Этапы изучения Писания

Работа с текстом Священного Писания, да и не только с ним, но со всяким древним (и не только древним) текстом предполагает определённую логическую методику. Прежде всего, следует разобраться с самой «материей» текста, с его буквой. Какой, собственно, текст подлежит изучению? Желательно, конечно, изучать оригинальный текст, то есть тот, который вышел, так сказать, из-под пера автора, – будь то пророк Исаия или апостол Павел. Но эти «оригинальные» тексты давно канули в небытие, исчезли в потоке времени, их уничтожившем. Мы имеем дело не с оригиналами, а только со списками. Точнее говоря, мы имеем множество рукописных списков со списков (а позднее – печатные издания). И при этом нет ни единой рукописи, которая была бы точной копией другой. Число разночтений в рукописях необозримо! Разобраться в этом множестве рукописных разночтений помогает текстология – наука, помогающая нам приблизиться (насколько это вообще возможно) к оригинальному тексту. Используя набор логических умозаключений, основанных на здравом смысле, текстология даёт нам результат – гипотетический оригинальный текст, который публикуется как «критический текст» Ветхого или Нового Завета. В современной библеистике существует почти общепринятая, хотя и негласная, договорённость в дальнейших исследованиях и в переводах пользоваться этими «критическими текстами», которые предоставляют возможность приблизиться к оригинальному тексту теснее, чем любая из произвольно выбранных рукописей. Текстология – первый методологический этап в изучении библейского текста.

Определившись с буквой текста, исследователь ставит перед собою задачу выяснить историю происхождения текста, то есть ответить на вопросы: кто? где? когда? почему? с какой целью написал тот или иной текст? На эти вопросы исторического характера старается ответить исагогика. Исагогика – слово греческое, которое означает буквально «введение», «introductio» (лат.), «Einführung» (нем.). Этот второй методологический этап как бы «вводит» нас в текст. Вслед за этим мы должны «выйти» из текста, вынеся из него его смысл, содержание, вложенное в текст его автором. Иначе говоря, мы должны извлечь из текста как его смысл, его содержание в целом, так и смысл каждого его предложения, каждого слова. Этот, уже третий, этап исследования – процесс экзегезы текста. Это слово тоже греческое. Оно означает буквально «изведение, вывод», «Ausführung» (нем.). Результат экзегетического исследования текста – его научный комментарий. Чтобы разобраться в тексте, следует приложить немало усилий. Знание языка оригинала, истории, религиозных представлений и соответствующей терминологии, знание мировоззренческих, социальных и политических условий формирования текста, – всё это и многое другое необходимо для осознания того смысла, какой автор вложил в свой текст. Экзегеза – трудный и в то же время самый интересный и самый плодотворный этап изучения текста. Стремясь к объективности и точности, экзегеза (равно как и текстология и исагогика) претендует быть научным исследованием. И, как таковое, она в идеальном случае меньше всего зависит от конфессиональной принадлежности исследователя. Говорить о православной, католической или, скажем, лютеранской экзегезе – всё равно, что говорить о православной, католической или лютеранской физике или математике.

