преки укоренившемуся на Афоне обычаю закладывать обращенные на север окна и лишать таким образом церковь её лучшего украшения. Иконостас недавно доставлен из России, весь золоченый с иконами в рамах не церковного стиля рококо. Иконы писаны по золотому полю.[29]

В те годы В Свято-Пантелеимоновской обители совместно подвизались русские и греческие насельники; храм св. Пантелеимона и церковь Успения Божией Матери принадлежали грекам, составлявшим с русскими одно братство, насчитывавшее до трехсот человек. Из этих трехсот — 64 русских, а остальные греки и славяне; последних до пятидесяти человек.[30] Далее о. Антонин пишет о храмах, находившихся на «русской половине».

Церковь святителя Митрофана

Несколько шагов к северу от церкви Успения, и мы вступаем на площадку, возвышенную почти в уровень со­борной кровли. На ней возвышается корпус русского брат­ства. Мы уже на русской половине. Прежде, чем видеть этот русский Русик, мы, идя по площадки к востоку, доходим до русской (предполагавшейся сначала соборной) церкви святителя Митрофана, стоящей на параллели с обеими вышеупомянутыми церквами, хотя восточнее их и гораздо выше. Вступив в нее, я почувствовал веяние отчизны. Всё в этой церкви говорило мне о России: и отсутствие колонн, и присутствие лепных украшений, и широкие окна, и высокие царские врата, и низкие медные посеребреные стойники, и большие висячие лампады, сделанные для возжения множества свечей, а не одной светильни елейной, высокие хоругви, голые стены, деревянный пол и пр. и пр. Церковь вообще не замечательна ничем, кроме несоразмерности своей длины с высо­той. Из плана её можно заключать, что первоначальное братство русское было, или предполагалось быть, здесь немногочисленное. Но Бог послал монастырю семя многоплодное. Дай Бог, чтобы оно было и долгоживотное, по слову пророческому![31]

Церковь Покрова Божией Матери

Крутыми и многими лестницами идет подъем в раз­ные ярусы русского корпуса. В коридорах его темно и сыро, но чисто. В третьем ярусе устроена церковь Покрова Божией Матери. Она длинна, широка, светла и чиста. Сначала от входа имеет вид базилики, разделяясь двумя ря­дами колонн на три продольных отдела, потом превращается в византийский храм с куполом и подобием боковых выступов для певчих, а оканчивается алтарем домовых цер­квей русских с плоской и темной запрестольной стеной. Возле стен тянется непрерывный ряд стоялок. Там же стоялища есть и при каждой колонне с задней стороны для более почетных братий; спереди же приставлены к колоннам иконы, отчего церковь представляется установленной рядом наших деревенских клиросов, и величественное впечатление базилики исчезает. Пол в церкви деревянный. Заметно, что храм этот построен на скорую руку, но очень удобен, а деревянная настилка пола — истинное благодеяние для всех. На запад от церкви помещены начальнические кельи, а на восток — архондарик и гостиные кельи.[32]

Архимандрит Антонин не ограничился описанием монастырских храмов; далее следует самый подробный рассказ о богослужении, за которым молился русский пешеходец.

Всенощное бдение

Часа в три пополудни возвещено было малым звоном начало малой вечерни, продолжавшейся около часа. Затем будущие труженики подкреплялись, кто как мог, к непостыдному совершению бдения, уже не по одному имени «всенощного». Ограда наполнилась богомольцами, боль­шей частью монахами же из других монастырей и келий, а частью рабочими людьми, немалочисленными на св. Горе. Еще в субботу прибыл и приглашенный для служения преосвященнейший Иосиф, бывший митрополит Варнский, пребывающий теперь на покое в Ватопедском монастыре. Наша ученая экспедиция также была вся налицо со всей её разноверностью и разноплеменностью.

В 5 часов ударили на колокольне в большое «било» стучали в него сперва медленно, потом скоро и живо с повышением и понижением звуков, с их игривой пере­становкой, с быстрым переходом от низших к высшим и наоборот, или медленным переводом их через полутоны с постепенным замиранием до совершенного прекращения, и с неожиданным воскресением их в новой живости и силе. Такой звон или стук возобновлялся три раза  после остановок для отдыха «художника», как называли звонаря греки, видимо умиленные его искусством; и каждый раз он позволял им слышать новые звукосочетания, разнообразные от первого удара молотка до последнего. Музыка эта про­должалась полчаса. Потом, после малой перемежки, ударили в большой колокол (120 пудов), звуки которого те же при­шельцы слушали с другим уже чувством, ясно выражав­шимся в их вертении головой и махании руками, тогда как на русской половине, во время музыкального «колотанья» остававшейся неподвижной или слегка усмехавшейся, благо­вест колокола производил невыразимое чувство, разрешав­шееся задумчивостью, вздохом и, может быть, даже тайной слезой. Это она, отчизна, это её присутствие знаменовалось на лицах Бог весть когда, откуда и как собравшихся на Афон разнородных чад её, принесших сюда с, собой воспоми­нания всех климатов, всех местностей её от Алтайских до Карпатских гор, вызываемые одним и тем же, поис­тине заветным для них, звуком колокола.

