Доклад, прочитанный на XIV Лихачевских чтениях «Нравственные вершины и отношение к ним», 27 апреля 2011 г., Санкт-Петербург.
Конец XIX-начало XX вв. отмечены повышенным интересом к св. Франциску со стороны русских философов, писателей, богословов, поэтов, историков. Даже у такого спорного религиозного философа и поэта-символиста, каким был Д. С. Мережковский (1866-1941), можно найти строчки, написанные о св. Франциске в православном, почти «житийном» стиле. «Первое столкновение на пути следования за Христом произошло у Франциска с родным отцом, который перед судом епископа требовал возвращения денег, которые Франциск отдал на ремонт храма. Франциск снимает с себя одежды и говорит, что с этого времени у него есть только один Отец — Небесный, — пишет Д. С. Мережковский. — Так же поступил любимый русским народом угодник Алексей, Божий человек, тайно бежавший из родного дома. Так и доныне поступают все русские подвижники, пожелавшие исполнить заповедь Христа: «кто не покинет и дома и полей и детей во имя Мое, тот не достоин Меня»[1].
К духовному наследию св. Франциска обращался и другой выдающийся русский поэт — Александр Александрович Блок (1880-1921). Одна из его рецензий, посвященная книге К. Д. Бальмонта, называется «Молитва Франциска Ассизского». «Непременная память обо всех тварях чиста и трогательна, как молитва Франциска Ассизского»,[2] — отмечал А. А. Блок в своей рецензии.
Любовь к св. Франциску в семье Блока была традиционной. Екатерина Андреевна Бекетова (в замужестве Краснова) (1855-1892), тетушка Александра Блока, была известной в свое время переводчицей и поэтессой. В 1878 году она перевела на русский язык «Гимн св. Франциска Ассизского». Вот как звучат начальные строки этого произведения:
Господь, Творец благой, Всевышний, Всемогущий!
Тебе хвала и честь и слава вся присущи:
С Тобой, Господь, благословенья все!
Тебя единого нам должно прославлять;
Но нет достойного хвалу Тебе воздать.[3]
Екатерина Андреевна скончалась в 1892 г.; ее посмертное издание «Стихотворений» (Спб. 1895) увидело свет лишь три года спустя, а еще через год отец поэтессы — Андрей Николаевич Бекетов увековечил ее память, опубликовав перевод «Гимна» св. Франциска:
Хвала Тебе, Господь, во всем Твоем созданьи!
О, Господи! Велик Ты в солнце золотом,
Что озаряет день приветливым лучом;
Оно, прекрасное, в торжественном сияньи
Тебя являет нам во образе своем.[4]
Дед Александра Блока по материнской линии — А. Н. Бекетов (1825-1902) в 1876-1882 гг. был ректором С.-Петербургского университета. Знаменитый ботаник, доктор естественных наук, заслуженный профессор С.-Петербургского университета и президент императорского С.-Петербургского Общества естествоиспытателей, Андрей Николаевич пережил свою дочь почти на 10 лет. В 1896 году он издал свою очередную монографию, озаглавленную «География растений» (Спб. 1896). На титульном листе автор поместил посвящение: «Памяти моей дочери Екатерины». А на следующей странице, предварявшей предисловие, приводится «Гимн св. Франциска Ассизского» в переводе Екатерины Бекетовой:
Хвала Тебе, Господь, в луне и в звездах ясных:
Ты в небе создал их, и светлых и прекрасных.
Хвала Тебе, Господь, и в свежем дуновеньи
В туманные часы и в ясные мгновенья,
Которыми даришь Ты все свои творенья. . .[5]
В своей литературной деятельности К. Д. Бальмонт неоднократно соприкасался с творчеством св. Франциска. В 1895 г. в переводе Бальмонта была издана монография немецкого ученого Адольфа Гаспари (1849-1892), озаглавленная «История итальянской литературы» (тт. 1-2). На страницах этого сочинения А. Гаспари анализирует содержание самого известного произведения св. Франциска — «Песни к солнцу», отмечая, что «это хвала Господу в форме прославления Его творений»[6]. «Песня названа «Саnto del Sole», потому что солнце прекраснее всех других созданий и более, чем какое-либо иное, может быть сравнено с самим Всевышним»,[7] — продолжает А. Гаспари, излагая далее историю написания этого гимна.
Примечательно, что сам Бальмонт, вдохновленный «Гимном солнцу» св. Франциска, написал небольшую поэму под таким же названием. Вот начальные строки бальмонтовского «Гимна солнцу»:
Жизни податель,
Светлый создатель,
Солнце, тебя я пою!
Пусть хоть несчастной
Сделай, но страстной,
Жаркой и властной
Душу мою! [8]
Влияние св. Франциска на Бальмонта вполне очевидно. Обращаясь к солнцу, он упоминает о «бедняке из Ассизи», вдохновившего поэта на такие строки:
Люблю в тебе, что ты, согрев Франциска,
Воспевшего тебя, как я пою,
Ласкаешь тем же светом василиска,
Лелеешь нежных птичек и змею.[9]
Вчитываясь в поэму Бальмонта, можно отыскать в ее тексте и пантеистические, и языческие мотивы. Но, завершая свое произведение, поэт подводит итог своим размышлениям в христианском духе:
Жизни податель,
Бог и Создатель,
Страшный сжигающий – Свет!
Рад я — на пире
Звуком быть в лире, —
Лучшего в мире
Счастия нет![10]
Блок тесно общался и с Бальмонтом, и с Владимиром Соловьевым. По словам Модеста Гофмана, «порывания, стремления осязать Мировую Душу – у Соловьева и у Блока почти совпадают. Владимир Соловьев начал свою творческую деятельность с ожидания воплощения на земле теократии, Богочеловечества»[11].
Одно из стихотворений Блока – по мотивам Апокалипсиса, написано под влиянием идей Соловьева. Оно, в то же время, явно перекликается с бальмонтовскими строками. Но, в отличие от Бальмонта, Блок без какого-либо «огнепоклонничества» воспевает Христа – «Солнце Завета»:
Верю в Солнце Завета,
Вижу зори вдали.
Жду вселенского света
От весенней земли.
…………………………
Непостижимого света
Задрожали струи.
Верю в Солнце Завета,
Вижу очи Твои.[12]
Это стихотворение было написано 22 февраля 1902 года. А в следующем, 1903 году, увидел свет сборник Бальмонта «Будем как солнце. Книга символов» (М. 1903). Книга открывается стихотворениями: «Я в этот мир пришел, чтоб видеть солнце…» и «Будем как солнце!».