Но далее возникает следующий вопрос: Зачем всё это? Зачем я исследую такой древний текст? Разумеется, не только из неиссякаемой научной любознательности. Ведь я исследую Священное Писание, книги, несущие в себе слово Божие, которое, как писал апостол Павел, не просто «слово человеческое, но слово Божие, — каково оно есть по истине, — которое и действует в вас, верующих» (1 Фесс 2,13). Но для того, чтобы оно «подействовало», оно должно быть понятным и понятым. Его смысл должен дойти до умов и сердец слушателей или читателей. А для этого оно должно быть переведено, то есть перенесено из одной языковой среды в другую. Причём, под этим перенесением понимается не только лингвистический, но и культурологический перевод, перенос смысла из одной культурной среды в совершенно другую, которая отстоит от оригинальной на тысячелетия во времени и на огромные расстояния в пространстве! Этим переводом текста занимается герменевтика. Это слово тоже греческое. Оно означает именно «перевод, толкование». Перечисляя дарования Святого Духа, апостол Павел среди прочих дарований называл харизму перевода (hermeneia (1 Кор 12,10; 14,13). Разумеется, речь шла не просто о способности или специальности переводчика, но именно о харизме (charisma), то есть, на языке Нового Завета, о даре благодати Божией (charis), о боговдохновенной деятельности для устроения Церкви как Тела Христова. Харизма, по определению, – не следствие профессиональной выучки, волевого усилия или труда человека. Это дар Божий, на который можно ответить лишь благодарностью и трудом. Так что, можно сказать, что, если экзегеза текста (комментирование) в идеале – научный процесс, то его перевод-толкование принципиально нечто иное, а именно, – вдохновенное искусство.

Как начинался перевод Писания

Истолкования библейских текстов могут принимать самую разную форму. Это и те или иные переводы с древнееврейского и древнегреческого языка. Это и проповеди, разъясняющие прихожанам то или иное место из Писания. Это и размышления над Писанием, над смыслами, открывающимися вдумчивому уму: будь то буквальный, исторический, типологический, аллегорический, нравственный, догматический смысл. И всё это – герменевтика.

Но сейчас немного о герменевтике просто как о лингво-культурном переводе. Потребность в нём появилась в эллинистическом мире, в III веке до РХ, когда еврейское Священное Писание было впервые переведено на иностранный, а именно, на греческий язык. Происхождение греческой Библии окружено тайной. Согласно древней легенде, египетским иудеям удалось убедить царя Птолемея II Филадельфа (285 – 247 до РХ) быть инициатором и «спонсором» проекта перевода еврейских священных текстов. Царь Египта послал в Иерусалим за 70-ю переводчиками и затем запер их в 70-и комнатах. Каждый из них сделал свой перевод. По окончании их труда оказалось, к всеобщему удивлению, что все 70 переводов были идентичными по смыслу и по букве. Птолемей был чрезвычайно впечатлён и уверовал в божественное происхождение как оригинального текста, так и его перевода. С того времени этот греческий перевод Библии Ветхого Завета получил название перевода Семидесяти (по-латыни – Септуагинта, LXX). Разумеется, история этого перевода была не столь фантастичной. Но, как бы он ни возник в реальности, он оказал огромное воздействие и на историю иудейства в эллинизированном мире, и на распространение христианства в Римской империи. Перевод Семидесяти во все времена существования христианской Церкви считался боговдохновенным. Понятно, что таковым он был и остается не в каждой своей букве, не в каждом слове, но боговдохновенный он по своему замыслу, по своей святой цели и, главное, по успеху в достижении этой цели. Начало перевода Библии, положенное Септуагинтой, имело величественное продолжение в дальнейшем появлении множества национальных переводов Священного Писания, без которых просто не было бы современного христианства. Именно греческий перевод стал Библией первых христианских церквей. Последующие первые национальные переводы Писания делались преимущественно с греческой Библии. Принятие Церковью подтвердило харизматичность и греческой Септуагинты, и латинской Вульгаты, и других влиятельных переводов. Не в последнюю очередь боговдохновенным был труд святых Солунских братьев, великих просветителей славян Кирилла и Мефодия, без которых не было бы не только церковнославянской Библии, но и того русского языка, которым мы имеем счастье обладать. Путь, проложенный прежними переводчиками Слова Божия, ведет по постоянно изменяющемуся лингвистическому и культурно-историческому пейзажу, горизонт которого теряется в эсхатоне. Соответственно, никогда не иссякнет и переводческая харизма, хотя временами переводческое творчество и отступало перед более насущными церковными задачами. XX век вызвал к жизни огромное количество библейских переводов, в том числе на русский язык. Однако уже сейчас очевидно, что большинству из последних не суждено не только выдержать испытание временем, но даже быть прочитанными.