За благовестом последовал трезвон, по необходимости нестройный от доброго и простосердечного обычая русского приносить храму Божию колокола всякого веса, как приносят свечи всякой длины. С третьим звоном врата церкви отверзлись, и толпа хлынула внутрь храма, давя и давясь — по привычке или как бы по преданию; потому что ни чем другим нельзя объяснить этой спешности. Служба еще не начиналась и не скоро имела на­чаться, да, и начавшись, обещала молитвеннику 12 часов беспрерывного духовного упражнения. Храм мог вместить всех. Богомольцы были все люди, привыкшие к порядку и выжиданию. Что же двигало их? Тайное ублажение себя мыслью о предварении друг друга пред лицом Божиим. Всегда в обществе христиан более петров, нежели иоаннов,— даже в тех обществах, где, по-видимому, влияние сильно-впечатлительного миpa устранено, и где благий и тихий дух смиренного предпочтения других себе есть дух жизни.

В 6 часов прибыл в церковь владыка. Служение началось сидением и молчанием на несколько минут. Потом происходило каждение в алтаре, и, по возглашении диаконом слова: востаните, — по всей церкви, также в течение нескольких минут. После другого возглашения: Господи благослови, владыка благословил со своего места, и началось чтение предначинательного псалма скорое и предвещавшее, по-видимому, очень быстрый ход службы. Но на половине 28-го стиха псалма чтение прекратилось. Начались так называемые у певцов: аниксантария, т. е. остальные слова стиха и остальные стихи псалма, поемые на оба хора попеременно. Первый хор, или лучше первого хора псалт, начал выводить слова: отверзшу (аниксантос) тебе руку и пр. и он же кончил псалом через два часа потом. Певцы после каждого стиха переменялись, становясь потом, облитые потом, в ряд припевателей. Утомительное для поющих, утомительное для слушающих, утомительное для служащих, пение это выносилось сначала легко по своей новости, по бодрости еще сил и по дого­равшему свету дня, позволявшему обозревать внутри церкви то те, то другие предметы — в подкрепление молитвы, тогда как во всяком другом случае подобное занятие служит к ослаблению или и совершенному рассеянию её. Все братия «стояли приседши» в своих стасидах, а стоявшие посере­дине храма переминались с ноги на ногу.

Во все это время новые поклонники приходили и прикладывались к иконе св. великомученика, кладя на блюдо деньги на свечку. Умилительно было видеть келиотов в бедных, изношенных одеяниях, вынимавших из своих раздранных узелков несколько левов или даже и паричек и клавших их перед иконой смиренно, робко и вместе (с тем) торжественно с достойным своего кровавого труда величием, и потом или кланявшихся до земли на стороны или стремительно убегавших в толпу, как бы из страха соблазнить или соблазниться. Только рабочие сту­чали иногда по блюду своим приношением во всеуслышание. Когда совсем стемнело, церковь начала освещаться в разных местах и на разных высотах лампадами и свечами. К пению стихир зажжен был и хор, которому дано было при этом круговое движение или, вернее, медленное поступа­ние вперед и назад,— это «ликование света», столько утешающее афонцев напоминанием им о светлом лике ангельском.

Около 9-ти часов был Вход, совершенный с большой торжественностью. В нем участвовало не менее 30-ти священников, в числе их и сам геронда, т. е. игумен. Выходя, они остановились не прямо против царских дверей, а правее их перед митрополитом (стоявшим на игуменском месте прямо против храмовой иконы великомученика). Возвратясь в алтарь, все поздравляли игумена с праздником и немедленно разоблачались. Вечерня продолжалась опять с одним чередным священником без особенной растяжки в пении и чтении. Так было до самой литии. Для отправления её чередные священник и диакон вышли из алтаря северной дверью без вся­кой торжественности в притвор; после чего дверь между церковью и притвором задернулась завесой, и в то время как в первой водворилась глубокая тишина, в притворе около часа пелись стихиры, из коих последняя была особенно про­должительна. Окончив ее, певец еще минут десять выпевал: ди, ди, рай, рай и пр. напевом живым и веселым, как бы вознаграждая своих слушателей за утомление, жертвой которого был и сам священник, не раз дремавший или, по крайней мере, казавшийся дремлющим во время его однотонного пения. Всякий раз, как повторялось в стихирах имя великомученика, между народом раздавался небольшой шум от поклона с крестным знамением, оживлявший на минуту мертвое последование литии — вопреки её шумному имени. Немало времени продолжалась также и великая сугубая ектенья, на коей возглашались имена всех строителей, вкладчиков, благодетелей, посетителей, а равно и всех братий обители. По возвращении в храм бегло пелись стихиры и читалось: ныне отпущаеши и пр. Так же скоро пет был тропарь святому, но пение тропаря: Богородице Дево радуйся, растя­нулось на целый час. Его пели на два хора попеременно, сначала — слова два из самой песни, а потом — одни выводы голоса или трель,[33] причем иногда одно слово растягивалось минут на 5 и более, чего я не счел бы возможным, если бы не был самослышцем. Последняя эта песнь вечерни слу­жит достойным её завершением. Она так ухищренно сос­тавлена, что я не в состоянии дать о ней какое бы то ни было понятие. Благословение хлебов совершено было самим владыкой. Вслед за тем чуть не все свечи были потушены, и началось чтение. Русское братство отправилось в свою цер­ковь продолжать бдение: за ним последовал и я. Была поло­вина 12-го часа ночи.