«Солнечная» тема стала весьма популярной среди символистов с легкой руки Н. М. Минского. Он был одним из первых в России, кто откликнулся на пробуждавшееся в интеллигентских кругах религиозное сознание. Он один из первых высказал мысль, что «в противоположность многим, называющим наше время веком отрицания и безбожия, я, наоборот, чувствую, что мы живем накануне величайшего духовного празднества, на котором присутствовать дано только избранным поколениям. Люди и книги наших дней окружены атмосферой чего-то утонченно-религиозного»[13]. Будучи предшественником символистов, он дал им «программную установку»:
Я – солнце, вечернее солнце,
К земле преклоненное,
Я – всеоправдание, всеосвящение,
Я – света и тени согласье,
Над бездной скрепленное,
Я – жертва небес и я – жертва прощения.[14]
В житии св. Франциска говорится о его молитве перед Распятием в течение 40 дней. Стремясь уподобиться Спасителю не только внутренне, но и внешним образом, подвижник из Ассизи обрел стигматы (греч. — стигма – клеймо) — раны, подобные тем, которые остались на теле распятого Христа. Об этом упоминает Д. С. Мережковский: «Улыбка Франциска Ассизского, поющего гимн Солнцу после крестных мук Альвирского видения, напоминает улыбку Софокла, поющего гимн богу вина и веселия — богу Дионису, после кровавых ужасов эдиповой трагедии. И здесь и там — младенческая ясность, тишина последней мудрости»[15].
Приведенные строки настолько «выламываются» из ряда традиционных высказываний русских мыслителей, что заслуживают отдельного комментария. В начале 1900-х гг. Д. С. Мережковский был одним из видных представителей «богоискательства»; по его мнению, история человечества имеет три этапа: языческий, христианский и послехристианский — богочеловечество (как синтез античности и христианства).[16] Один из авторов сборника «Русская религиозная мысль XX века» (Питтсбург, 1975) так комментирует концепцию Мережковского о т.н. «Третьем завете»: «Нового в учении (Мережковского) о Третьем завете довольно мало. После хилиастов и до Мережковского об этом говорили в ХII веке калабрийский монах Иоахим де Фиоре, а затем францисканцы-спиритуалисты, о чем сам Мережковский вспоминает позже в своей книге «Франциск Ассизский»[17].
Развивая свою мысль о некоем синкретизме в позиции Д. С. Мережковского, автор приведенного отрывка — Сергей Зеньковский, — продолжает: «Как трудолюбивая пчела, Мережковский собрал в своем учении и мысли калабрийца де Фиоре, и надежды русских книжников ХV века, и чаяния старообрядцев, и теории Ницше, учителя атеизма и проповедника антихриста. Все эти теории и школы мировоззрений причудливо переплетаются в книгах Мережковского, часто создавая полную сумятицу и на страницах его произведений и в головах читателей»[18].
По поводу особой позиции Д. С. Мережковского, как религиозного мыслителя, удачно высказался прот. Георгий Флоровский в своей книге «Пути русского богословия». По словам о. Георгия, «Ницше или Гете для Мережковского ближе, чем хотя бы даже Данте или Франциск Ассизский. «Исторического христианства» Мережковский просто не знал, и все его схемы ужасно призрачны»[19].
Об отношении Мережковского к «традиционному» христианству и, в частности, к Православию, свидетельствует дневниковая запись А. А. Блока, сделанная 23 декабря 1911 года. «Я пробыл у Мережковских от 4 до 8… Мережковский сегодня: вся «Индия» — нирвана (дохристианское) – ужас, небытие. Не было Имени. «Не донимайте меня» Сергием Радонежским, Серафимом Саровским – «я знаю, чем это пахнет»»[20].
Для символистов было характерно обращение к небу; их стихотворения пронизаны сопричастностью к Космосу. Метафоричность, присущая их творчеству, нередко приводила поэтов к пантеизму. И Блок чувствовал ту трудноуловимую грань, которую было опасно переступать. Так, свою «Философскую поэму» он предваряет эпиграфом из Нового Завета: «Ты еси Петр, и на сем камени созижду Церковь Мою» (Еванг. от Матфея, ХVI, 18). И только после слов Спасителя следуют строки самого поэта:
Здесь на земле единоцельны
И дух и плоть путем одним.
Бегут, в стремленьи нераздельны
И Бог – одно начало им.
Он сотворил одно общенье,
И к нам донесся звездный слух
Что в вечном жизненном теченьи
И с духом плоть, и с плотью дух.[21]
Казалось бы, цитаты из Евангелия вполне достаточно для того, чтобы быть «правильно понятым». Но Блок желает засвидетельствовать свою воцерковленность, и в качестве второго эпиграфа к своей поэме он приводит слова из католической мессы: Introibo ad altare Dei. Ad Deum, qui laetificat juventutem meam. (Войду в алтарь Бога. К Богу, Который веселит юность мою) (лат.)[22]
А теперь снова вернемся к «Гимну солнцу» св. Франциска. В одном из своих эссе Д. С. Мережковский пересказывает диалог старца Зосимы и Алеши Карамазова. «А видишь ли Солнце наше, видишь ли Его? — спрашивает старец Зосима. «Боюсь.., не смею глядеть,»,- прошептал Алеша»[23]. В этих строках Ф. М. Достоевский употребляет метафору, хорошо знакомую каждому православному христианину, — она взята из тропаря праздника Рождества Христова: «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума, в нем бо звездам служащии звездою учахуся Тебе кланятися, Солнцу правды, и Тебе ведети с высоты Востока, Господи, слава Тебе!»
Однако далее русский поэт-символист, верный своей концепции нерасчлененного «интегрального единства» противоположных начал, их дифференциации и «совершенной интеграции»[24], пишет: «Это «Солнце» и есть тот Свет, та ослепляющая искра, молния, которая соединила оба «конца», оба полюса мира:
Концы концов коснутся,
Проснутся «да» и «нет»,
И «да» и «нет» сольются
И смерть их будет Свет.25
А теперь приведем строки из поэтического наследия супруги Мережковского — З. Н. Гиппиус. В стихотворении «Электричество» есть такие строки:
Концы концов коснутся –
Другие «да» и «нет»,
И «да» и «нет» проснутся,
Сплетенные сольются,
И смерть их будет Свет.[26]
Так в тесном семейном поэтическом кругу физика плавно перетекала в метафизику…
В первое десятилетие XX в. к литературному течению русских символистов присоединился Максимилиан Волошин — старый друг Бальмонта. Волошин находился под влиянием своего старшего собрата по поэтическому цеху. И вполне закономерно, что в одном из стихотворений, написанных им в те годы, поэт обращается к солнцу:
Святое око дня, тоскующий гигант!
Я сам в своей груди носил твой пламень пленный,
Пронизан зрением, как белый бриллиант
В багровой тьме рождавшейся вселенной.