Буква и смысл

Одно время был в ходу наивный взгляд на Библию как на собрание текстов, которые были понятны «простым» древним читателям и слушателям, а потому должны быть понятны современному «простому» человеку. Такой взгляд находил себе идеологическую опору в благом миссионерском стремлении. Если бы все было так просто! Реальность бесконечно сложнее. Да, «вера от слышания» (Рим 10,17). Но вряд ли апостол Павел заставлял оглашаемую им аудиторию читать или слушать книги Священного Писания. Да и не существовало еще в те времена Священного Писания последующих христианских миссионеров. И когда Апостол говорит о себе, что он «насадил»(1 Кор 3,6), то, надо полагать, сделал он это не декламацией Библии, но каким-то иным способом. И произведенное им «насаждение» потребовало от него предварительного взрыхления и посильного удобрения почвы для посева в нее Слова Вести. А вот «поливал» и иным способом культивировал насажденное, как известно, ученый «Аполлос, родом из Александрии, муж красноречивый и сведущий в Писаниях» (Деян 18,24). Упомянутое «орошение» включало в себя и научение Священным текстам, и их герменевтику, то есть перевод в самом широком смысле. И работа эта требует мудрого такта.

Перевод – всегда очень трудная задача. Основная его цель – передача смысла, или того, что теперь принято называть английским словом message (послания, вести). Но при этом перед совестливым переводчиком стоит также задача максимально точно передать букву, а иногда и стилистическую форму переводимого текста. Переводческая техника изменялась, развивалась на протяжении столетий. В одних переводах преобладал буквализм (так называемые «кальки»), в других – отступление от буквы ради более понятной передачи смысла. Переводы одного и того же текста при разных задачах переводчика могут разительно отличаться друг от друга. Возьмём для примера простейшее английское предложение: «How do you do?». Сделаем перевод этого предложения на русский язык, тщательно сохраняя его букву («калька»). Получим очень странное высказывание: «Как делаете вы делать?». Здесь буква сохранилась, но смысл полностью утрачен. Теперь переведём то же предложение «по смыслу»: «Здравствуйте!». Здесь точно передан смысл приветствия, но утрачена его буква. Разумеется, этот пример подобран специально, чтобы продемонстрировать проблему. Но в той или иной степени любой из наличных переводов с этой проблемой сталкивается и вынужден жертвовать либо смыслом, либо буквой. Найти баланс бывает чрезвычайно трудно, особенно тогда, когда в национальной языковой культуре глубоко укоренились термины и целые тексты в их древнем переводе. Так, например, Синодальный перевод Писания на русский язык, при всех своих достоинствах, ради сохранения традиции часто использует слова из церковно-славянского перевода Библии. Однако в наши дни это иногда вводит читателя в заблуждение, ибо, сохраняя форму, знакомые всем и каждому слова с течением времени изменили свой смысл. За знакомой старой маской может скрываться совсем иное понятие, и такие «понятные» слова становятся словами-«предателями».