Утомленное не столько бдением, сколько усилием сле­дить за греческим пением, молитвенное чувство ободрилось при сладких звуках родного богослужения. Впечатление глубокое и, думаю, неизгладимое в душе моей оставило чудное пение, неожиданно встреченное мною за пределами отечества и достойное, по моему мнению, быть образцом для него. Я весьма далек от преувеличения. Кто имел случай слышать оное, равно как и видеть всю пленительную стройность, чин­ность и благоговейность богослужения нашего афонского братства, тот, подобно мне, не может холодно говорить о нем. Я всё как бы еще слышу эти чистые, высокие голоса, свобод­ные и естественные, без всякого напряжения, без манерности, без страстности, без игривости, — это неспешное, благоговейное внимание хора к словам канонарха, — это ловимое сердцем и износимое из сердца, как хвала или как мо­литва, повторение их, в коем слышались и единозвучие ме­ханической музыки и многогласие живых отдельных песенных органов. Заученный раз и обратившийся в закон для каждого отдельного голоса, прием песенный делает то, что всё, что ни поется, поется одинаково стройно. Самые простые напевы нашего осмогласника получают при этом пении выразительность, силу и приятность, которых напрасно ищешь в обыкновенном пении по обиходу.

Особенно трогательными кажутся гласы 1, 4 и 5. Невыразимо сладким чувством падает на душу напев 4-го гласа своим мольным ниспадением голосов в третьем колене. Такого видоизменения гласового напева я до сих пор не слыхал. Подобно пению, и чтение отличалось точностью, правильностью и выразительностью. Кроме чтения псалтири было в течение утрени и пять собственно «чтений» поучительных: перед шестопсалмием, после первой и после второй кафизмы, после третьей и после седьмой песни канона. Bo время их все садились, тогда как во время чтения кафизм только «приседали». Полиелей начался пением двух первых псалмов 18-й кафизмы напевом живым и веселым, способным отогнать всякую сонливость от истомленных молитвенников.

По окончании пения собор священников вышел из алтаря на середину церкви перед икону великомученика. Всем братиям розданы были свечи, и пет был псалом избранный в честь святого, к каждому стиху которого припевалось, по русскому обычаю, величание, неизвестное в греческой Церкви.   После седальна и ектении священники возвратились в алтарь и разоблачились — по уставу. Остальную часть полиелея, т.е. чтение Евангелия и пр. совершил уже один чередный священник — тоже по уставу. Достохвально это строгое соблюдение устава, у нас нарушаемого в ущерб духу и смыслу богослужения. В дальнейшем последовании замечательных особенностей не было, исключая того, что на пении стихир хвалитных опять все стояли с зажженными свечами. Помазание елеем было на первом часе у иконы и от лампады великомученика согласно с уставом. Утреня окончилась в 5-ть часов утра. Между тем из со­бора еще продолжали раздаваться те же резкие, крикливые и не подчиняющееся никакому такту звуки одинокого пения, не раз заставлявшего меня желать хоть на один час быть греком, чтобы восчувствовать их красоту и привлекательность: затем на русской половине кто хотел, отдыхал, а без сомнения немало было таких, которые, не хотя отставать от греков, немедленно отправились в собор, и продолжали непрерывное бдение, наполняя промежуток времени между утреней и обедней молебном с водосвятием и крестным ходом, чтобы получить потом вящщую мзду от своей совести.[34]

Божественная литургия

Начало литургии не было так торжественно, как начало всенощного бдения. Был один только трезвон, после коего неутомимый старец владыка, простоявший напролет всё бдение с бодростью изумительной, снова явился в церкви в сиянии своей доброй души, апостольской простоты и пастыр­ской ревности, радостный и довольный случаем приложить труд к труду. Церковь блестела богатством и великолепием. Всё, что есть в монастыре ценного, было взято из сокровищницы и выставлено на вид в честь праздника и во славу святого. Сослужащих apxиepeю священников было 20, диаконов — 10 — греков и русских без различия. Пение однако же все было греческое. На великом вход диаконы шли впереди с крестами в руках, а за ними священники со святыми мощами, потирами и другими принадлежностями богослужения, взятыми из ризницы. Зрелище было великолепное!