Волошин еще далек от того, чтобы завершить это стихотворение в христианским духе и воздать хвалу «Солнцу правды». Однако он интуитивно нащупывает этот путь:
Невозвратимое! Ты гаснешь в высоте,
Лучи призывные кидая издалека.
Но я в своей душе возжгу иное око
И землю поведу к сияющей мечте![27]
Конец ХIХ-начало ХХ в. – это мода на теософию и антропософию, повышенный интерес к именам Е. П. Блаватской, Р. Штейнера. Не избежали этого влияния и некоторые русские символисты. Так, в декабре 1905 г. в Берлине происходит личное знакомство Волошина с Рудольфом Штейнером. В 1914 г. Волошин полгода провел на строительстве антропософского центра в Дорнахе (Швейцария).[28] А первая личная встреча Андрея Белого с Р. Штейнером состоялась в Кельне 7 мая 1912 года. В 1914-1916 гг. А. Белый также находился в Дорнахе, где под руководством Штейнера участвовал в строительстве антропософского центра «Гетеанума».[29] И без учета этих обстоятельств анализ поэтического наследия Волошина, Белого и других русских символистов был бы неполным.
Тема «стигматов» также присутствует в творчестве «раннего» Волошина. Одно из стихотворений, написанное поэтом в 1907 году, так и озаглавлено: «Стигматы». Вот одно из его четверостиший:
Свет страданья, алый свет вечерний
Пронизал резной, узорный храм.
Ах, как жалят жала алых терний
Бледный лоб, приникший к алтарям![30]
Здесь речь идет о крестных ранах Христа Спасителя; имя св. Франциска поэт не упоминает. К личности этого святого Волошин обратится позднее, в 1919 году, после того, как «распята» будет вся Россия. И поэт как бы предчувствует это, сопереживая трагической судьбе своей родины:
Вся душа — как своды и порталы,
И, как синий ладан, в ней испуг.
Знаю вас, священные кораллы
На ладонях распростертых рук![31]
Одним из самых известных произведений, повествующих о св. Франциске, являются «Цветочки» («Фиоретти»). В 1904 г. в религиозно-философском журнале «Новый путь» (печатный орган символистов), был опубликован русский текст «Цветочков», выполненный переводчиком, который указал лишь свои инициалы — «О.С.»[32] Под ними скрылась Ольга Михайловна Соловьева – художница и переводчица, двоюродная сестра матери Александра Блока. В предисловии к «Цветочкам» переводчица пишет: «Вся жизнь и деятельность Франциска была вдохновенной, гениальной по своей искренности, простоте и последовательности попыткой осуществления идеи Царствия Божия на земле — и она принадлежит не одним западным христианам: она значительна и для нас — слишком ранних или слишком поздних мечтателей о возрождении религиозной жизни на нашей родине»[33].
Впоследствии восторженное отношение российских православных кругов к «Цветочкам» св. Франциска выразил в своем стихотворении Михаил Кузмин:
Месяц молочный спустился так низко,
Будто рукой его можно достать.
Цветики милые братца Франциска
Где же вам иначе расцветать?
Умбрия, матерь задумчивых далей,
Ангелы лучшей страны не видали…[34]
Как видим, известный русский поэт Михаил Алексеевич Кузмин (1875-1936) не избежал влияния св. Франциска. Современный исследователь Г. Г. Шмаков был первым, кто заговорил о влиянии францисканской литературы на поэтику М. А. Кузмина. По словам Г. Г. Шмакова, «сравнительный анализ образности францисканских гимнов и устойчивой метафористики раннего Кузмина» показывает, что «поэтическая францисканская дикция…была в достаточной степени усвоена поэтом»[35].
И это тот самый Кузмин, который начинал с полуязыческого поклонения солнцу:
Солнце, солнце,
Божественный Ра-Гелиос,
Тобою веселятся
Сердца царей и героев,
Тебе ржут священные кони,
Тебе поют гимны в Гелиополе; —
Когда ты светишь,
Ящерицы выползают на камни
И мальчики идут со смехом
Купаться к Нилу.[36]
Образ «бедняка из Ассизи» вдохновлял и Максимилиана Волошина; под впечатлением «Гимна солнцу» поэт в 1919 г. написал в Коктебеле стихотворение «Святой Франциск». Вот начальные строки этого произведения:
Ходит по полям босой монашек,
Созывает птиц, рукою машет,
И тростит ногами, точно пляшет,
И к плечу полено прижимает
Палкой, как на скрипочке играет,
Говорит, поет и причитает:
«Брат мой солнце, старшее из тварей
Ты восходишь в славе и пожаре,
Ликом схоже с обликом Христовым,
Одеваешь землю пламенным покровом.[37]
В том же 1919 году Волошин начал слагать поэму «Святой Серафим», посвященную почитаемому в России св. Серафиму Саровскому (1760-1833). (Канонизирован в начале ХХ в. по настоянию императрицы Александры Феодоровны). Одна из глав поэмы носит «францисканское» название «Тварь»; в ней прославляются творения Божии, населяющие землю.[38] Перелагая житие Серафима Саровского, Волошин пользовался книгой Чичагова «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря» (Спб. 1903). По замыслу Волошина, «Тварь», как и стихотворение «Святой Франциск», должно было выразить главную идею поэта: опрощение человека, его сближение и единение с миром Творца, свидетельство «культуры св. Франциска»[39].
Еще один «францисканский» эпизод в жизни Максимилиана Волошина пришелся на 1926 год. Именно в этом году на даче поэта в Коктебеле было совершено богослужение по случаю 700-й годовщины со дня кончины св. Франциска Ассизского (1226-1926). Заупокойную литургию (мессу) совершил католический священник Сергей Михайлович Соловьев (1885-1942) – сын младшего брата Владимира Соловьева – Михаила. По окончании историко-филологического факультета Московского университета С. М. Соловьев посвятил себя литературной и педагогической деятельности. К этому периоду относится его сближение с поэтами А. Блоком и А. Белым.[40] А. А. Блоку С. М. Соловьев приходился троюродным братом.
В 1914 году С. М. Соловьев опубликовал свою поэму «Италия» (М. 1914); 7-я глава была посвящена Ассизи и св. Франциску, прославившему этот город.
Колокола вдали жужжат, как пчелы,
Со всех сторон верхи Умбрийских гор
Сияют, как небесные престолы.
На них спускался ангелов собор,
К Бернарду здесь сошла Святая Дева,
А там Христос объятия простер
Франциску с окровавленного древа,
И навсегда прожег его ступни.
Я на горе. Направо и налево,
Пустынные, в оливковой тени
Лежат долины Умбрии священной;
Такие же, как в золотые дни.
Когда Франциск, Христов бедняк смиренный,
Здесь проходил с толпой учеников,
И зрел Христа, коленопреклоненный.
