С НАЧАЛА ап. Павел проповедовал Евангелие спасения в Азии, и деятельность его проходила исключительно среди старого, считавшего многие тысячелетия исторической жизни, востока. Но существовал еще другой мир – западный, который также прошел уже грандиозную стадию исторического развития и много поработал на поприще исторического воспитания и подготовления человечества к истинам христианства; однако был еще совсем не тронут проповедниками Евангелия. Между тем, этот мир был для христианства еще важнее мира восточного, потому что он именно выработал наилучшие формы общежития и те культурные начала, которые должны были лечь в основу жизни нового нарождавшегося мира, – обновленного христианством человечества. Греция дала этому миру высшие дары культуры, и под влиянием ее человечество в его высших представителях объединилось духовно на основе греческой литературы, науки и искусства, а Рим скрепил это объединение изумительным гением своей юриспруденции. В них человечество достигло всего, к чему только способен был ум человеческий с его естественными силами. Но не смотря на весь блеск культурного и политического развития, никогда еще человечество не чувствовало такой тяготы в жизни, как именно в этот период своего высшего расцвета. Оно походило на богача, который под роскошью своего богатого, унизанного драгоценностями платья, носил больное сердце. Причиной же этой внутренней болезни было то, что у него не было главного живительного начала, именно такой религии, которая бы способна была возродить его. Старая национальная религия, уже давно расшатанная философским скептицизмом, потеряла свое значение даже для народных масс, и потому наступила та духовная пустота, которая томительнее самой смерти, потому что противна нравственной природе человека. Неудивительно, что все народы чувствовали необычайную духовную тяготу, от которой стремились освободиться, хотя и не знали, откуда может придти избавление. А избавление уже шло к ним, и благовестником о нем был великий апостол, миссия которого специально состояла в открытии двери веры народам, дотоле стоявшим вне непосредственного домостроительства Божия.

В книге «Деяний» нет точного сообщения о том, как в уме ап. Павла зародилась мысль отправиться с проповедью о спасении к народам великого запада. Как высоко-образованный человек, имевший возможность в школе своего учителя Гамалиила знакомиться с литературой и историей греко-римского мира, он конечно имел достаточно сведений об этом великом мире народов, которые после вековых блужданий должны были войти в царство Отца Небесного; но все таки этот мир был чуждый ему – и по происхождению и по вере. Это был мир «гоимов», пребывающих во тьме и сени смертной, и если с явлением в мир Спасителя Христа свет должен был просиять и на язычников, то конечно только уже пocле сынов Авраамовых. Потому-то ап. Павел сначала со своею проповедью обращался именно к сынам Израиля, и с этою целью совершил свое первое великое апостольское путешествие по городам Азии, проповедуя в синагогах. Но вот он прибыл в Троаду, лежавшую на азиатском берегу Эгейского моря. Этот приморский город, стоявший на пепелище древней Трои, был одним из самых бойких торговых пунктов взаимообщения между Азией и Европой. Корабли постоянно отплывали отсюда во все порты Средиземного моря, отвозя произведения старой азиатской промышленности, и в свою очередь сюда прибывали корабли, привозя сырые продукты молодых, еще живших плодами матери земли, полуварварских народов отдаленного запада. И в этом-то бойком пункте мирового взаимообщения, основанном Александром Великим, своим гением оценившим все значение этого дотоле забытого места, состоялось в душе ап. Павла решение – перешагнуть с проповедью спасенья в другую часть света, Европу. Не трудно понять душевное состояние апостола, когда он после своего исполненного треволнениями и трудностями путешествия по городам Азии прибыл в этот конечный пункт восточного Mиpa. Страны востока уже услышали благовестие о спасении. Но могло-ли спасение, предназначенное для всего Mиpa, ограничиться одним востоком? Вон там за синевой моря, куда ежедневно уходит солнце, живет еще огромная масса народов, которые доселе находились во тьме и сени смертной и для которых теперь настало время также приобщиться к свету спасительной веры. Ведь и сам Христос когда-то в беседе о благочестивом сотнике сказал, что к Нему придут народы с востока и запада (Матф. 8:11). Духовного гения в этот момент занимали мысли, в некотором смысле сродные с теми, какие когда-то пронеслись в голове гения политического. Если Александр Великий, стоя на пепелище знаменитой Трои и основывая на нем новый город, предавался мечте о том, как бы объединить все народы и восточного и западного Мирa в одну всеобъемлющую монархию, в которой бы под главенством единого царя настали мир и блaгoдeнcтвиe на смятенной земле, так теперь, великий апостол, стоя на том же историческом пепелище и смотря на корабли, отплывающее на далекий запад или возвращающееся с него, не мог не предаваться возвышенным думам о том, как бы объединить все эти народы в одно духовное братство и составить из них одно всеобъемлющее царство, именно царство Господа Христа, Искупителя нашего от рабства греху и смерти. По своему обычаю, ап. Павел конечно не ограничился саморазмышлением, а осматривая город и его достопримечательности, беседовал с разными лицами и расспрашивал бывалых людей об этих интересующих его странах западного мира, и таким образом в его душе могла подготовиться почва для бывшего ему видения, которое и решило его намерение – двинуться в этот новый мир с великим благовестием о спасении.