На меня глубокое и как бы новое впечатление произвело также руко­положение во диакона одного из братий обители. Сам он был олицетворенное благоговение. Взор его, голос, поступь и все движения обнаруживали в нем на тот раз, по-видимому, одно и единственное чувство жертвы, приносимой Богу по избранию и велению другого; ни малейшего не видно было знака его внутреннего довольства от получаемого достоинства. Во время пения стихов: Слава Тебе Христе Боже и пр., все 10 диаконов, схватившись руками, заключили в свой круг рукополагаемого собрата, и, обращенные все лицом к прес­толу, составили общий хор, обходя или как бы облетая свя­щенную сень. Священники отступили от престола, чтобы не мешать торжеству своих меньших братий во Христе Иисусе. Видение чудное и восторгающее дух! Оно так разительно совпадало со словами: Исаие ликуй, что надобно быть слепым, чтобы не видеть в этом трикратном обхождении прес­тола простого ликования радующейся Богу Церкви, в высоком восторге подражающей Давиду. После третьего обхождения престола, ликовственники северными дверьми вышли в церковь и царскими возвратились в алтарь.

По прочтении молитвы рукоположения архиерей брал одну за другой принадлежности диаконского облачения и служения и, показав их в царских вратах народу, возглашал тоном сколько изве­щения, столько же и вопрошения: aксиос, и не прежде обращался снова, в алтарь, как услышав в народе ответное повторениe своего возглашения. Полное исторического смысла действие! Живое и явственное свидетельство древнего чиноположения Церкви! Богослужение cиe исполнило душу мою высокой радостью, к принятию которой, конечно, немало содействовало и минув­шее бдение, отстранившее от мысли и сердца столько ненуж­ных впечатлений. Надобно однако же сознаться, что, сменивший затем долговременную службу покой не был, по немощи плоти, неуместным завершением духовного довольства. По­нятна стала мне вся отрада сего тихого и чистого самовзысканного вознаграждения за самовзысканный подвиг, составляющая общую характеристику святогорской жизни. Труд и отдых — вот всегдашняя перспектива смиренного инока, отстраняющая от него призрачный мир суетных перемен, ожиданий, надежд и тревог, и волей-неволей заставляющая его отыски­вать в душе своей другую, более пленительную, перспективу духовного восхождения от человеческого к божественному, по единому и единственному образцу Ииcycy Христу.[35

                                                                              *****

«На следующий день — попразднственный, называемый в монастыре «домашним праздником», по принятому на св. Горе обычаю, совершалось поминовение ктиторов и благодетелей обители, — продолжает о. Антонин. — Служение опять было в соборном храме великому­ченика — совместное греческого и русского братства. Чтение и пение постоянно переменялись. После мелодии греческой слы­шалась симфония русская. Впечатление было самое приятное. Присутствовавший при том владыка был глубоко растроган. После обедни отправлено было благодарственное Гос­поду Богу молебствие по случаю торжества рождения Е. И. Величества государыни императрицы Марии Александровны, перенесенного со вчерашнего числа на нынешнее ради большей торжественности обоих праздников.

<…> Между тем время было уже расстаться с братским радушием обители. Нас провожали за стены оба предстоятеля русского братства. Смотря на них, я понимал, как могло соста­виться самое братство, от одного смиренного пришельца раз­росшееся в столь короткое время до 100 слишком человек, несмотря на все лишения, на всю тесноту, на все неимоверные труды афонского жития. Разгадка в этом лице, светлом, величественном и бесстрастном, сиявшем перед нами издали духовной красотой, пленяющей всякого чтителя нравственной природы человеческой. Кто бы что ни говорил, а нельзя не видеть над Русиком явного благословения Божьего».[36]

                                                                                   *****

 …До 1-й Мировой войны в Пантелеимоновской обители было свыше 2000 братии. Вместе с русскими иноками, отдельно жившими, и в русских кельях, всего на Афоне было до 5000 русских монахов. В 1929 году в русской обители и двух русских больших скитах (Ильинский и Андреевский) имелось около 1000 монахов, а всего русских на Афоне насчитывалось приблизительно 1500-1800 человек.[37] В 1929 году в Пантелеимоновском монастыре насчитывалось более 500 человек. Однако многочисленным старцам, там доживающим, сложное монастырское хозяйство уже было не под силу.[38] К 1945 году число насельников Пантелеимоновского монастыря уменьшилось до 215 человек, а в русских кельях до 200 человек.[39]