Здесь воздух полн молитвами веков,
И кажутся волнами фимиама
Серебряные стаи облаков.[41]
Перу С. М. Соловьева принадлежит еще одна книга – «Возвращение в отчий дом» (М. 1915). На ее страницах читателя снова встречает «бедняк из Ассизи»:
И перед нами рай невозвратимых дней,
Когда все расцвело под проповедь Франциска,
И небеса к земле опять казались близко.
И Бога славили Умбрийские холмы.
Везде прошел Франциск. Не убоясь чалмы,
С крестом явился он пред грозным Саладином.
В Ареццо он пришел, и перед ним единым
В смятеньи улетел свирепый полк бесов.[42]
…М. С. и О. М. Соловьевы были похоронены в Москве на Новодевичьем кладбище. Александр Блок, Сергей Соловьев, Андрей Белый приходили на их могилы. После революции надгробия были уничтожены, так что найти места их захоронения сейчас практически невозможно без помощи редких знатоков. Затеряна и могила Сергея Соловьева на кладбище в Казани…[43]
В 1908 г. на родине св. Франциска побывал Павел Павлович Муратов (1881-1950) — историк, искусствовед, один из представителей русского «серебряного века». В Италию Муратов впервые попал в 1908 г. и, находясь там в течение нескольких месяцев, собрал обширные материалы по истории церковного искусства. Широкую известность П. П. Муратов приобрел после выхода в свет его книги «Образы Италии» (М. 1911, 1912 гг.)[44] В своей книге П. П. Муратов уделил много внимания описанию Ассизи и его святынь.[45]
Путешествуя по Италии, Муратов посещал древние обители, принадлежащие различным монашеским орденам. Особый интерес представляют заметки Муратова, посвященные Субиако — колыбели бенедиктинского ордена. Эту обитель св. Франциск посетил в 1223 году, и здесь Муратов видел фресковое «изображение святого Франциска Ассизского, без нимба, с живым лицом, имеющим черты портретного сходства»[46]. Осмотрев пещеру (Сакро Спеко), где часто молился преп. Бенедикт (ок. 480-543), русский паломник сообщает читателям о том, что ему довелось увидеть после этого.
«Спустившись из нижней части храма на террасу, пристроенную к горе с большим трудом и искусством, монах выводит посетителей Сакро Спеко в сад роз, — роз святого Франциска, — пишет Муратов, — По преданию, некогда на этом месте росли тернии, в которых, сняв одежды, катался святой Бенедикт, желая наказать свое тело за греховные желания. Прикосновение святого Франциска превратило эти тернии в розы. Никакие исторические исследования не выражают вернее, чем эта легенда, всей сущности религии святого Франциска и ее отношения к средневековому христианству»[47].
Вячеслав Иванов посвятил древней обители стихотворение — «Розы в Субиако».
Не ветерком колеблемые трости,
Не мужа в мягких складках риз богатых
Вы шли увидеть. Скит на белых скатах –
Обитель горняя. Премудрость прости.
Как остов – ребра скал, а камни – кости;
И в черепах, под бровью рощ косматых,
Пещер глазницы, а в теснинах сжатых
Беснуется поток в ползучей злости.
Рос дикий терен под апсидой низкой,
Где ночь и день из бездн кромешных аспид,
В утес вгрызаясь, вопиет угрозы.
Но бросился в колючки гость Ассизский,
Чтоб ветхий в нем Адам был внове распят.
С тех пор алеют садом эти розы.[48]
«Гость Ассизский» — это св. Франциск, который, стремясь побороть плотские искушения, продирался сквозь терновник с его острыми шипами. Русский поэт воспевает подвиг смирения св. Франциска:
Коль, вестник мира, ты войдешь в покои,
Где прежние твои пируют други,
И нищего прогонят в шею слуги
И нанесут убогому побои:
Возвеселись, и не ропщи, что знои
Должны палить, и стужей веять вьюги;
Благослови на воинах кольчуги,
На пардах – пятна, и на соснах – хвои.
Мятежных сил не пожелай иными:
Иль Ковача ты мнишь умерить горны?
Всем разный путь и подвиг, свой и близкий.
Иль бросился в колючки брат Ассизский,
Чтоб укротить пронзительные терны?
Но стали терны – розами родными.[49]
Вячеслав Иванов воспел этот «Розарий» в своем стихотворении «Монастырь в Субиако»:
Вхожу. Со стен святые смотрят тени;
Ведут во мглу подземную ступени;
Вот жертвенник: над ним пещерный свод.
Вот вертоград: нависли скал угрозы;
Их будит гром незримых дольних вод;
А вкруг горят мистические розы.[50]
Вячеслав Иванов определял символизм как «утверждение экстенсивной энергии слова», которая «не боится пересечений с гетерономными искусству сферами, например, с системами религий»[51]. Эта позиция была близка Блоку, и неудивительно, что «Монастырь в Субиако» оказался созвучен блоковским строкам:
Мы, забыты в стране одичалой,
Жили бедные, чуждые слез.
Трепетали, молились на скалы,
Не видали сгорающих роз.
Побежали святые дороги,
Словно небо вернулось к земле.
И на нашей земле одичалой
Мы постигли сгорание роз.
Злые думы и гордые скалы –
Все растаяло в пламени слез.[52]
Блок написал это стихотворение в 1902 году, а на родину св. Франциска он направился лишь в 1909 г. – вскоре после первого путешествия П. П. Муратова в Италию. Несколько лет спустя он написал о своем отношении к «Образам Италии» — в письме к Павлу Сергеевичу Сухотину, секретарю журнала «София». «Передайте, пожалуйста, Павлу Павловичу Муратову мой поклон и мое искреннее уважение, — писал А. А. Блок. — По Италии я ездил в 1909 году, скоро после него, и местами находил его следы в виде надписей в книгах при музеях и церквах. С тех пор как-то часто я вспоминал его, не будучи знакомым, и время выхода его книг, особенно «Образов Италии» для меня памятно»[53].
К сожалению сам А. А. Блок не оставил своих записок о паломничестве в Ассизи. Вот несколько строк из его неоконченной книги «Итальянских впечатлений»: «Мы налюбовались Перуджией — «столицей» Умбрии, родины св. Франциска; и сама она — родина Перуджино и Рафаэля. Вот три светлейших имени»[54].
Одно из стихотворений Блока – «Перуджия», навеяно посещением Умбрии. Оно было написано в июне 1909 года, во время пребывания поэта на родине св. Франциска.
День полувеселый, полустрадный,
Голубая даль от Умбрских гор.
Вдруг – минутный ливень, ветр прохладный,
За окном открытым – громкий хор.