О видении этом автор книги Деяний рассказывает следующее: «И было ночью (в Троаде) видение Павлу: предстал некий муж, македонянин, прося его и говоря: приди в Македонию и помоги нам. После сего видения, тотчас мы положили отправиться в Македонию, заключая, что призывал нас Господь благовествовать там» (Деян. 16:9-10). Это место в высшей степени замечательно, потому что в нем в кратких словах сообщается о величайшем всемирно-историческом событии, и сообщается именно так, как свойственно величайшим историкам, обладающим чудесною способностью двумя-тремя чертами, как молниеносными зигзагами, озарить глубочайший процесс всемирно-исторического развития. Св. Лука, при свойственной ему поразительной сжатости слога, как во многих других местах, так и здесь делает только так сказать исторические штрихи, предоставляя самому читателю воспроизвести по ним всю историческую картину. В общем картина воспроизводится легко, но зато частности её не могут не давать широкого поприща для умозрений и догадок. Чрезвычайно интересен напр, вопрос: что это был за македонянин, который явился к ап. Павлу в ночном видении с просьбою к нему о том, чтобы благовествовать греческому миру? Как ап. Павел, узнал, что это был македонянин, – а не кто-нибудь другой? По точному смыслу текста можно думать, что об этом, ап. Павел заключил не из речи явившегося ему незнакомца, а прямо узнал его по внешности. Между тем известно, что по внешности или одежде македоняне вообще ни чем не отличались от остальных греков. Напротив они всячески старались во всем походить на своих собратов – эллинов и можно думать, что вообще одевались так же, как и другие греки, жившие по берегам Эгейского моря. Таким образом остается предполагать, что ап. Павел узнал в явившемся ему незнакомце македонянина прямо по его лицу; следовательно, это был какой-нибудь или выдавшийся македонянин, черты лица которого мог видеть ап. Павел на каком-нибудь изображении (на монетах, статуях и тому подобных памятниках), или же это была личность, которую ап. Павел видел где-нибудь сам лицом к лицу1. В первом случае самым естественным предположением является то, что в видении ан. Павлу явился не кто иной, как сам великий македонянин, Александр Македонский, мысль о котором могла занимать апостола народов, когда он, пребывая в основанном им городе, размышлял о его исторических подвигах и гениальных планах, и изображения которого именно мог видеть и на монетах и на статуях, украшавших город. И это предположение невольно подкупает читателя своею историческою грандиозностью – на совершенно понятной психологической основе.

Но новейший ученый комментатор и исследователь – книги Деяний, Рамсэй, склоняется на сторону второй альтернативы и думает, что явившийся ап. Павлу в видении македонянин был лично знаком ему. Кто же это был такой? Решая этот вопрос, Рамсэй приходит к любопытному выводу, что этою личностью быль не кто иной, как сам автор книги Деяний, св. Лука. «Все признают, и у нас есть основания думать, что он (св. Лука) самолично знал этот город. Затем, Павел, жизнь которого прошла в восточных странах и который прибыль так далеко на запад только несколько дней тому назад, едва ли лично был знаком с туземными жителями Македонии. Поэтому сама собой подсказывается мысль, что в видении был виден сам Лука, и когда начнешь читать это место с этою мыслью, то оно получает новый смысл и большую красоту. Как и всегда, Лука не добивается эффекта от искусственности слога. Он передает только голые факты в их наипростейшей форме, и предоставляет самому читателю уловить причинную связь между ними. Но мы можем представить себе, как ап. Павел прибыл в Троаду в нерешительности – что ему делать. Как морской порт, она составляла звено между Азией и Македонией. Здесь он встретил македонянина Луку, и под впечатлением его личности уснув, увидел в видении знакомого ему македонянина, призывавшего его с проповедью – в свою страну. Дальше этого мы не можем проникнуть через завесу, которою закрыл себя Лука»2.

И действительно, все в этом повествовании так кратко и таинственно, что только на основании предположений можно строить те или другие догадки касательно отношения между великим апостолом и его жизнеописателем. Одно только можно выводить, что благодаря одной из тех случайностей, какие часто во время путешествия сводят совершенно незнакомых людей между собою, завязывая иногда между ними отношения, имеющие глубокое влияние на всю их последующую жизнь, в Троаде ап. Павел встретился с Лукой, последний завоевал, его симпатии, явился ему в ночном видении, и это событие было принято ими обоими как небесное знамение, призывавшее их на проповедь в Европе. С этого времени Лука оставил все и последовал, за своим учителем. «Для подтверждения этих обстоятельств, у нас, не имеется положительных данных, но догадка эта заманчива и пожалуй позволительна. По видимому Лука, хотя очевидно и знакомый с Филиппами и считал их своим городом, однако не имел там постоянного жительства. Его встреча с ап. Павлом произошла поэтому не просто вследствие случайной поездки из Филипп, и он вероятно был, одним, из многих греков, которые во все времена искали себе счастья вдали от родины. Знакомство его с медициной очевидно из слов самого ап. Павла: «Лука, возлюбленный врача» (Кол. 4:11), а также и из самих особенностей его языка3, и поэтому вполне естественно и вероятно, что встреча его с ап. Павлом могла произойти на этой именно почве, если Лука продолжительно жил, в Троаде и был, хорошо известен там» (как врач). Во всяком случае с этого времени «возлюбленный врач» навсегда привязался к своему великому пациенту и сделался почти неразлучным его спутником в его апостольских путешествиях и трудах. Отсюда получает особый смысл и сама форма дальнейшего изложения книги Деяний. Доселе св. Лука рассказывал о трудах апостолов, как посторонний свидетель – в третьем лице; с этого-же времени он, сам отождествляется с рассказываемыми событиями и ведет, повествование в первом лице – «мы», «нас» и т. далее. Это очевидно не простая литературная форма, а факт, свидетельствующий о личном участии повествователя в излагаемых им событиях из жизни великого апостола народов.    Сообщив кратко о решении отправиться с проповедью в Македонию, св. Лука затем описывает самый путь туда. «Итак, отправившись из Троады, мы прямо прибыли в Самофракию, а на другой день в Неаполь, оттуда же в Филиппы: это первый город в той части Македонии, Конония. В этом городе мы пробыли несколько дней» (Деян. 16:11-12). Тут прежде всего замечателен тот интерес, с которым св. Лука отмечает приморские порты – в Самофракии и в Неаполе, составлявшем порт для Македонии. Он отличается истинно греческою любовью к морю, – тем чувством, которое по необходимости развивается во всяком способном к развитию народе, когда он поселился близь моря, и особенно по берегам этого чудного, манящего к себе своими красотами Эгейского моря, невольно развивающего и вообще чувствительность к влияниям окружающей природы. Эгейское море так заманчиво со своими правильными ветрами и регулярной затишью при солнечном закате, когда вода как будто замирает и поверхность выглядит на подобие масла – плотною, сверкающею и темною, что так и хочется пройтись но ней. – До известной степени обилие морских подробностей можно бы объяснять и тем любящим интересом, с которым св. Лука останавливался на своих путешествиях в обществе св. ап. Павла; но этим не вполне объяснялись бы факты. Стоит только сравнить описание у св. Луки путешествия из Кесарии в Иерусалим (каковое путешествие, как можно бы предполагать, должно было особенно живо сохраниться в его памяти), или из Путеола в Рим с рассказами о его морских путешествиях, и невольно поражает то обстоятельство, насколько сух и скуп он на подробности сухопутного путешествия, настолько же щедр на подробности в описаниях своих путешествий по морю. Тут он с поразительной любовью отмечает всевозможные подробности – направление ветра, течения, появление берега, – описывает, как остров Кипр поднимался из моря, как берег о. Крита был совсем близко к кораблю, как над ним вздымались горы, из которых, неожиданно налетал шквал. Но в то нее время ясно, что хотя автор и любить море и с точностью отмечает все относящиеся к морскому плаванию подробности, однако сам, он не специалист морского дела, не настоящий моряк. Его интерес к морю возникал из его природного и национального характера, а не из его специального занятия.