Пожары 1927 и 1968 гг. нанесли непоправимый ущерб русскому монастырю, но в нем оставалась горстка русских старцев. В связи со случившимися пожарами в Пантелеимоновском монастыре и в Андреевском скиту (см. ниже) Московская Патриархия послала 13 ноября 1962 года через посольство СССР в Греции два денежных перевода по 75 тысяч греческих драхм на восстановление пострадавших помещений. Кроме того в Пантелеимоновский монастырь был направлен грузовой автомобиль.[40]

 В 1966 году впервые после длительного перерыва в Россикон прибыло первое пополнение в количестве 6 монахов, которое остановило тяжелые испытания братства обители. Впредь до развала Советского Союза в обитель приезжали небольшими группами иноки, которые сохранили этот оплот русского монашества. сегодня численность монахов в Пантелеимоновском монастыре составляет около 70 человек, а обитель, возрождаясь вновь, стала приобретать характерные черты, присущие великолепию русских монастырей.[41]

 Скит св. пророка Илии

Во время своего пребывания на Афоне о. Антонин посетил Ильинский скит. «Веселый звон встретил нас при входе в мирный приют соотчичей наших, основавшийся хотя не в давнее время, но уже украшающийся двумя именами святых мужей, в нем подвизавшихся: отцов Паисия и Аникиты»,[42] — вспоминал русский богомолец.

Ильинский скит был основан в 1757 году уроженцем Полтавы старцем Паисием Величковским, известным своей высокой духовной жизнью и своими переводами святоотеческих писаний с греческого на славянский язык. Устроив скит, о. Паисий занялся переводом на славянский язык «Добротолюбия» и сочинений Исаака Сирина и собрал до 100 человек братии. Но против духовного вождя восстали недовольные его управлением, и в 1763 году он удалился с 64 человеками (т. е. с 2/3 всего числа монашествующих) в Нямцу, в Молдо-Валахию, и основал там Новую лавру; здесь же осталось большинство малороссиян.[43] Старец Паисий умер в 1794 году в Молдо-Валахии в звании архимандрита Нямецкого монастыря. Ильинский скит находится в зависимости от монастыря Пантократора.[44] Одним из настоятелей Ильинского скита был о. Парфений. Старец Парфений, управлявший Ильинским скитом с 1820 г., во время восстания греков (1821 г.), с главными святынями скита удалился в Poccию и здесь пребывал в Лебяжевском Николаевском мона­стыре в Черноморье. В 1830 году, после заключения мира России с Турцией, о. Парфений оставил Poccию и в сопровождении нескольких монахов прибыл назад на Афон и восстановил из развалин Ильинский скит. О. Парфений умер в скиту в 1837 году от мо­ровой язвы.[45]

«По новости скита, в нем нет замечательных для археолога предметов, — отмечает о. Антонин. — Для поклонника, подобно всем обителям афонским, он представляет несколько частиц св. мощей. Соборный храм его, довольно просторный и светлый, еще не украшен ничем ни внутри, ни снаружи. Меньший храм, выстроенный в линии южной стены блажен­ной памяти князем Шихматовым (иеромонах Аникита – а.А.) во имя святителя Митрофана, также не представляет в себе ничего особенно достойного внимания, кроме надгробной доски над прахом ктитора и нескольких икон, присланных для церкви из Poccии».[46]

В те годы Ильинский скит населяли иноки из Малороссии, и об этом идет речь в книге архимандрита Антонина. «С 8 часов вечера за 3 слишком часа утра продолжалось всенощное бдение с достохвальным порядком и благолепием, — пишет о. Антонин. — Я ожидал услышать в обители, составленной исключительно из малороссиян, чудные напевы Печерской Лавры, столько пригодные для пустынножителей Афона и для их продолжительных богослужений. Но вместо них услышал другие, изобретенные, по-видимому, на месте, — величественные, но не столько умили­тельные. Божественная литургия продолжалась от 6 до 8 часов утра».[47]

Изначально скит св. пророка Илии находился в ведении Пантократора, хотя по своей величине этот скит превосходил многие афонские монастыри. Но, согласно афонскому уставу, он не мог быть переведен в статус независимой обители, хотя такие попытки впоследствии местная братия пыталась предпринимать. «Обитель, хотя носит имя скита, но в существе есть монастырь. Она первая сделала смелый шаг к изменению древнего порядка афонского, показав возможным и уместным существование двух монастырей, начального и подчиненного, на одной и той же земле монастырской, — размышлял о. Антонин. — Прикрываясь именем «скита», новый монастырь пока старается держать себя в отношении к древнему на положениях скитских, но ни от кого на св. Горе не скрывается возможная отмена сих положений в будущем; и только с одной стороны сила или ловкость, а с другой — уважение к русскому имени и своекорыстие допускают подобное нововведение. По примеру Ильинской обители устрояется в образ монастыря уже и бывшая серайская келья. Им подражает болгарский скит Богородица, и, наконец, — скит молдовалахский».[48]

