Будучи человеком обширного ума и образования, автор великого покаянного канона не ставил своему боголюбивому духу пределами свою личность, и когда с укоризной обращался к своей душе, имел в виду душу всякого человека, в грехах рождаемую, грехолюбивую и в грехах же часто застигаемую смертною минутою.
Вместо Евы чувственныя, мысленная ми бысть Ева, во плоти страстный помысл, показуяй сладкая и вкушаяй присно горькаго напоения.
(Тропарь первой песни Великого покаянного канона)
Четыре дня слух ваш оглашался чтением великого канона, избранного и заповеданного в настоящие дни Святою Церковью к непременному исполнению в назидание и духовное очищение кающимся, готовящимся к великому таинству — чувственному общению с Богом. Вам слышалось долговременное чтение (а следовало бы быть ему пением), прерываемое частым молитвенным припевом: «помилуй мя Боже, помилуй мя» и изредка протяженным пением особых песней, которые на языке церковном зовутся ирмосами. Их число – девять. Ими делится все прочитываемое на девять частей, по ирмосам названных песнями. Такое девятипесненное сложение церковное и есть канон. Канон — слово греческое, означающее: правило, образец, заповедь, определение. В настоящем случае им означается стихотворное сочинение, составленное по известному правилу пли образцу. Таким образцом для каждой из девяти песней служит ирмос ее, на который своим составом, т. е. почти исключительно слоговою мерою, и похож каждый из мелких отделов ее или тропарей. Вот что такое вообще канон. Великий канон есть тот, в котором количество тропарей далеко превышает число четыре, принятое за правило для обыкновенных канонов. И точно, в только что оконченном нами чтении в иных песнях оно доходит до тридцати и более.
Зная теперь, что такое вообще канон и что — канон великий, полюбопытствуем узнать, откуда взялись в церкви такого рода песненные сложения. Знать это нам с вами, христолюбцы-соотечественники, не только не мешает, но как бы весьма кстати. Мы находимся тут в таком месте, где получило свое начало все христианское богослужение, разнесшееся отсюда вместе со Святою Верою нашею до последних пределов земли. В Евангелии говорится, что накануне величайшего дня кончины Христовой Господь наш, совершив с учениками своими Тайную вечерю, «воспевше», сказано, «изыдоша в гору Елеонскую». Тайная вечеря, как известно всякому, послужила началом, основанием, существом христианского богослужения на всю бесконечность веков. Совершение ее, как мы видим, сопровождалось пением. Пел вместе с апостолами и сам Господь наш Иисус Христос. Достаточно сказать это, чтобы проникнуться глубоким умилением. Что же пето было Им на прощание с нашим многоплачевным миром? Положительно мы не знаем, но есть полная возможность думать и утверждать, что петы были псалмы богоотца Давида. Книга псалмов или проще Псалтирь к временам Евангелия имела уже богослужебное значение у евреев. На это указываете самый распорядок псалмов ее и многое другое, о чем не место говорить здесь. Христианская церковь, сменившая иудейскую, приняла от нее богохвалебную книгу ее в руководство и как бы прямо за основание всех своих молитвословий общественных и частных. Надобно думать, что первоначально под нарочито празднуемые, например, воскресные дни, когда всенародно совершалась воспоминательная вечеря по заповеди Господней «сие творите в Мое воспоминание», верующие тех времен, готовясь к Таинству причащения, собирались на условленное место, которым здесь, в Иерусалиме, без сомнения служила столько известная всем вам сионская горница, и проводили всю ночь без сна в богослужении. Имея же готовые и освященные обычаем, пригодные для того песни, пропевали в течение ночи всю Псалтирь от первого псалма до последнего, а именно с самой минуты захождения солнца, которою по древнему счету суточного времени оканчивался минувший и начинался грядущий день, начинали петь или всем обществом или избранным хором псалом: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых …». Свидетельством такого обычая может служить и нынешний порядок всенощных бдений, начинающихся неизменно тем же псалмом и не только единичным псалмом, а целым рядом их или всею первою кафизмою. К полуночи богохвалебники вероятно допевали до семнадцатой кафизмы, которая до сих пор остается приуроченною церковным уставом к полунощнице. Пением остальных псалмов или трех кафизм должен был наполняться молитвенный промежуток. От полночи до рассвета. Остатком сего можно считать состав нынешнего нашего полиелея. Но, несомненно, времени оставалось гораздо более, чем урочных песнопений. Нужно было чем-нибудь наполнить его. На сей конец учредители богослужебных собраний из круга тех же боговдохновенных книг, по нашему Библии, выбрали еще несколько подходящих к духу и содержанию Псалтири богохвалебных мест, воспетых или восторженно произнесенных святыми людьми Ветхого Завета. Таких мест отыскалось восемь. Их назвали песнями и пели одну за другою вслед за псалмами Давидовыми. И с ними великий канон дает нам случай познакомиться ближе, а место, где мы с вами находимся, как бы прямо вызывает к тому.