Филиппы не были приморским городом и находились на некотором расстоянии от моря, внутри страны; но этот важный город тем не менее находился в постоянном взаимообщении с окружающим миром и так как море было главным средством сообщения, то у Филипп была своя гавань или порт, каковым и был Неаполь македонский. По своему обыкновению, ап. Павел не остановился в порте, а отправился прямо в самый город Филиппы, как центр местной жизни страны. Описание значения и достоинства этого города в книге Деяний в высшей степени замечательно, и характер его не может быть объяснен тем, что так именно требовалось специальной задачей историка. Здесь опять объяснение заключается в характере самого автора, который лично был заинтересован в Филиппах и отличался свойственной каждому греку страстью гордиться своим собственным городом. Это отразилось отчасти и на том факте, что автор придает Филиппам быть может даже большее значение, чем они имели в действительности, так как этот город находился еще только в процессе своего возрастания. Издавна главным городом этой части Македонии был Амфиполь. Впоследствии Филиппы совершенно превзошли своего соперника; но в данное время по общему сознанию первым городом считался Амфиполь, а город Филиппы только еще стремился к этому и считался первым только в мнении собственных жителей.

Эти случаи соперничества между двумя или даже тремя городами из за ранга и титула «первый» хорошо известны всякому исследователю, занимающемуся историей греческих городов, и хотя мы не имеем других данных в пользу того, что Филиппы уже начали в это время заявлять притязание на звание «первого» города, однако свидетельство св. Луки само по себе совершенно достаточно в этом отношении. Употребленная им описательная фраза, подобно блеску молнии, освещает темную вообще область местной истории и с поразительною ясностью раскрывает все подробности дела для тех, кто обладает достаточно опытным взглядом для того, чтобы улавливать характер истории греческих городов со всеми перипетиями соперничества между ними. Интересно вообще отметить тот факт, что св. Лука, совершенно стушевывая свою личность в самом повествовании о событиях, в которых он участвовал, не мог однако скрыть пристрастия к своему городу, и тут опять всякий, знакомый с греческим народом, узнает истинного грека. В этой особенности заключается и сила и вместе слабость греков, и этим именно качеством более всего определилась и самая их история; оно давало им силу успешно бороться против иноземцев и вместе с тем оно же воспрепятствовало им соединиться в один сильный, политически сплоченный народ4.

После описания Филипп, св. Лука переходит к изложению самих событий, которыми ознаменовалось их, пребывание в этом городе5. «В день же субботний мы вышли за город, к реке, где, по обыкновению, был молитвенный дом; и седши разговаривали с собравшимися там женщинами. Одна женщина из города Оиатир, именем Лидия, торговавшая багряницею, чтущая Бога (прозелитка), слушала. Господь отверз сердце её внимать тому, что говорил Павел. Тогда же крестилась она и домашние её, и попросила нас, говоря; если вы признали меня верною Господу, то войдите в дом мой и живите у меня. И убедила нас» (Деян.16:13-15). Опущение члена перед, словом река (ποταμὸν) служит одним из таких оттенков, которые указывают на знакомство, обнаруживаемое рукою человека, хорошо знавшего Филиппы. Греки опускали члены, при всем известных и часто упоминавшихся местах или предметах.    В первую субботу благовестники отправились вдоль берега реки к обычному месту, где иудеи города Филипп, а также и эллины, склонившееся к иудейским обычаям, собирались па молитву. По видимому в Филиппам, не было синагоги в собственном смысле этого слова; это указывает на то, что иудейская община там была весьма незначительна; да и в остальном повествовании об иудеях не упоминается.

Встреченная ими там женщина, Лидия фиатирская, проживавшая в Филиппах, представляет собою интересную личность в многих отношениях. Фиатиры, как и Лидийская область вообще, славились своими красильнями; о гильдии красильщиков мы знаем из надписей. Лидия продавала в Филиппах окрашенные в пурпур одежды, вывезенные из Фиатир, и без всякого сомнения она находилась в правильных сношениях с какою-нибудь фирмою своего родного города, агентом которой она была. В древности многие сорта одежды ткались прямо в своей полной форме, и вообще тогда гораздо меньше резали и сшивали материи, чем это делается в настоящее время. Лидия, конечно, продавала также и менее дорогие сорта одежд; но как продавщица «багряниц», лучшего сорта товаров этого рода, она очевидно имела первоклассное торговое заведение. Она наверное обладала значительным капиталом, без чего и нельзя бы было торговать подобными предметами. Так как о её муже не упоминается, и она сама была владелицею дома, то она вероятно была вдова, и в таком случае может быть указываема в пример той свободы, с которою обыкновенно жили и работали женщины в Малой Азии и в Македонии.

Лидия, вероятно, сделалась приверженницею иудейских религиозных обрядов еще в своем родном городе. В Фиатире существовала иудейская колония, которая оказывала значительное влияние на город, и под их влиянием образовался смешанный культ – полуиудейский, полуязыческий, который в Апокалипсисе (II, 20) называется «женою Иезавелью»6.

Деян. 16:16. «Случилось, что когда мы шли в молитвенный дом, встретилась нам одна служанка, одержимая духом прорицания, которая чрез прорицание доставляла большой доход своим господам. 17. Идя за Павлом и за нами, она кричала, говоря: сеи человеки рабы Бога Всевышнего, которые возвещают нам путь спасения. 18. Это она делала много дней, Павел вознегодовав, обратился и сказал духу: именем Иисуса Христа повелеваю тебе выйти из нее. И дух вышел в тот же час».