Архимандрит Антонин считал, что «заведение нами на св. Горе отдельных обителей «русской» и «малороссийской» приятно и желанно, образование их в виде монастырей естественно, но прикрытие их именами скитов позволительно только как временная мера».[49] Но такое демонстративное  усиление русского влияния на Афоне могло породить ряд проблем во взаимоотношениях с Протатом и с Константинопольской Патриархией, что представило бы «угрозу скитской жизни». Но, как бы там ни было, по словам о. Антонина, «обитель Ильинская в настоящее время представляется образцом пустынного благоустройства, и впечатление её на душу поклонника самое приятное. Да будет при этом воздано слово хвалы и её от­личному начальнику».[50]

Будучи скитом, Ильинская обитель числилась в ведении монастыря Пантократор, где в прошлом также было заметно русское присутствие. Ссылаясь на сообщение киевского пешеходца В.Г. Барского, посетившего Афон в 1744 году, о. Антонин замечает: «Обитель Пандократора с давних времен была приютом для русских. Барский упоминает об Ильинском ските, в котором оби­тали при нем и «руссы». Кроме того он, обещался говорить подробно о другом ските того же монастыря, называемом уже прямо русским, хотя, к сожалению, и не сдержал своего слова. В монастырских кельях по окрестным горам также, по словам его, жили наиболее российские иноки. Та же самая прибежность русских к Пандократору замечается доселе. Кроме скита св. пророка Илии есть у монастыря много келий, занимаемых русскими отшельниками».[51]

…После революции 1917 года Ильинский скит разделил участь русских обителей на Афоне. За периодом расцвета последовал упадок, но скит никогда не был оставлен русскими иноками. До 1-й Мировой войны в Ильинской обители было до 300 насельников.[52] К 1945 году число монахов уменьшилось до 52 человек.[53] После смерти настоятеля схиархимандрита Николая Ильинский скит попал под влияние монахов, находившихся в общении с Русской Православной Церковью за границей, и в Ильинской обители прекратилось возношение имени Константинопольского патриарха.[54]

20 мая 1992 года, за отказ поминать на богослужениях патриарха Константинопольского Варфоломея, настоятель архимандрит Серафим вместе со всей братией (4 человека) в присутствии митрополита Илиопольского Афанасия (Папаса), митрополита Филадельфийского Мелитона (Караса) и настоятеля монастыря Пантократор архимандрита Виссариона были изгнаны греческой полицией из скита, депортированы с территории Афона. Просьба Святейшего патриарха Московского и всея Руси Алексия II заселить опустевший скит иноками из России осталась без внимания со стороны руководства Пантелеимоновского монастыря, несмотря на то, что предложение об этом исходило со стороны губернатора Святой Горы К. Папулидиса.[55] Скит перешел в ведение монастыря Пантократор и вскоре был заселен греками. В настоящее время в Ильинском скиту проживает небольшая греческая монашеская община из 10 человек.[56]

Скит св. апостола Андрея Первозванного.

Скит св. Андрея, на восточном склоне Афона, по красоте местности назывался турецким именем «Серай» (красивый дворец, дача). Основание его сооружению положил Константинопольский патриарх Афанасий (Пателарий), который, оставив кафедру, поселился здесь, построил келью, уехал в Россию и умер в Лубнах. Келья патриарха оставалась необитаемой около ста лет, пока другой патриарх, Серафим, прибыв на жительство на Афон, не поселился на месте, избранном предшественником, и приобрел в собственность значительный участок земли, а афонское общество доставило ему строительные материалы для сооружения обширного скита. Патриарх прожил тут 2 года и, передав управление о. Паисию Величковскому, сам тоже уехал в Россию и умер в Лубнах, как и Афанасий. После же Паисия оставшийся правитель скита «Серай» передал его Ватопеду за приют и содержание в этой обители. От Ватопеда приобрели право на владение им в 1841 году русские монахи из Брянска — Иларион и Варсонофий, собравшие вокруг себя общину русских иноков. Келья в 1849 году была возведена на степень скита, открытого 27 октября 1849 года жившим в Ватопеде Адрианопольским митрополитом Григорием, при ктиторстве А.Н. Муравьева.[57]