………………………………………………
На корзине – белая записка:
«Questra sera… монастырь Франциска…»[55]
Позднее, в одном из своих произведений, написанном в форме дневника, Блок ввел понятие «культуры Франциска Ассизского», как высшей, в противовес ее обыденному пониманию. «Что же, — пишет Блок, — разве люди, обладающие достатками, счастливы и благополучны? — Едва ли. Скорее их высокомерное чувство брезгливости проистекает от недостаточно высокой культуры, которая теряется перед лицом темноты, невежества, неубранности, путаницы. Едва ли в этих людях возмущается та культура, высоты которой достигли Франциск Ассизский и Юлиан Милостивый — именно они — оба знавшие в юности и любовь и роскошь, и страсти, и все утехи «шумного света»[56].
Далее Блок поясняет своим читателям, в чем он видит отличие высшей культуры (Франциска Ассизского) от той, которую, с легкой руки А. И. Солженицына, называют ныне «образованщина». «Мы достигли пока ступени культуры умного ученого, — пишет Блок. — Это — культура в шорах: по прямой линии своей специальности видно очень далеко; а по сторонам — ничего»[57].
Блок писал эти строки в годы гражданской войны, шедшей в России, Он словно предчувствовал угрозу бездуховности, которая надвигалась на страну. «У нас есть богатства высокой мысли и красоты; не грешно иногда зайти в бедную храмину с ободранными стенами и посмотреть, какою отсюда представляется жизнь, — продолжает поэт. — Если мы — только «тонкие и умные люди», культурные ученые, художники, политики, — нам незачем, разумеется, идти туда. Но если в нас есть еще культура Франциска Ассизского и Юлиана Милостивого, которые знали нечто кроме полноты земных великолепий, то мы не побоимся взглянуть в лицо такой жизни»[58].
Под конец жизни Александр Блок особенно остро ощущал трагедию «Руси уходящей», не выдержавшей натиска красных «скифов» и их вождя «с раскосыми глазами». В сборнике «Памяти А. А. Блока», вышедшем вскоре после его смерти, один из авторов описывал тогдашнее мироощущение поэта: «Столетия текут не напрасно. Опыт жизни и крови и дел тяжелым грузом несет на себе современная душа. В этом опыте она одряхлела, усложнилась, потеряла первозданную цельность, раскололась, пошла трещинами. Чистый, точнее – отвлеченный идеалистический мистицизм ей уже не под силу. Франциски Ассизские, Мейстеры Эккарты, Шлейермахеры, в наше время могут быть или иконами или музейными экспонатами. По слову поэта, особенно остро чуявшего всю мучительную дисгармонию современного духа –
Мы в небе скоро устаем,
И не дано ничтожной пыли
Дышать божественным огнем.»[59]
Поначалу, когда «Красное колесо» еще только набирало свои обороты, Блоку виделось, что впереди двенадцати красноармейцев идет Иисус Христос. Но Блок ошибся – скорее всего, это был сатана, и за свою ошибку поэт расплатился жизнью. А общество, приняв сатану за Христа, вместо рая построило ГУЛАГ.
Однако опасность «культуре Франциска Ассизского» грозила не только со стороны «братишек», которых так неосторожно воспел Блок («революцьонный держите шаг!»). Движение антропософов — последователей Рудольфа Штейнера (1861-1925) еще в начале XX в. пыталось сделать «своим» св. Франциска. К чести русских поэтов они противодействовали этому в литературной сфере. Так, в рецензии на стихотворение Эмиля Верхарна «Монастырь»[60], Блок возмущается неточностями перевода Эллиса, который перевел стихотворение «вяло, бледно».
Эллис — псевдоним Льва Львовича Кобылинского (1879-1947), известного своими резкими полемическими статьями в символистских журналах. В описываемое время он был последователем Штейнера, но впоследствии перешел в католичество.[61] Перевод Эллиса был опубликован с предисловием поэта-символиста Андрея Белого (Бугаева) (1880-1934), который также был приверженцем антропософии. Отметив неточности и ошибки перевода, который А. Белый к тому же снабдил эпитетом «художественный», А. А. Блок дает точный перевод строк, посвященных католическому святому: «Дитя, Франциск Ассизский был подобен тебе, но имя его украшает и наполняет благоуханием весь храм»[62].
Что касается самого Андрея Белого, то в его отношении к теме «Св. Франциск – А. А. Блок» чувствуется антропософская направленность с присущей ей «заумью». «Отступая от тайны Порога, по-новому вновь выступают в обставшую жизнь: Александр Добролюбов, Толстой. Августин и Франциск (выступал также Фауст) переработать свой порог, — пишет Андрей Белый. – Отступает и Блок; тут порог, ему видимый, отображается внешне: порогом реакции (и Франциск и Толстой перед проблемой социальной стояли: она – коллективная карма); он видит — глубокие корни проблемы; и – упирается: в здания революций… Неописуемое Виденье, видимое одному, станет явью для всех лишь тогда, когда снимутся три порога реакции: политической, социальной, духовной; весь мир материальный – реакция Духа; он – остановка развития у Духов»[63].
Литературную деятельность Эллиса (Кобылинского) критиковал в своих статьях другой выдающийся русский поэт — Николай Степанович Гумилев (1886-1921). В третьем номере «Аполлона» за 1909 г. была опубликована рецензия Гумилева на ряд стихотворений Эллиса, напечатанных в третьем номере «Весов». Выявив антропософскую ориентацию поэзии Эллиса, Гумилев пишет: «Его мысли направлены в область мистической и оккультной философии, безводной пустыни, где так редки цветущии оазисы. Но, не сознавая этого, он с наивностью гиперборейского символиста пишет о стигматах, терниях, язвах огня»[64].
В свое время со своим толкованием стигматизации св. Франциска выступил Д. С. Мережковский, после чего он был подвергнут сокрушительной критике со стороны православных богословов и философов. Подобная попытка была предпринята и Эллисом, но Н. С. Гумилев решительно оградил св. Франциска от эллисовских интерпретаций. «Слова, благоуханные в применении к святому Себастьяну, Франциску Ассизскому, Бенедикту, но в применении к г. Эллису они несколько странны, — пишет Гумилев, — И стигматы, и тернии — здесь отвлеченные, и символизм превращается в аллегоризм, то есть идет не от реального к потустороннему, а наоборот»[65].
Что же касается других символистов, писавших о стигматах св. Франциска, то их отношение к этому феномену отличается объективностью. Вот что говорит об этом Вячеслав Иванов: «Внутренне близок русскому умилению образ св. Франциска Ассизского; однако восточная святость не знает подвига стигм. В мистике православной Христос не напечатлевается на человеке, не входит в него, не распинается в нем»66. Однако образ «Христос — Солнце» сближает западную и восточную традицию; «человек вовлекается в Его свет и «во Христа облекается», по образу Жены, облеченной в Солнце», — продолжает Вячеслав Иванов.