В древности широко было распространено убеждение, что прорицание или чревовещание, которым, очевидно, отличалась служанка, было результатом сверхъестественного влияния и это провещание предполагало способность предсказывать будущее. Этому верила и сама девица; но конечно эта область так таинственна, что наука не в состоянии проникнуть в нее и должна принимать как факт, еще ждущий своего объяснения. А факт состоит в том, что так или иначе девица обладала даром прозорливости и этим доставляла своим господам изрядный доход. Но вот в лице пришельцев она своей болезненно-чуткой душей почуяла присутствие совершенно новой силы, гораздо более могучей, чем та, которою была одержима сама, потому что эта новая сила была силой Бога Вышнего, способной избавить от всякого духовного рабства. И она была избавлена от своего тяжелого одержания7.

Когда апостол Павел обернулся к ней и приказал духу во имя своего Учителя выйти из неё, то девица была до крайности смущена и потеряла свою про вещательную силу. Когда вслед за тем она попыталась говорить, как делала она раньше, то оказалась неспособной к этому, и через несколько дней сделалось очевидным, что она совсем потеряла прежнюю способность к предсказаниям.

Вместе с этой способностью исчезло её влияние на суеверное население: народ перестал приходить к ней с целью узнать свою судьбу, найти указание в поисках потерянных предметов и т. д. Таким, образом значительный доход, который она давала в пользу своих господ, прекратился и эти последние, зная, кто причинил им этот убыток добивались мщения. Это был отнюдь не редкий мотив к возбуждению гонения на христианскую церковь в позднейшее время, и на этой стадии, когда христианство было еще религией неизвестной, оно с вероятностью могло возбуждать противодействие себе среди язычников просто вследствие того, что затрагивало интересы какой-нибудь личности или класса населения.

XVI, 19. «Тогда господа её, видя, что исчезла надежда дохода их, схватили Павла и Силу, и повлекли на площадь к начальниками, (ἄρχοντες). 20. И приведши их к воеводами, (praetores), сказали: «сии люди, будучи иудеями, возмущают наш город, 21. и проповедуют обычаи, которые нам римлянами, не следует ни принимать, ни исполнять. 22. Народ также восстал на них, а воеводы, сорвав с них одежды, велели ликторам бить их палками. 23. И дав им много ударов, повергли их в темницу, приказав, темничному сторожу крепко стеречь их. 24. Получив такое приказание, он поверг их во внутреннюю темницу, и ноги их забил в колоду».

Едва ли возможно, что 19 и 20 стихи имели ту окончательную форму, которую придал бы им автор. Выражение, употребленное автором, для обозначения властей города, занимает нечто среднее между греческою и латинскою формою, между обычным греческим термином для обозначения высшего совета начальников в известном городе (ἄρχοντες) и обычным латинским названием (στρατηγοί, praetores), как будто автор не совсем порешил, которое из этих двух выражений следует употребить. Титул «претора» технически не был точным, но часто употреблялся как почтительный титул для высших властей римской колонии. А так как св. Лука по своему обыкновению вращается в сфере обычной среди образованных людей разговорной формы в отношении таких предметов, а не в сфере строгой технической точности, то и написал, так, как было в действительности.

Невозможно, да и нет надобности точно устанавливать, были ли господа служанки действительно римскими гражданами. Они говорят здесь, как представители населения вообще. Действительные coloni, поселенные здесь Августом, когда он основал эту колонию, вероятно далеко уступали численностью греческому туземному населению (incolae), и ясно, что в колониях восточных провинций итальянские колонисты скоро сливались с местным населением, теряли свой отличительный характер и забывали даже свой язык. В точности легальное отношение туземного населения к римским колонистам неизвестно. Но известно, что первые занимали как бы промежуточное положение между обыкновенными провинциалами и римлянами или латинянами (когда колония была латинской колонией вроде Антиохии). Эти колонисты были одним из орудий, при помощи которых Рим старался ввести римский дух и настроение в провинции, романизировать их, и возбужденное против апостола Павла обвинение и последовавшая за ним сцена служат в этой живой фотографически верной картине доказательством того, что жители города гордились своим римским званием и в действительности называли себя римлянами, а своих начальников преторами.

Апостол Павел при других случаях указывал на свои права и римское гражданство; почему он не указал здесь? Очевидно, что преторы по данному случаю произвели много шума. Они взглянули на все это дело, как на своего рода измену или, как говорилось по-гречески, «нечестие» (ἀσεβεία), в ужасе верноподданичества разорвали свои одежды и затем, с шумливым многознаменательным видом, над которым издевается Гораций в лице мнимого претора одного провинциального городка (Sat. I, V, 34), заявляли: «все здания империи до своих оснований потряслось де от этого непристойного поведения обвиняемых личностей!» Одним словом преторы города Филипп горячо взялись за дело и население, подобно истинным римлянам, поднялось, как один человек, на защиту страны против её опасных врагов. При таких обстоятельствах можно ли было надеяться, чтобы был выслушан протест апостола Павла? Да может быть он и был сделан, но не был выслушан, так как все дело приняло крайне беспорядочный и неправильный характер.

В этом месте прекращается упоминание о первом лице писателя: автор не был арестовать вместе с ап. Павлом, поэтому и не мог уже говорить в первом лице о том, что происходило в темнице. Он не сопровождал апостола Павла и дальше, а остался в Филиппах, как его главной квартире, пока апостол не возвратился туда, после чего он в XX, 6 опять начинает говорить в первом лице. Естественно думать, что он остался в Филиппах вследствие его очевидной пригодности для дела проповеди в этом городе: и его успех там был столь замечателен, что он «во всех церквах прославляем, был за благовествование8.

XVI, 25. «Около полуночи Павел и Сила, молясь, воспевали Бога; узники же слушали их. 26. Вдруг сделалось великое землетрясение так что поколебалось основание темницы; тотчас отворились все двери и у всех узы ослабели. 27. Темничный же страж, пробудившись и увидев, что двери темницы отворены, извлек меч и хотел умертвить себя, думая, что узники убежали. 28. Но Павел возгласил громким голосом, говоря: «не делай себе никакого зла, ибо все мы здесь». 29. Он потребовал огня, вбежал в темницу и в трепете припал к Павлу и Силе. 30. И выведши их вон сказал: «Государи мои, что мне делать, чтобы спастись? 31. Они же сказали: «верь в Господа Иисуса Христа и спасешься ты и весь дом твой». 32. И проповедовали слово Господне ему и всем бывшим в доме его. 33. И взяв их в тот час ночи, он омыл раны их и немедленно крестился сам и все домашние его. 34. И приведши их в дом свой, предложил им трапезу и возрадовался со всем домом своим, что уверовал в Бога».