  Об истории этой обители пишет, с интересными подробностям, о. Антонин, отправившийся в скит св. апостола Андрея Первозванного, «отдаленного от Кареи на версту расстояния». Вот первые впечатления русского архимандрита: «Большая куча зданий, частью ветхих, частью недавно выстроенных, частью еще возводимых, останавливает на себе невольно внимание путешественника. Это бывший cepaй или дворец патpиapший, а нынешний скит св. апостола Андрея Первозванного. По рассказам старожилов дворец этот некогда был одним из великолепнейших (разумеется, относительно) зданий св. Горы. В последнее время, за обветшанием, слыл уже про­стой кельей, отдаваемой внаем Ватопедом за весьма низкую цену. Ловкости, неустрашимости и благочестивой рев­ности нынешнего о. игумена скита Келья обязана тем, что поступила в русское (de facto) владение, облюдилась, обстрои­лась, обзавелась всем нужным, и, наконец, с помощью одного, случайно-сильного предстательства, стала обителью, у которой есть несомненная будущность».[58]

 Как и прежде, о. Антонин описывает устройство обители, которая в те годы активно обустраивалась. «Бывший дворец составил те­перь одну северную сторону четыреугольника стен. Западная выстроена в течение последних 5 или 6 лет. Южная еще строится, и уже близка к окончанию. Посреди двора замышляется, наконец, постройка и собора. Все идет живо и спешно, и, надобно сказать, — благопоспешно, — свидетельствует о. Антонин. — Если в глазах посети­телей, видевших другие обители святогорские, Серай может казаться пока заведением чернорабочих и напоминать составом своим уподобленный царству небесному невод, испол­ненный рыб великих и малых, добрых и злых, то это не должно смущать никого. Теперь забота вся обращена на то, чтобы невод не был пуст. А придет, конечно, время и раз­бора. Бог благословил новую обитель русскую прекрасным местоположением, чистым воздухом, тучной землей, обиль­ной водой, словом: всем, что потребно для немногочисленного братства. Населители её не остаются непризнательными к дарам Божиим. Труд и служба теперь есть насущная пища скитников св. Андрея. Там, где ни для кого не дивным кажется совмещение в одном и том же лице кузнеца, плотника, каменщика и духовника обители, успех её, конечно, не подлежит сомнению».[59]

 Как уже было сказано, о. Антонин отправился на Афон в составе научной экспедиции, которую возглавлял П.И. Севастьянов. В своих записках русский пешеходец тепло отзывается о нем. «Серай — счастливец, говорят на св. Горе. Он в самом деле замечателен своими гостями, коих присутствие в нем немало придало ему нравственного веса на св. Горе. После А. Н. Муравьева, учредителя нового скита, на долю его вы­пало приютить в себе на несколько лет другого замечательного путешественника русского — П.И. Севастьянова, известного на Горе под общим именем «Генерала», — пишет о. Антонин. — Давно уже я слышал от бывавших в Афинах святогорцев о чудесах его искусства, о его отшельнической жизни, простоте обращения, щедрости, благочестии и проч. Судьба подарила меня счастьем близкого знакомства с человеком, делающим честь отечеству, и конечно взаимно чтимым им».[60]

  На Афоне русская научная экспедиция местом своего постоянного пребывания избрала Андреевский скит, откуда её сотрудники совершали «радиальные выходы» в другие обители. В записках о. Антонина приводятся интересные подробности о трудах отечественных исследователей на св. Горе.

С водворением П.И. Севастьянова в Серае, как наиболее пригодном, по своему средоточному на полуострове  положению, месте для его разнообразных ученых и художественных занятий, там явились как бы две обители и два настоятеля. К ученой экспедиции его принадлежат 8 человек, и для этого, связанного обетами искусства братства уступлена большая часть западной стороны скита. 40 ящиков разнородным припасов, привезенных г. Севастьяновым с собой только в последний приезд его на св. Гору, требовали действительно для себя немало места. Ими наполнились два архондарика. Художники разместились по соседним комнатам. Весьма приятно было видеть дружескую работу их — каждого в своей области искусства и, прибавим, науки, — равно как их общий стол, на котором немалой приправой снедям служил веселый, неумолкаемый говор французов, с коим ни в какое соперничество не могли вступать не­мецкая мыслительность, русская смекательность, греческая сдер­жанность и болгарская меланхолия. Чудное смешение народностей, верований и привычек, умиряемых единством призвания и отличным тактом главы экспедиции. Всё в этом, невиданном на Афоне, монастыре представляется обдуманным и предусмотренным, подведенным под закон доброй свободы, скрепленным обетами долга и направленным к одной цели — труду, по назначенному плану.