В своей 4-й книге стихов (1913-1915), озаглавленной «Возвращение в отчий дом», Сергей Соловьев также посвятил несколько строк стигматам св. Франциска:
Воспоминания мучительных часов,
Когда страдал Господь, ко древу пригвожденный,
Не умирали в нем. Душою умиленной
Он язвы Господа перед собою зрел.
И ангел пламенный снопом лучистых стрел
Пронзил его стопы и бледные ладони.
И кровью алою и полной благовоний
Сочилась блеклая, истерзанная плоть,
До дня, когда его к себе призвал Господь.[67]
Снова и снова в своих стихах Сергей Соловьев возвращается к подвигам св. Франциска. В поэме «Италия» он сопоставляет миссионерские труды «беднячка из Ассизи» с другим подвижником, почитаемым в Римско-Католической Церкви, — св. Антонием Падуанским (1195-1231). Будучи членом францисканского ордена, св. Антоний подвизался в Падуе (1230-1231 гг.), и на его проповеди собиралось до 30 тысяч человек. В своей проповеди Евангелия Антоний Падуанский отличался от Франциска Ассизского. У последнего – простая, бесхитростная речь, жизнерадостное настроение ликующего в Боге сердца, трогательная любовь ко всему Божиему миру. У Антония Падуанского – суровое обличение пороков клира и мирян, напоминание о суде Божием и призыв ко всеобщему покаянию. Однако оба они были причислены к лику святых папой Григорием IХ, и оба считаются покровителями Италии.
Италия! Скажи, каким искусам
Не подвергался твой священный прах,
Терзаемый огнем, мечом и трусом?
Но охраняет родину монах,
Тот юноша, с Младенцем Иисусом,
И лилией цветущею в руках.
И брат его, слагавший солнцу строфы,
Окровавленный язвами Голгофы.[68]
Если для А. Белого и М. Волошина предвоенные годы – это эпоха увлечения антропософией, то Борис Пастернак (1890-1960), в отличие от них, шел тропой, проторенной А. Блоком на пути к св. Франциску («культура св. Франциска»). Годы 1910-1912, прожитые под наиболее сильным влиянием христианского образа мысли, были для Пастернака временем преодоления юношеского трагизма. Главной силой, помогшей Пастернаку справиться с этими настроениями, стало искусство, его поэтическое призвание. В первых опытах мы находим следы этой мучительной борьбы; особое внимание привлекают христианские мотивы в набросках сохранившихся стихов, преклонение перед терпящими насмешки нищими духом. Выходя на свет из темной пустоты отчаяния, Пастернак учился радоваться всему на свете.[69]
Летом 1917 г. он написал книгу, озаглавленную в стиле гимнов св. Франциска: «Сестра моя жизнь».[70] (Название книги перекликается с последними словами св. Франциска, обращенными к смерти: «Добро пожаловать, сестра моя!»). Она стала выражением благодарной радости существования; эта книга целиком посвящена счастью любви, счастью жизни, чуду каждого дня. По свидетельству сына поэта – Евгения Пастернака, «отец говорил мне, что всегда хотел писать так, как писал «Сестру мою жизнь»[71].
Кроме близости к мировосприятию св. Франциска, в название книги вкладывался определенный религиозный смысл, осознать который помогает письмо Пастернака родителям от 21 августа 1914 года, где он высказывал свои мысли о необходимости доверия к жизни и веру в отсутствие зла в Божием промысле: «Есть что-то в роде веры или это даже вера сама, — которая подсказывает мне, что на жизненно прекрасном и на жизненно осмысленном судьба не может не останавливаться с любовью… я боюсь этих слов. Может быть, я не прямо выражаюсь, может быть, это стыд наш, так называемых интеллигентных людей. Но собственно не о судьбе я говорю, но о каком-то ангеле судьбы, бесконечно глубокомысленном и постоянном сверстнике нашем, с которым мы остаемся наедине, когда говорим сами с собою на прогулке, или размышляем, или чувствуем себя одинокими на людях. И в конце концов о Боге»[72]. Так что книга «Сестра моя жизнь», в понимании Пастернака, — это гимн Отчей любви к жизни и природе.
В библиотеке Пастернака, среди прочих книг, было «Последование во Святую и Светлую седмицу», где синим и красным карандашом он аккуратно подчеркивал в песнопениях Пасхальной утрени слова, содержащие радостную весть Воскресения: «Се бо прииде радость всему миру», «Праздников праздник и торжество из торжеств», «Ликуй ныне и веселися Сионе», «Да внидет радуяся в радость Господа своего» — и отдельные выражения, вроде «скакаше играя» или «играюще поем». Это не следы ознакомления с текстом, но исследование форм выражения божественной радости на языке богослужения.[73]
Пастернак очень любил как поэт и хорошо знал церковную службу и восхищался красотой ее языка. В «Людях и положениях» он останавливает свое внимание на рассыпанных по стихам Блока «клочках церковно-бытовой реальности», словах из ектеньи, молитвы перед причащением и панихидных псалмов, «знакомым наизусть и сто раз слышанным на службах». Он отмечает, что Блоку эти тексты «были дороги в их буквальности, как отрывки живого быта». В архиве Пастернака сохранились выписки из молитв на разные церковные праздники, которые он сделал, по-видимому, в пору работы над романом «Доктор Живаго».[74]
В предреволюционные годы литературные пути Пастернака и Белого постепенно стали расходиться. И одной из причин этого была «ушибленность» Бугаева (Белого) антропософией. В начале 1920-х гг. отношения между поэтами были, мягко говоря, прохладными, но впоследствии, после возвращения А. Белого в Россию, Пастернак «по-францискански» примирился с ним и был к нему очень близок. А когда Андрей Белый умер (1934 г.), около него были несколько студентов Вольфилы, жена и Пастернак. Он был даже председателем комиссии по устройству похорон А. Белого.[75]
Пастернак был щедро наделен францисканским чувством радости и благодарения. Классическая форма его обращения к зимней природе выражена в словах:
И белому мертвому царству,
Бросавшему мысленно в дрожь,
Я тихо шепчу: «Благодарствуй,
Ты больше, чем просят, даешь».
Апофеоз этого чувства дан в стихотворении «В больнице», где чувство благодарности Богу и миру рождается у больного в ту минуту, которая представляется ему последней, когда он понимает, «что из переделки едва ли он выйдет живой»:
Тогда он взглянул благодарно
В окно, за которым стена
Была точно искрой пожарной
Из города озарена…
«О Господи, как совершенны
Дела Твои, — думал больной, —
Постели, и люди, и стены,
Ночь смерти и город ночной…
Мне сладко при свете неярком,
Чуть падающем на кровать,
Себя и свой жребий подарком
Бесценным твоим сознавать.