Тут есть несколько затруднений, которые представляются всякому при первом чтении этого места. Во-первых, открытие дверей и разрушение уз землетрясением может казаться невероятным. Но это может казаться невероятным только тому, кто разумеет двери вроде дверей в наших темницах и скованных по рукам узников. Всякий, же, кому приходилось видеть турецкую тюрьму, не будет удивляться тому, что двери раскрылись: двери там просто запираются засовом, и землетрясение, пройдя под почвой, раздвинуло дверные косяки один от другого, так что засов выпал из своих скоб и двери раскрылись. Узники привязывались, к стене, или заковывались в деревянные колоды. И цепи колоды необходимо отделились от стены, когда она поколебалась настолько, что между камнями образовались расщелины. Во время большого землетрясения в 1880 г. в Смирне и в 1881 году в Сцио наблюдалось крайне капризное действие землетрясения, которое иногда действует наподобие, игривого добродушного привидения, а иногда вполне обнаруживает свои ужасы.

Во-вторых, почему узники не убежали, когда с них спали оковы? Вопрос этот естественно возникает в голове тех, кто знаком только с северной расой, с её сосредоточенною настойчивостью в достижении цели и с свойственным ей присутствием духа. У полувосточных же народов в эгейских странах землетрясение обыкновенно порождает панику, и отсюда кажется вполне естественным, что в данном случае узники не бросились спасаться, когда им представлялся такой благоприятный случай. Кроме того, они были освобождены только отчасти, да при том и в распоряжении их был только краткий момент для действий. Смотритель тюрьмы был также разбужен землетрясением и прибежал к наружной двери; быть может он был из воинов или по крайней мере знал несколько римскую дисциплину, которая не дала ему растеряться; на его крик о факелах пришли теогениты, своего рода полицейские, которые помогали стеречь узников, и таким образом благоприятный случай для узников скоро прошел.

В-третьих, все это происходило в полночь, так что страж темничный должен был кричать о факелах: каким же образом апостол Павел из внутреннего отделения тюрьмы мог видеть, что тюремный сторож намерен был умертвить себя? – Мы должны предполагать, что внутреннее помещение тюрьмы представляло собою небольшую комнату, которая не имела ни окна, ни какого-либо другого отверстья, кроме выхода в наружное и большее отделение тюрьмы, и что наружная тюрьма следовательно имела одну большую дверь в противоположной стене; таким образом, если вообще был какой-нибудь, хотя слабый звездный свет на небе, а еще более, если светила луна, то человек у наружных дверей мог быть ясно видим для того, чьи глаза привыкли к темноте; между тем как смотритель тюрьмы мог видеть только непроглядную тьму в тюрьме.

Страж тюрьмы отвечал жизнью за порученных ему узников, поэтому он, при виде открытых дверей заключив, что им удалось освободиться, открыть двери и бежать, смерть от собственной руки он предпочитал судебной волоките, бесчестью и позорной смерти9.

В своих последующих действиях по отношению к Павлу и Силе темничный страж действовал не противозаконно; он был ответствен за целость своих узников, когда бы от него ни потребовали их; но ему предоставлялось стеречь их, как он находил это лучшим.

XVI, 35. «Когда же настал день, воеводы послали городских служителей сказать: отпусти тех людей. 36. Темничный страж объявил о сем Павлу: «воеводы прислали приказ отпустить вас, и так выдьте теперь и идите с миром». 37. По Павел сказал: «нас, римских граждан, без суда всенародно били и бросили темницу, а теперь тайно выпускают! Нет, пусть придут и сами выведут нас». 38. Городские служители пересказали эти слова воеводами, которые испугались, услышав, что они римские граждане 39. И пришедши, извинились перед ними, и вышедши, просили их удалиться из города. 40. Они же, вышедши из темницы, пришли к Лидии, поучали их и отправились».

Внезапная перемена в отношении к ним со стороны преторов замечательна. Вчера они отправили узников под строгую стражу; на следующее утро они высылают ликторов освободить их. Автор кодекса Безы сознавали эту непоследовательность, поэтому вставили такое объяснение: «когда настал день, то преторы, (собравшись вместе на площади и помня происшедшее землетрясение испугались и) послали ликторов». Отличительною особенностью св. Луки служит то, что он не дает объяснений, а просто передает факты. Возможно, что землетрясение пробудило в воеводах суеверный страх по поводу неправильности и произвольности сделанного ими вчера распоряжения, или быть может они и сами серьезно задумались касательно своего поступка, особенно если Павел и Сила действительно ссылались на свои права в качестве римских граждан.

Каково бы ни было основание, но не может быть сомнения в том, что у св. Луки было намерение выставить противоположность 1) между приказавшем, посланным тюремному стражу вечером, и наказом, сделанном ему ночью; 2) между смиренным извинением преторов утром и их высокомерными действиями накануне: 3) между действительными фактом, что преторы пренебрегли римским порядком и правом, и их шумной выставкой своих стараний об ограждении от оскорблений величия Рима. Но каким образом те-же самые преторы, которые приказали их бить и заключить в тюрьму, теперь сами просили их удалиться из города? В тексте Безы просьба преторов излагается подробнее и с очевидной правдой: «удалитесь из сего города, чтобы они опять не произвели мятежа и громко не обвиняли вас перед нами». Слабость муниципального правительства в городах эгейских областей была постоянным источником опасности для общественного порядка, и текст Безы прекрасно угадывает положение дела и с большим искусством оттеняет наивное желание властей избегнуть неприятного дела, побуждая невинную и более слабую сторону подчиниться несправедливости и удалиться из города.