Возьмём наугад простейший пример. В Послании к Римлянам апостол Павел упрекает иудеев в том, что некоторые из них нарушают заповеди Закона Моисея: «Как же ты, уча другого, не учишь себя самого? Проповедуя не красть, крадешь? говоря: «не прелюбодействуй», прелюбодействуешь? гнушаясь идолов, святотатствуешь?» (Рим 2,21-22). С кражей и прелюбодеянием – всё понятно. Но что касается «святотатства», то для современного человека, знающего русский язык, абсолютно непонятен смысл последнего упрёка апостола: «гнушаясь идолов, святотатствуешь». Какое отношение имеет «святотатство», то есть (в современном русском языке) богохульство, оскорбление Бога или святыни, к неприятию «идолов», то есть кумиров, изображений языческих богов? Абсолютно непонятно! Но всё встаёт на свои места, когда мы узнаём, что «святотатствовать» буквально означает вовсе не «богохульствовать». Это точная калька с греческого слова, означающего «грабить в храме» или «красть священные предметы» (речь, конечно, идёт о языческих храмах и языческих святынях). По Закону иудеи не имели права даже прикасаться к предметам языческого культа («идолам»), но некоторые из них не стеснялись торговать украденными в языческих храмах предметами, а может быть, даже сами участвовали в ограблении языческих капищ. Апостол упрекает таковых в лицемерии и неправедности. В этом интересном случае поучительным является то, что в церковно-славянском переводе, несмотря на его архаичность, текст более понятен по смыслу: «гнушаяся идолъ, святая крадеши» («святая» – священные предметы). Но синодальные переводчики принципиально использовали такое слово, которое, как им казалось, понятно и в то же время подчёркнуто архаично, или, с их точки зрения, «традиционно» (тать – вор, грабитель; татьба – кража, воровство). Похожих примеров можно привести великое множество.

Культурные традиции

Однако эта переводческая трудность – не самая большая и довольно легко преодолимая. Серьёзнее более принципиальные переводческие проблемы не столько лингвистического, сколько культурологического характера. На самой поверхности лежит трудность перевода слов, обозначающих непонятные жизненные реалии, особенно тогда, когда эти реалии имеют принципиальное значение. В самом деле, каково было христианским миссионерам прежних веков, трудившихся где-нибудь на Аляске или в Гренландии, переводить для живущих во льдах и тундре туземцев прошение молитвы «Отче наш» о «насущном хлебе»?! Ни эскимосы, ни алеуты, ни чукчи никакого хлеба тогда не знали и не видели. То, что для нас наполнено глубоким смыслом, что является символом жизни – хлеб – для них было пустым звуком, чем-то лишенным всякого смысла. И какой находчивостью и дерзанием надо было обладать переводчику, чтобы понятие «хлеб» заменить каким-то иным понятием, адекватным ему по жизненному смыслу?! Скажем, понятием «рыба». Ведь рыбой, а не хлебом жили эти северные народы. Но и такие трудности перевода, при известной свободе и смелости переводчика, тоже довольно легко преодолимы.

Значительно труднее обстоит дело при толковании не житейских реалий, но сложившейся терминологии в религиозном, богословском, литургическом, философском, научном языках. Едва ли не в каждой строчке библейского текста мы находим «простые» слова, семантика которых в соответствующем религиозном контексте была не столь уж проста. Привнесенный долгой традицией новый смысл превратил эти слова в специфические термины. И при переводе это необходимо по возможности учитывать. Писать историю с чистого листа опасно. Так, например, не только непривычно, но и ложно переводить baptisma не как «крещение», а как «омовение» или даже «погружение». Погружать можно что угодно и куда угодно. Но в религиозном языке это слово означало вполне определенное священнодействие, которое по-русски передается только словом «крещение». Столь же странно читать перевод слова makarioi как «счастливы», а не «блаженны» и т.д. и т.д. Оправданием нетрадиционного, нетерминологического перевода не может быть ссылка на непонятность традиции для человека со стороны. Мало ведь кто понимает, скажем, атомную физику, но сложившаяся традиция не позволяет нам переводить atomos как «неделимый», а elektron как «янтарь». Впрочем, непонятность многих церковных и библейских терминов явно преувеличена.

И всё же: культурные традиции подчас бывают столь различны! В самом деле, что общего, условно говоря, было у «Афин и Иерусалима» в III веке до РХ, в то время, когда создавался греческий перевод Библии? Непреодолимая понятийная и терминологическая пропасть, казалось, разделяла две столь непохожие друг на друга культуры. Каким вдохновением должны были обладать легендарные «70 толковников», чтобы пересадить десятки понятий, обретших свою словесную форму в еврейской Библии, на почву греческой языковой культуры, чрезвычайно развитой, но и чрезвычайно чуждой! Разумеется, успех перевода был обусловлен вдохновением Святого Духа, не иначе. Но, как Слово Божие, второе Лицо Пресвятой Троицы, в Своём воплощении и вочеловечении приняло на Себя все человеческие немощи, так – по аналогии – можно утверждать, что и Слово Божие, воплощённое в человеческом Писании, в букве, не избежало немощей переводческого искусства.