«В минуту, которая казалась последней в жизни, больше, чем когда-либо до нее, хотелось говорить с Богом, славословить видимое, ловить и запечатлевать его. Господи, — шептал я, — благодарю Тебя за то, что Твой язык – величественность и музыка, что Ты сделал меня художником, что творчество – Твоя школа, что всю жизнь Ты готовил меня к этой ночи. И я ликовал и плакал от счастья».
В свою прощальную молитву Пастернак вкладывает основное настроение своей лирики, которая у него всегда хвала Богу, славословие видимого и чувство причастности к творчеству, то есть ученичество у Творца и соучастие в творчестве мироздания.[76]
…30 мая 2000 г. Патриарх Московский и всея Руси Алексий II обратился с приветственным посланием к участникам проходившей в Переделкине под Москвой памятной встречи, посвященной 40-летию со дня кончины Бориса Пастернака. В начале своего приветствия предстоятель РПЦ засвидетельствовал, что Церковь «высоко ценит вклад» Бориса Пастернака в сокровищницу русской культуры — «вклад, в котором так ярко проявились лучшие свойства души Бориса Леонидовича, укорененные в присущем ему христианском мироощущении». По мнению Патриарха, «творческий путь Пастернака отразил его все возраставшую обращенность к духовным основам бытия человека и мира. От первоначальной многосложности своих ранних творений поэт с годами пришел к удивительной простоте и целостности, которые стали итогом его внутреннего, духовного преображения». Патриарх Алексий II относит к «вершинам творчества» Пастернака «его стихи последних лет, передающие чуткое восприятие красоты сотворенного Богом мира, в котором поэт прозревал «как будто внутренность собора», куда доносятся отголоски хора вышних сил, где вечно длится Божественная служба».
В послании также говорилось: «В эпоху засилья государственного атеизма и попыток насильственно расторгнуть связь отечественной культурной традиции с ее религиозными корнями, Борис Леонидович с мужеством отстаивал христианское, правоспавное видение свободы и достоинства человеческой личности. Отстаивал вопреки гнету извне и вопреки человеческой хрупкости, уязвимости, которые, конечно же, находил в себе самом. Оттого-то цикл его евангельских стихов из романа «Доктор Живаго», распространявшихся в рукописных списках, для многих стал свидетельством о Христе и откровением о неумирающей свободе, о Свете истинном, Который неподвластен тьме, о Духе, Который «дышит, где хочет» (Ин 1:5-9; 3:8)».
В заключение в приветствии подчеркивается, что трудный жребий поэта был осознан Борисом Пастернаком «как бесценный подарок Бога». «Строчки, воплотившие его поэтический талант, живут в сердцах множества людей как неотъемлемая часть нашего культурного наследия», — отметил Патриарх Алексий II.[77]
…Зимой 1912/1913 гг. в Италии побывал выдающийся религиозный философ Н. А. Бердяев. Вместе со своей женой — Л. Ю. Трушевой, на обратном пути в Россию, Бердяев посетил Ассизи. Вот что он сам пишет об этом: «У меня всегда было особенное почитание святого Франциска, которого я считаю величайшим явлением в истории христианства, и я непременно хотел посетить Ассизы…Для нас, православных, специально служили мессу у гроба святого Франциска»[78].
В своих сочинениях Н. А. Бердяев неоднократно сопоставлял преп. Серафима Саровского со святыми Римско-Католичеcкой Церкви. Одним из них был Жан Мари Батист Вианне (Вианней) (1786-1859), сельский священник из Арса, канонизированный в 1925 году.[79] То, что русский философ говорит о Жане Вианне, можно было бы вполне отнести и к св. Франциску. «Если сравнить одного из величайших русских святых, св. Серафима Саровского, и одного из последних католических святых, Cure d’Ars (Vianey), то поражает, что у Серафима все устремлено исключительно к воскресению, к преображению всей твари в Духе Святом, т.е. к грядущему, — пишет Бердяев. – У Cure d’Ars все устремлено исключительно к кресту, т.е. к прошедшему»[80].
Интересное сравнение можно найти в трудах Вячеслава Иванова. Рассуждая о том влиянии, какое оказало христианство на развитие литературы Запада и Востока, он пишет: «Я уверен, что не мог бы восстать Дант, если бы не подвизался бы ранее св. Франциск Ассизский; предполагаю, что не возник бы и Достоевский, если бы не было незадолго на Руси великого святого»[81].
Вячеслав Иванов не уточняет, какого «великого святого» он имел в виду, однако его читатели без труда могли догадаться, что речь шла о преп. Серафиме. Но для большей точности приведем строки Н. О. Лосского (1870-1965), посвященные Вячеславу Иванову: «Творчество Данте он ставит в связь со св. Франциском Ассизским, в русском творчестве XIX века он находит влияние духа св. Серафима Саровского»[82].
Известный русский философ и богослов как бы подводит итог сказанному. Отметив, что грешникам трудно обрести спасение и жизнь вечную, Н. О. Лосский пишет: «Возможно, что бывают и счастливые исключения, как св. Франциск или Сергий Радонежский, Серафим Саровский, которые сразу после смерти удостаиваются стать членами Царства Божия»[83].
[1] Мережковский Д. С. Полное собрание сочинений. т. 1Х. М. 1914, С. 57.
[2] Блок А. А. Рецензия на книгу К. Д. Бальмонта «Фейные сказки» (М. 1905) // Собрание сочинений. т. 5. М. Л. 1962, С. 619.
[3] Бекетов А. Н. География растений. Спб. 1896, С.II. (предисловие).
[4] Там же, С. II.
[5] Там же, С. II.
[6] Гаспари А. История итальянской литературы. т. 1, Спб. 1895, С. 121.
[7] Там же, С. 121.
[8] Бальмонт К. Д. Избранное. М. 1990, С. 189.
[9] Там же, С.194.
[10] Там же, С. 196.
[11] Гофман М. Поэты символизма. Спб. 1908, С. 301.
[12] Блок А. А. Собр. соч., т. 1. М. Л. 1960, С. 170.
[13] Цит. по: Попов Анатолий. Очерк о Минском. В книге: Гофман М. Поэты символизма. Спб. 1908, С. 228.
[14] Там же, С. 223.
[15] Мережковский Д. С. Полное собрание сочинений. т. IX, М. 1914, С. 42.
[16] Философская энциклопедия. т. З. М. 1964, С. 394.
[17] Зеньковский С. Статья «Д. С. Мережковский». В сборнике: «Русская религиозно-философская мысль XX века». Питтсбург, 1974, С. 286.
[18] Там же, С. 286.