В 37 стихе выражение общепринятого текста «без суда» не вполне выражает мысль апостола Павла, потому что оно предполагает, что преторы имели бы право осудить Павла на бичевание после надлежащего суда. Но преторы ни при каких, обстоятельствах, не могли дать приказание бичевать его. В действительности формальный суд только бы отягчил их проступок, делая его более сознательным. Этот проступок мог быть отчасти оправдываем тем, что он совершен был по неведению и апостол Павел, конечно, ниспроверг бы это оправдание, сказав, что они не делали никакой попытки исследовать, обстоятельства дела. Тем не греческое выражение вполне ясно, и может быть переведено только именно выражением «без суда», или «без формального обвинения». Параллельный случай встречается в Деян. 22:25, где апостол Павел спрашивает сотника: «разве вам позволено бичевать римского гражданина, да и без суда?» Здесь та же самая мысль, что дело еще более отягчалось тем, что совершено было без надлежащего формального обвинения. Между тем Павел, как римский гражданин, несомненно, знал свои права, и вполне ясно, что он не мог употребить в точности тех слов, какие передаются повествователем. Когда же мы рассмотрим обстоятельства дела, то сразу видим, в чем дело. Ни один civis гоmanus не стал бы заявлять своих прав на греческом языке: сама мысль об этом по возможна. Апостол, конечно, заявил об этих нравах на латинском языке, и мы можем с основанием полагать, что чиновники римской колонии, несомненно, должны были понимать по-латыни, так как официальным языком, даже в гораздо менее важных колониях Малой Азии был язык латинский. Фраза, которую употребил апостол Павел, была по всей вероятности-«re incognita – «без суда и исследования нашего дела». Св. Лука очевидно с чисто греческим отношением к тонкостям римского обычая, перевел это латинское выражение термином, который при некоторых обстоятельствах мог бы служить вполне достаточным его воспроизведением, хотя и не здесь и не в XXII, 25 стихе.

Все пребывание апостола Павла в Филиппах, по-видимому, было непродолжительно; оно определяется св. Лукою в смысле нескольких дней, так что вообще очевидно не было возможности сделать многого в этом городе, – ни до случая с прорицательницею, ни после последовавшего за ним тюремного заключения. Если миссионеры были в Троаде в октябре 50 года, то Филиппы они вероятно оставили до конца этого года. Из 40 стиха можно заключить с вероятностью, что в Филиппах было несколько других христиан, кроме членов дома Лидии. Замечательно, однако, что св. Лука не делает ясных указаний на каких-нибудь других обращенцев к вере.

Без сомнения, пред отбытием апостола Павла между ними обсуждался вопрос, где будет следующей центр его деятельности, и при этом обращено было внимание на Фессалоники, вероятно вследствие того, что в ней были иудейские поселенцы, синагога которых представляла хорошее начало для дела. Сообразно с теми указаниями, которые даны были путникам при их выходе из Филипп, они должны были отправиться по римской дороге через Амфиполь и Аполлонию в Фессалоники10. XVII, 1. «Прошедши через Амфиполис и Аполлонию, они прошли в Фессалоники, где была иудейская синагога. 2. Павел (по своему обыкновению) пошел к ним и три субботы говорил с ними из писаний, 3. открывая и доказывая им, что Христу надлежало восстать и воскреснуть из мертвых, что сей Иисус, которого я проповедую вам есть Христос, 4. и некоторые из них уверовали и присоединились к Павлу и Силе как из Эллинов, чтущих Бога, великое множество, так и из знатных женщин не мало»11.

Высшему совету властей в Фессалонике здесь придается любопытный и редкий титул «политархов», и это подтверждается подписями.

Место это представляет много затруднений, как в тексте, так и в толковании. Во многих манускриптах и переводах признается три класса слушателей, кроме иудеев; между тем, как принятый текст соединяет чтущих Бога и эллинов в один класс – «богобоязненных эллинов». В данном, случай многие основания показывают ошибочность позднейшего чтения и ложность того принципа, который побудил Тишендорфа, Весткота, Горта и других относиться почти с безграничным доверием к этим манускриптам.

Из 4 стиха видно, что апостол Павел переходит в своей проповеди к более широкой области, чем синагога, а протекшее время предполагает распространение его деятельности на все население города (называемое здесь строго правильным термином – эллинами). Между этими двумя противоположными группами – иудеями и эллинами выставляется еще промежуточный класс «чтущих Бога» – прозелитов, и в заключение всего указывается еще группа знатных женщин города. В Македонии, как и в Малой Азии женщины, занимали гораздо более свободное и более влиятельное положение чем в Афинах, и вполне согласно с несомненными фактами то обстоятельство, что такое преимущество принадлежало им и в этих трех македонских городах.

При этом путешествии может быть отмечено более точное, чем раньше, разграничение между коротким периодом проповеди в синагоге и более продолжительным периодом общей деятельности. Упоминаемые во 2 стихе три субботы могут быть понимаемы в том смысле, что они обнимают весь период деятельности в пределах синагоги; это точное обозначение времени может быть понимаемо в смысле указания на то, что обычная распря с иудеями произошла в Фессалоники раньше, чем в прежних случаях.

Что значительное время прошло в более широкой деятельности, это доказывается как её успехом, так и свидетельством первых двух глав первого послания к Фессалонийцам, которое не может с основанием быть относимо только к деятельности в синагоге или к непродолжительной миссионерской деятельности среди населения вообще. Апостол Павел ясно указывает на продолжительную, весьма успешную деятельность в Фессалонике. Его стремление возвратиться туда, его недовольство неожиданным препятствием к этому, объясняется именно его успехом: он всегда стремился пользоваться благоприятными обстоятельствами для дела. Затем апостол Павел упоминает, что филиппийцы два раза присылали ему пособие (IV. 16). С основание можно думать, что между этими присылками прошел какой-нибудь промежуток (особенно в виду того, что апостол Павел должен был трудиться для содержания себя. См.1 Фессалоник. II,9). Вероятным временем пребывания его в Фессалоники можно считать период с декабря 50 года по май 51 года.

XVII, 5. «Но неуверовавшие иудеи, возревновав и взяв с площади некоторых негодных людей, собрались толпою и возмущали город, и приступив к дому Иасона, домогались вывести Павла и Силу к народу. 6. Не нашедши уже их, повлекли Иасона и некоторых братьев к городскому начальнику, крича: эти всесветные возмутители пришли сюда; 7. а Иасон принял их, и все они поступают против повеления кесаря, почитая другого царем Иисуса. 8. И встревожили народ и городских начальников, слушавших это. Но сии, получив удостоверение от Иасона и прочих, отпустили их».