Далеко ли ходить за примерами? Возьмём одно (только одно) из важнейших понятий ветхозаветной религии «цедака» (евр. ṣĕdāqâ), которое в греческой Библии передаётся словом dikaiusyne (справедливость) и, соответственно, в русском Синодальном переводе – привычным словом «правда» (или «праведность»). Сколько богословских проблем было связано с этим понятием! И вызваны были эти проблемы условностью, неадекватностью греческого перевода с еврейского языка. «Справедливость» (соответственно, латинское «justitia», славянское «правда», или немецкое «Gerechtigkeit») – юридическое понятие. «Праведный Бог» – высший праведный Судия, поступающий «по справедливости». То же можно сказать и о «праведном человеке». Но ведь за этими переводами в еврейской Библии стоит совсем, совсем иное понятие. Соответствующее еврейское слово ṣĕdāqâ, тысячекратно повторяющееся в Писании, отнюдь не является юридическим термином, обозначающим «справедливость». Скорее оно означает верность: верность взятым на себя обязательствам, верность своему слову, верность и надёжность в союзе, в договоре, в Завете[1]. Но это ведь совсем не то же самое, что законническая справедливость! Однако таков привычный перевод – «правда», то есть справедливость. А в современном русском языке к этой проблеме добавляется ещё одна, связанная с тем, что слово «правда» стало синонимом слова «истина», и это ещё больше запутывает дело. И вот из-за этого греческого перевода dikaiusyne (justitia, правда) возникло целое направление в богословии, так называемая «юридическая теория спасения», которая господствовала на Западе и на Востоке на протяжении нескольких столетий. Принципиальный перелом в уразумении понятия «правды», «праведности» наступил лишь благодаря научно-критическим исследованиям в экзегетике в последние 100-150 лет. Но привычное слово осталось практически во всех переводах, требуя разъясняющего комментария, который, как правило, отсутствует. И таких слов, которые «предательски» кажутся знакомыми, родными, не требующими пояснений, но которые, тем не менее, не отражают смысл оригинала или отражают его искажённо, – таких слов в Библии очень много. Среди них самые «понятные»: надежда, терпение, мир, тело, душа, скорбь, спасение и т.д. и т.д.

«Научите все народы»

Перевод Священного Писания, которое можно и следует понимать как ценнейшее свидетельство о Боге, о Спасителе, об искуплении и спасении, – дело безусловно необходимое хотя бы в силу последней заповеди Господа Иисуса Христа: «Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святаго Духа, уча их соблюдать всё, что Я повелел вам; и се, Я с вами во все дни до скончания века» (Мф 28,19-20). Научение тому, что повелел Спаситель требует переводов на все языки мира. Поскольку же языки постоянно находятся в движении, в изменении, постольку и процессу перевода нет и не может быть конца вплоть до конца века сего. Об этой оправданной и благословенной переводческой деятельности свидетельствует уже тот факт, что до нас не дошло практически никаких «повелений» нашего Господа на Его родном языке. Евангелия содержат только переводы слов Спасителя на греческий язык. Соответственно, «все народы» могут получать эти слова не из первоисточника и даже не из вторых рук, а в лучшем случае из третьих рук, то есть переводы перевода. Это возлагает на переводчиков Писания предельную ответственность.