Все нужные запасы для рисования, фотографии, топографических съемок, архитектурных черчений, гальванопластических слепков и пр., — разные ученые руководства к тому, и всякого рода nocoбия не только в довольстве, но во множестве собраны заботливой рукой. Библиотека избранных (и самых разнообразных) сочинений, журналы русские и французские, стереоскопы, микроскопы, камер-люцибы, электрический телеграф, ручная типография, литографический прибор и пр., чего и пересчитать нельзя, привезено частью для нужд, частью для развлечения общества. Я уже не говорю о запасах подарков для святогорцев, выбор коих не оставляет ничего желать лучшего. Одним словом: если задача экспедиции поражает своей важностью, то состав и деятельность её не менее представляются изумительными. Я считаю себя не вправе сообщать сведения об её успехах, но считаю долгом сказать, что прилагается все усилие достичь всего возможного. Не надобно думать, что на св. Горе все легко и удобно.[61] Фотография еще многим там кажется искусством опасным. Увековечивая с одной стороны и обезопашивая некоторым образом от гибели документы монастырей, она в то же время сообщает к сведению всего мира те сокровища их, на которые, при неблагоприятных обстоятельствах края, всегда могут найтись жадные глаза и теплые руки. Есть и другие (и не малочисленные) препятствия к достижению всего.[62]

 Подводя итог сказанному, о. Антонин так оценивает деятельность отечественных исследователей на Афоне: «Позволяю себе пожелать, чтобы эта экспедиция не была у нас «первою и последнею». На нас, представителях в ученом и художественном мире восточной стихии церковной, лежит долг отыскать и передать во всеобщую известность все, что на Востоке уцелело от минувшего тысячелетия из живописи, ваяния, зодчества, письменности, — всего, чем свидетельствовала себя тогдашняя религиозная жизнь».[63]

…Число монахов Андреевского скита к началу XX века приблизилось пяти сотням человек; по размерам он превосходил некоторые монастыри, но Октябрьская революция стала началом заката обители. Видный российский государственный чиновник Александр Васильевич Болотов (1866-1938) посетил Афон в 1929 году, уже будучи в эмиграции. По его словам, еще до революции «можно было так легко превратить Андреевский и Ильинский скиты в самостоятельные монастыри, хотя бы приобретением обедневшего и малонаселенного греческого монастыря Ставроникиты, и в Карейском Протате было бы целых три русских голоса, а славянских пять, считая болгарский Зографский и древнейший сербский Хиландарский монастыри, вместо одного русского против 17 греческих голосов. Естественно, что положение русских ныне неравное и зачастую весьма зависимое».[64]

Прекратился приток новых монахов из России, стали иссякать денежные запасы.[65] К 1945 году число насельников Андреевского скита уменьшилось до 45 человек.[66] К бедственному положению Андреевского скита добавился еще и страшный пожар, возникший 16 августа 1958 года, который не прекращался три дня и уничтожил большую часть обители. Пожар полностью уничтожил самую древнюю часть скита – Серай. Сгорели многие строения и храмы. В огне погибло около 20.000 книг и рукописей. Полностью погибли библиотека и архив.[67]

Последний русский игумен обители о. Михаил закончил свой жизненный путь в 1968 году. После него игумена больше не избирали, поскольку в скиту оставалось всего пять престарелых насельников.[68] А в 1971 году почил последний русский монах обители о. Самсон, бывший в ней как сторож. До последних дней своих старец Самсон жил с надеждой передать ключи от ворот своей обители новым, пришедшим из родного отечества, русским монахам, которые возродили бы в ней угасшую жизнь.[69]

Около 20 лет Андреевский скит пустовал, перейдя в распоряжение Ватопедского монастыря. Из скита была вывезена наиболее ценная утварь и святыни; оставшись необитаемым, скит очень быстро разрушался. Ватопед долгие годы не посылал в него своих монахов; в 1982 году руководство Ватопедского монастыря даже рассматривало возможность передачи Андреевского скита Пантелеимоновскому монастырю, но эти планы не осуществились.[70] Поскольку не было больше русских иноков, то в нем постепенно стали самовольно заселяться греческие монахи. А в 1992 г. он официально стал греческой обителью.[71] Сегодня лишь русские купола и архитектура храмов молчаливо свидетельствуют о славном прошлом этой русской святогорской обители, посвященной первопросветителю Руси св. Апостолу Андрею Первозванному.

                                                                          ***********

     Подводя итог сказанному, можно сделать некоторые выводы. Возросшее влияние России на Балканах во второй половине ХIХ в. укрепило позиции русского монашества на Афоне. А в начале ХХ в. даже были реальные предпосылки для перевода русских Свято-Андреевского и Свято-Ильинского скитов в монастырский статус. Однако 1-я Мировая война и события 1917 года в России резко ослабили русское влияние на Святой Горе, чем и воспользовались греческие насельники, захватив обе обители. После 1991 года началось реальное возрождение Свято-Пантелеимоновской обители, и празднование 1000-летия русского монашества на Афоне открывает новую страницу в его славной истории.

[1] См. Rouillard G., Collomp P. Actes de Lavra, p. 52. Цит. по: Дуйчев И. Центры византийско-славянского общения и сотрудничества. Труды Отдела древнерусской литературы (ТОДРЛ), № 19. М.-Л., 1967. С. 123.