Описание этого мятежа отличается большими подробностями, чем прежнии. Низший класс, менее всего образованный, наиболее рабски преданный язычеству с самой вульгарной и суеверной стороны, был наиболее фанатическим противником нового учения; между тем политархи были отнюдь не склонны принимать против него деятельные меры, а более образованные люди по-видимому давали из себя обращенцев. Проповедь апостола Павла произвела впечатление на мужчин всех классов, но на женщин только из высших фамилий; это различие объясняется, очевидно, тем обстоятельством, что боле бедные женщины больше находились под влиянием языческого суеверия. Подобное же различие упоминается и в повествовании о проповеди в Верии (ХVII 12), где к новому учению склонилось не мало знатных греческих женщин и мужское население вообще. Можно думать, что этот мятеж был более серьезен, чем сколько на первый взгляд говорят об этом слова св. Луки. Выражение апостола Павла в первом послании к Фессалоникийцам (II, 14 –16) показывает, что среди различных классов населения возбуждено было сильное, опасное и продолжительное враждебное настроение, которое и привело к мятежу.

Обвинение, выставленное против апостола Павла, было задумано тонко и было в высшей степени опасным. Одного намека на измену императору часто достаточно было для гибели обвиняемых. Это обвинение вынуждало политархов принять какие-нибудь меры, потому что если бы они не сделали этого, то сами подверглись бы обвинению в измене, как слишком мало заботящиеся о чести императора. При прежних императорах много погублено было таких обвиняемых.

Мера, принятая политархами, была самая мягкая, какую только благоразумно можно было принять при данных обстоятельствах!: они потребовали от обвиняемых поручительства, что они впредь не будут нарушать общественного спокойствия. Такое наказание было обычным по римскому закону, на основании которого это и вошло в обычную практику провинциальных городов в роде Фессалоник.

Ап. Павел очевидно, глубоко чувствовал неудобство своей внезапной преждевременной разлуки с церковью в Фессалонике: она была в одно и то же время так многообещающа и так еще неопытна, что ему до крайности хотелось возвратиться к ней, как он и сам говорит об этом: «мы, братия, быв разлучены с вами на короткое время лицом, а не сердцем, тем с большим желанием старались увидеть лице ваше. И потому мы, я Павел, и раз и два хотели прейти к вам: но воспрепятствовал нам, сатана» 1 Фессал. III:17, 18. Что означает это странное выражение: «воспрепятствовал нам, сатана?» В чем апостол Павел, пожелавший возвратиться в Фессалонику, нашел непреодолимое препятствие на своем пути? Была ли это личная опасность, которая воспрепятствовала ему, или это были какие-нибудь более тонкие сатанинские козни, которые не давали ему возможности прибыть в Фессалонику?

Было бы несогласно с языком апостола Павла истолковывать в данном случае слово «сатана» в смысле черни, которая подвергала его опасности и все еще свирепствовала против него. Он совершенно в иной форме речи указывает на то противодействие, которое часто испытывал от уличного, необразованного, грубого и суеверного городского населения (первое посл, к Корино. XV. 32). Так, описывая неприятности от эфесской черни, он говорит, что сражался с «диким зверем». Этот термин есть интересная смесь греческих и римских идей и вполне соответствует смешанному образованию апостола Павла, как римского гражданина в аудитории греческого философа. В этой аудитории он мог познакомиться с Платоновым сравнением черни с опасным диким зверем, а из жизни римской империи он познакомился с смертельною борьбою осужденных преступников с дикими зверями в цирке. Но лицо, называющее уличную чернь этим термином, могло употребить здесь термин «сатана» только о каком-нибудь более тонком и опасном враге, которого преодолеть было гораздо труднее. Так как поручительство против нарушителя общественного спокойствия было взято с Иасона и его сообщников – главнейших христиан в Фессалонике, то это, очевидно, означало, что они обязаны были препятствовать самой причине смятения, т. е. апостолу Павлу вновь прибыть в Фессалонику. Эта хитроумная мера положила непреодолимую преграду между апостолом Павлом и Фессалоникийцами ( ἐνέκοψεν по употребленному здесь сильному термину). Пока власти города продолжали занимать это положение, он не мог возвратиться; он был беспомощен, а сатана имел силу. Единственная его надежда заключалась только в перемене политики городских властей. Им не долго уже было оставаться во власти и быть может их преемники стали бы действовать иначе. Но, политархи несомненно думали, что они поступили в данном случае мягко и в то-же время с успехом устранили причину, никого не подвергнув какому-нибудь наказанию.

Это толкование термина «сатана», в смысле как указания на меру, принятую городскими властями против благовестия Божия, вполне согласно с фигуральным употреблением этого слова в Новом Завете.

XVII 10. «Братья же немедленно ночью отправили Павла и Силу в Верию, куда они прибыв, пошли в синагогу иудейскую. 11. Здешние были благомысленнее фессалоникийских: они приняли слово со всем усердием, ежедневно разбирая Писания, точно ли это так. 12. Mногиe из них уверовали и из эллинских почетных женщин и из мужчин не мало. 13. Но, когда фессалоникийские иудеи узнали, что и в Верии проповедано Павлом слово Божие, то пришли туда, возбуждая и возмущая народ. 14. Тогда братия тотчас отпустили Павла, как идущего к морю; а Сила и Тимофей остались там. Сопровождавшие Павла проводили его до Афин и получив приказание к Силе и Тимофею, чтобы они скорее пришли к нему, отправились».

Здесь также как и в фессалонике явственно предполагается более широкое влияние, идущее за пределы круга синагоги, (именно в стихе 12), так что мы должны понимать, что апостол Павел проповедовал также и греческому населению. Большее благородство в поведении Верийских иудеев состояло в том, что они свободны были от той зависти, которая приводила в ярость иудеев в Фессалонике и многих других местах, когда спасение столь же свободно предлагалось другим, как и им.

Способ которым апостол Павел вынужден был удалиться из Верии, очевидно, был вполне сходен со способом употребленным в Фессалоники, и вероятно в этом заключается причина, почему здесь особо не упоминается ни о мятеже, ни об обвинении в измене в отношении к императору. По обычаю мы замечаем, с какою легкостью св. Лука обходит затруднения и опасности, которые гнали апостола Павла из места в место.

Из 15 б5 стиха должно заключить, что Сила и Тимофей исполнили данное им повеление и отправились на соединение с апостолом Павлом; иначе не было бы надобности упоминать о таком приказании, если бы оно не было исполнено. Совершенно в стиле св. Луки та особенность, что он, упоминая о намерении, предоставляет уже самому читателю догадываться, что намерение было приведено в исполнение. Кроме того из первого послания к Фессалоникийцам (III 1) мы узнаем, что Тимофей был отослан апостолом Павлом, из Афин в Фессалонику, из чего видно, что он находился с ним. Нельзя отрицать, что сообщение в ХVIII 5: «когда пришли из Македонии Сила и Тимофей» на первый взгляд означает, что они прибыли из Верии только после отбытия апостола Павла из Афин и последовали за ним в Коринф, где и встретились впервые со времени его отбытия из Верии. Но расчёт времени показывает, что это едва ли могло быть такт; для совершения итого путешествия не потребовалось бы так, много времени; мы увидим, что Сила и Тимофей соединились с апостолом Павлом в Коринфе, после посольства из Афин в Фессалонику и Филиппы.