Да, рассуждая отвлечённо, мы должны признать необходимость всё новых и новых переводов. Канонизация того или иного перевода, как показывает история, и как диктует здравый смысл, – дело невозможное. Но, когда мы соприкасаемся с реальной жизнью Церкви, мы вынуждены также признать, что растущее число переводов Священного Писания, особенно в пределах одного и того же национального языка, способно привести к смущению и растерянности. Действительно, для простого человека, далёкого от научной экзегетики с её открытиями, гипотезами и дискуссиями, представляется невозможным решить, какой перевод Писания более адекватно отражает смысл оригинального текста. Да и сами переводчики часто – увы! – далеки от понимания того, что они переводят. И нет никакой возможности поставить пределы переводческому произволу. В свете вышесказанного невольно появляется пессимистическая оценка роли буквы, роли Священного Писания в дальнейшем живом Предании Церкви. Хочется верить, что этот пессимизм преувеличен. Но вот на что в связи с этими размышлениями следует обратить внимание: Когда Господь Иисус Христос вышел на публичную проповедь, Он возвестил не Евангелие от Матфея или Иоанна, а совсем просто звучавшее Евангелие Царствия Божия: «Исполнилось время и приблизилось Царствие Божие: покайтесь и веруйте в (это) Евангелие» (Мк 1,15). И несколько позже апостол Павел убеждал коринфян, что он благовествует «не в премудрости слова, чтобы не упразднить креста Христова» (1 Кор 1,17). «Я приходил к вам, братия, … возвещать вам свидетельство Божие не в превосходстве слова или мудрости, ибо я рассудил быть у вас незнающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого, … чтобы вера ваша утверждалась не на мудрости человеческой, но на силе Божией» (1 Кор 2,1-5). Церковь Христова зиждется на прочном основании: «Никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос» (1 Кор 3,11). Царствие Божие, близкое нам в Иисусе Христе – распятом и воскресшем – вот, собственно, суть Евангелия, возвещённого Спасителем и Его апостолами. Весть об этом (керигма) проста в своём словесном выражении, не требует чрезмерных переводческих усилий. Она несёт в себе силу действия Святого Духа, пробуждающего и укрепляющего веру. Не буква Писания, но Божественная Благая Весть, расслышанная за буквой Писания, – вот то основное, что должно распространяться и действовать среди всех народов до скончания века. И, надо полагать, смущающее многообразие переводов не станет препятствием для той спасительной Вести, которая силою Святого Духа пробьет себе дорогу сквозь все наличествующие и будущие переводы Писания.

Нам не дано знать, каким будет отношение к написанному и напечатанному слову в отдалённом будущем. Но если мы способны различать «знамения времени», то мы не можем не заметить, что в настоящее время подрастает, и уже подросло поколение людей, для которых чтение книг не является преобладающим источником информации. Трудно представить себе сегодняшних молодых людей (включая верующих), увлечённо и самозабвенно читающих тысячестраничный том Библии в том или ином переводе. И уже этот очевидный факт способен ослабить пессимизм и тревогу относительно растущего разнообразия переводов Писания. Хотим мы этого или не хотим, но значение Писания как проводника веры ослабляется. Признать этот факт для традиционно мыслящих людей очень неуютно и даже страшно. Но тот же факт повышает внимание к иным формам благовествования – визуальным и керигматическим, кстати, более характерным для апостольского времени, чем чтение и цитирование Библии. Апостол Павел напоминал фессалоникийским христианам о том, почему они стали верующими: «Потому что наше благовествование у вас было не в слове только, но и в силе и во Святом Духе, и со многим удостоверением, как вы сами знаете, каковы были мы для вас между вами» (1 Фесс 1,5). И эти слова Апостола – вызов сегодняшним проповедникам. Слышимое явление Духа в кратких словах Вести, подтверждаемое зримым явлением Духа в делах Любви сегодня намного актуальнее неизбежного умножения числа переводов Писания.

[1] Кстати, «завет» – ещё одно слово, которое либо непонятно современному читателю, либо (Testament) вызывает неадекватную ассоциацию с «завещанием».