[19] Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. Париж, изд.4-е, 1988, С. 457.
[20] Блок А. А. Собр. соч., т. 7, М. Л. 1963, С. 105, 106.
[21] Указ. соч., т. 1. М. Л. 1960, С. 461-462. 9 декабря 1900 г.
[22] Там же, С. 461.
[23] Мережковский Д. С. Полное собрание сочинений. т. IX. М. 1912, С. 245. (Статья «Л. Толстой и Достоевский. Жизнь, творчество и религия»).
[24] Философская энциклопедия. т.З. М. 1964, С. 394.
[25] Мережковский Д. С., указ. соч., С. 245.
[26] Цит. по: Гофман М. Поэты символизма. Спб. 1908, С. 190.
[27] Волошин Максимилиан. Стихотворения. Л. 1982, С. 129
[28] Купченко Владимир. Парижские адреса Максимилиана Волошина // Русская мысль, № 4192, 9 – 15 октября 1997, С. 11.
[29] Белый Андрей. О Блоке. Воспоминания. Статьи. Дневники. Речи. М. 1997, С. 563, примеч. 73.
[30] Там же, С. 112.
[31] Там же. С. 112.
[32] Цветочки Франциска Ассизского (Фиоретти). Легенды. Перев. с итал. О.С. // Новый путь, 1904, № 4, С. 145-173 (гл.1-ХП); № 5, С. 116-145 (гл. ХШ-ХХУ); № 6, С. 35-64 (гл.ХХУ1-ХL ); № 7, С. 68-87 (гл. ХL1-ХLУШ).
[33] Там же, 1904, № 4, С. 144 (предисловие).
[34] Кузмин М. Нездешние вечера. Петербург, 1921, С. 108. Стихотворение «Ассизи».
[35] Шмаков Г.Г. Блок и Кузмин. (Новые материалы) // Блоковский сборник 2. (Труды Второй научной конференции, посвященной изучению жизни и творчества А. А. Блока). Тарту, 1972, С. 345.
[36] Кузмин М. А. Александрийские песни. Цит. по: Гофман М. Поэты символизма. Спб. 1908, С. 394.
[37] Волошин М. Святой Франциск // Вестник РХД, № 107, 1973, Париж — Нью-Йорк, С. 150.
[38] Волошин Максимилиан. Стихотворения. Л. 1982, С. 325-327.
[39] Там же, С. 445, примеч.
[40] Антоний (Венгер), иером.. Материалы к биографии Сергея Михайловича Соловьева // Соловьев С. М. Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьева. Брюссель, 1977, С. 1, 3.
[41] Соловьев Сергей. Италия. Поэма. М. 1914, С. 35-36.
[42] Соловьев Сергей. Возвращение в отчий дом. 4-я книга стихов (1913-1915). М. 1915. С. 58-59.
[43] Лесневский С. Дитя Арбата // Литературная газета, № 43, 25-31 октября 2000, С. 9.
[44] В 1924 г. «Образы Италии» были изданы в Берлине (тт.1-3), а в 1994 г, издательство «Республика» (Москва) перепечатало берлинское издание в виде объемистого иллюстрированного однотомника.
[45] Муратов П. П. Образы Италии. М. 1994, С. 374-380.
[46] Там же, С. 303.
[47] Там же, С. 303.
[48] Иванов Вячеслав. Собрание сочинений. Т. 2. Брюссель, 1974, С. 497.
[49] Там же, С. 497-498.
[50] Иванов Вячеслав. Собрание сочинений, т. I, Брюссель, 1971, С. 621.
[51] Иванов Вячеслав. Мысли о символизме // Труды и дни, 1912, № 1, С. 9.
[52] Блок А. А. Собр. соч., т. 1. М. Л. 1960, С. 201. 1 июля 1902 г.
[53] Блок А. А. Собрание сочинений, т. 8. М. Л. 1963, С. 437.
[54] Указ. соч., т. 5. М. Л. 1962, С. 391. Запись относится к 10 октября 1909 г.
[55] Указ. соч., т. 3. М. Л. 1960, С. 105. Questra sera – Нынче вечером (итал.)
[56] Указ. соч., т.6. М. Л. 1962. Проза 1918-1921 гг., С. 29.
[57] Там же, С .30.
[58] Там же, С. 29-30.
[59] Медведев П. Н. Творческий путь А. А. Блока // сб. Памяти А. А. Блока. Петербург, 1922, С. 24.
[60] Напечатано в серии «Универсальная библиотека», № 60, с предисловием Андрея Белого.
[61] Зернов Н. Русское религиозное возрождение XX века. Париж, 1974,
С. 125 (примечание 44 ).
[62] Блок А. А. Собрание сочинений. т. 5. М. Л. 1962, С. 644.
[63] Белый А. О Блоке. М. 1997. С. 268.
[64] Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. М. 1990, С. 92.
[65] Там же, С. 92.
[66] Иванов Вячеслав. Лик и личины России. В сборнике его статей «Родное и вселенское». М. 1994, С. 325.
[67] Соловьев Сергей. Возвращение в отчий дом. 4-я книга стихов (1913-1915). М. 1915, С. 58-59.
[68] Соловьев Сергей. Италия. Поэма. М. 1914, С. 6.
[69] Пастернак Евгений. Верность Христу // Русская мысль. № 4253, 14-20 января 1999, С. 17.
[70] Пастернак Борис. «Сестра моя жизнь». Изд-во З. И. Гржебина. Берлин-Петербург-Москва. 1923.
[71] Пастернак Евгений, указ. соч., С. 17.
[72] Там же, С. 17.
[73] Там же, С. 17.
[74] Там же, С. 17. Разбор и атрибуцию богослужебных текстов, цитируемых в романе «Доктор Живаго», можно найти в работе югославского исследователя А. Тарасьева («Златоуст», 1992. № 1).
[75] Там же, с. 17.
[76] Там же, С. 17.
[77] БЛАГОВЕСТ-ИНФО. Патриарх Алексий II о Борисе Пастернаке. Цит. по: Русская мысль, № 4321, 8-14 июня 2000, С. 21.
[78] Бердяев Н.А. Самопознание. (Опыт философской автобиографии). М. 1991, С. 212.
[79] Бердяев Н. А. О назначении человека. М. 1993, С. 367, примеч. 87.
[80] Бердяев Н. А. Экзистенциальная диалектика Божественного и человеческого. В его книге «О назначении человека». М. 1993, С. 350.
[81] Иванов Вячеслав. Лик и личины России. В его книге «Родное и вселенское». М. 1994, С. 334.
[82] Лосский Н. О. Условия абсолютного добра. М. 1991. С. 211.
[83] Сборник «Минувшее». Исторический альманах, вып. 6, М. 1992, С. 320.