Естественно возникает вопрос, почему апостол Павел отправился из Верии один, оставляя позади себя Силу и Тимофея и в то же время немедленно по прибытии в Афины посылает приказание, чтобы они со всевозможною скоростью прибыли к нему? На первый взгляд здесь есть как будто некоторая несообразность. Но оба эти затруднения разрешаются при сопоставлении между Деяниями и посланием к Фессалоникийцам. Апостол Павел желал «немедленно и опять» возвратиться в Фессалонику и поджидал известия о том устранено ли поставленное ему препятствие: Сила и Тимофей оставались там очевидно для того, чтобы получить известие (быть может о настроении новых городских властей) и принести его апостолу Павлу, но они не могли принести ему этого известия, пока сами не получили распоряжения из Афин. Апостол Павел оставил Верию без всякого определенного плана, «будучи отведен братиею к берегу», и дальнейшее путешествие в Афины было решено уже на пристани.

Пребывание в Верии вместе с проповедью в синагоге города, а также и с мятежем, надо полагать, продолжалось в течение нескольких месяцев. Апостол Павел прибыл в Афины приблизительно в Августе 51 года, что доказывается хронологическими данными его пребывания в Коринф12. Теперь мы и последуем за ним в этот знаменитый центр греко-классического мира.

1   Что здесь разумеется не вообще кто-нибудь из македонян, а какой-нибудь определенный, известный автору македонянин, на это, по мнению Рамсэя, указывает самое выражение текста: ἀνηρ τις по лат. quidam, за каковым выражением у св. Луки обыкновенно следует самое имя лица, напр. „Некоторый муж, именем Анания“ (Деян. V. 1), „некоторый муж, именем Симон“ (Деян. VIII. 9) и др. В данном случае св. Лука как бы нарочито умолчал имя подразумеваемой, хорошо известной ему личности.

2   Ramsay, Paul the Traveller, p. 203

3   См. Horart, The Medical language of St. Luke. Сочинением этим Рамсэй впрочем советует пользоваться с осторожностью.

4   Считая автора книги Деяний македонянином, Рамсэй расходится в данном случае с преданием, которое на основании свидетельства Евсевия считает его антиохийцем. Но это предание, без достаточного основания ссылается на Евсевия, который, сам очевидно сообщая слы­шанное им предание, выражается весьма неопределенно. Он не говорит прямо, что Лука был антиохиец, а выражается так: „Лука же по своему происхождению от тех, которые из Антиохии“ (Λουκᾶσ δε τό μεν γένος ὦν τῶν απ῾ Ἁντιοχείασ – Церк. Истор. Ill, 4). Эта неопреде­ленная и туманная фраза как будто нарочито избрана для того, чтобы избегнуть прямого заявления, что Лука был aнтиохиец и в действи­тельности она означает, что Лука не был лично антиохиец, а принадлежал к семейству, которое могло когда-нибудь жить в Aнтиохии. Новейшие исследователи поэтому склонны думать, что это предание основывается па смешении Луки с Луцием, одним из членов aнтиохийской церкви (Деян.XIII. 1), и Рамсэй находит это предположение весьма вероятным. Имя Луки пожалуй могло быть народной формой имени Луций: но кроме имени эти два лица не имеют ничего общего между собой. Вместе с тем им Лука могло произойти от разных имен, представляя собой сокращенную форму имени Луций, Луцилий, Лукиан или Лукан. Латинские имена Luciys, lucilius по-гречески передавались в виде Λεύκιος и позже Λούκιος, и перемена эта приблизительно произошла в 50–85 годах по Р. Хр. хотя изредка Λεύκιος Встречается позже Λούκιος.Замечательно, что Λούκιος Имеет позднейшую форму. См. Ramsay, Paul, p.209 и 389.

5   Все, что следует дальше, составляет близкое к подлиннику воспроизведения ученого комментария Рамсэя на XVI-XVIII главы Деяний.

6   Нет надобности заключать, что Лидия и члены её дома были крещены в этот первый субботний день. С стиха 14 нужно предполагать известный промежуток, хотя поветствователь выражается вообще довольно неопределенно касательно времени. Лидия присутствовала на молитвенном собрании в этот первый субботний день, и сделалась постоянною слушательницей новой проповеди, и наконец вместе с нею, обратились и все члены её дома.

7   У Рамсэя толкование этого места, по понятной причине «сбивчиво» и потому мы не приводим его сполна, ограничиваясь лишь кратким изложением общей мысли.

8   1 Кор. 8каковое место уже по свидетельству древнего предания относилось к св. Луке. В то же самое время ясно, что ранее он не имел собственного жилища в Филиппах, потому что вместе с Павлом воспользовался гостеприимством Лидии.

9   В кодексе Безы в 30 стихе отмечается маленькая подробность, которая много говорит о хорошо дисциплинированном характере тюремного стража, так что можно признать ее даже подлинною. Тюремный страж сначала обратил внимание на свое дело и удостоверился в целости своих узников, затем уже позаботился о Павле и Силе и вывел их. Кажется в высшей степени невероятным, чтобы христианин в позднейшее время внес голосу, что страж тюрьмы но заботился о своих узниках раньше, чем он позаботился о своем спасении; скорее в духе позднейшего времени было приходить в смущение от положения, что тюремный страж сделал именно так, и потому выбросить это место.

10   В XVII, 1 стих глагол διοδευσαντεσ от слова οδος , есть глагол обозначающей римскую дорогу.

11   В ст. 4 και τινεσ ἐξ αὐτῶν ἐπείσησαν, και προσεκληρώθηαν τῳ Παύλῳ καὶ Ζιλᾶ πολοὶ τῶν σεβομενων. και ελληνων πληθος γυναινῶν τε τῶν πρώτων οὐκ ολίγοι приближаются к кодексу Безы.

12   Продолжение следует.