Первая песнь воспета была рабом Божиим Моисеем, величайшим из мужей ветхозаветных, после великого и преславного события — чудесного перехода народа еврейского через Чермное море. Вторую песнь воспел тот же боговидец Моисей перед своею смертью в виду земли обетованной на одной из высоких гор, видимых и отсюда за Иорданом. Поелику же прощальная песнь сия святого человека исполнена жалоб, упреков и угроз народу жестокосердному и забывчивому, которым он управлял целых сорок лет, и направлена к цели заставить его образумиться и покаяться, то Святая Церковь с давних времен исключила ее из ряда праздничных молитвословий своих и приурочила к дням общественного покаяния, т. е. к Великому посту, в течение которого мы действительно и слышим ее нередко. Третью песнь воспела боголюбивая жена ветхого завета – праведная Анна, мать великого Самуила, когда посвящала Богу своего сына, по молитве ею зачатого. Четвертая песнь, или более молитва, чем песнь, воспета была пророком Аввакумом, которого поле в Средние века указывалось к югу отсюда в окрестностях монастыря св. пророка Илии. Ничто не препятствует принять, что там излилась из уст его, и сия четвертая из песней нашего всенощного или точнее утреннего богослужения, принятая церковью за пророчество об имевшем быть воплощении Божества в образ человека. Пятая песнь взята из пророчеств Исайи, и относится к свету евангелия, просиявшего из обрядового или сеновнаго закона как бы из мрака ночи, и, как можно гадать, к совпадающему по времени с началом рассвета. Шестую песнь пречудно и для ума человеческого невместимо воспел в чреве китовом пророк Иона — прообраз воскресения Христова и будущей жизни. Место, где кит изрыгнул славословящего пророка на землю, указывается по близости города Бейрута и многими благоговейно посещается. Седьмая и восьмая песни обе возглашены были не менее чудно, чем и шестая, только не в пучине водной, как та, а в пламени огня. Первую из них воспел ветхозаветный мученик Азария, один из ввергнутых в огненную пещь трех отроков вавилонских, когда увидел, что страшная стихия пожирала далеко стоявших мучителей, а их даже не коснулась. Вторую пропели все три отрока единогласно, когда заметили, что в среде их очутился некто четвертый, неведомый, в котором богомыслие не обинуясь видит Самого Творца стихий, уже предначинавшего открываться миру в предуставленном образе, «яко Сына человеча» (Дан. VII, 13). Завершением этих восьми песней, Святая Церковь установила песнь Богородицы, тайноводственно возглашенную на рубеже двух Заветов вдохновенными устами Приснодевы-Матери при встрече Ее с праведной Елисаветой в столь всем нам дорогой и близкой Горней. Там же и движимый духом Захария, отец Предтечи и Крестителя Христова, приветствуя явление на свет «большего в рожденных женами», закончил песнь Богоотроковицы и своим восторженным богохвалением, которое зовется иногда десятою песнею.
Таково было добавочное к Псалтири песнопение первенствующих времен церкви, совершавшей свое общественное богослужение. В таком составе и переписывалась тогда для церковного употребления книга псалмов, как свидетельствует о том множество сохранившихся до наших дней древних списков ее. В таком же виде она печатается и в наше время. Однако же с течением времени, когда большинство христиан перестало состоять из евреев, когда Дух Божий, глаголавший устами Давида и других песнотворцев ветхозаветных, открыл живую струю вдохновения в сердцах и всех верующих — эллинов же и варваров, когда новые преславные чудеса Евангелия и дальнейшей христианской истории невольно влекли к себе мысль и чувство молившихся паче ветхозаветных, богослужебное значение Псалтири и пророческих песней стало умаляться. Вместо пения всех подряд псалмов выбирались для пения на тот или другой случай уже только некоторые, наиболее подходящие к нему. Взамен того стали появляться песненные сложения уже вполне христианского значения, как, например, Трисвятое, Великое славословие, антифоны, припевы, стихиры, тропари. Пение прерывалось по временам чтением, молитвословием и устным поучением предстоятелей и совершителей Таинств Божиих. Вместе с тем и упомянутые нами восемь песней также изменили совершенно свой вид и состав. Счет и именословие их остались, но все содержание стало иное — взятое из событий новозаветных времен. Эти новые песни, более благопотребным для нас образом переиначенные и ближе к нам приспособленные, и составляют то, что на богослужебном языке зовется каноном, составившим со времени великого и славного песнотворца Иоанна Дамаскина важнейшую часть наших всенощных или утренних богослужений. И теперь без канона, а иногда двух и трех вместе, у нас не бывает утрени. Имена Моисея, пророчицы Анны, пророков Аввакума, Исайи, Ионы, Даниила с тремя отроками хотя и слышатся еще изредка в ирмосах этих канонов, но все множество тропарей канона уже не имеет ничего с ними общего. Только одна девятая песнь Богородицы поется дословно вся.
Подражателем первого творца канонов, св. Иоанна Дамаскина, был и памятный нам по запеву «преподобный отец Андрей» впоследствии архиепископ Критский, тоже временный обыватель Иерусалима, как и мы. Известно не менее его девяти песненных канонов и трипеснцев, преимущественно на дни великой седмицы. Но славу его составил так называемый Великий покаянный канон, который мы и выслушали весь в эти четыре дня и еще будем слушать в цельном последовании на пятой седмице Великого поста. Он также разделен на девять песней в подражание древнейшему чину церковных песнопений, но, вместе со всеми канонами отличаясь от тех своим содержанием, он в тоже время резко отличается от них и тем, что не приурочен строго к какому либо празднуемому лицу, событию или месту. Тот, кто писал этот канон, был проникнут покаянною мыслию, хотя, смеем думать, менее, чем множества других, имел повод каяться. Человек обширного ума и образования не ставил своему боголюбивому духу пределами свою личность, и когда самоукорительно обращался к душе своей, имел в виду душу всякого человека, в грехах рождаемую, грехолюбивую и во грехах же часто застигаемую смертною минутою. Принадлежа сам к славной умом и заблуждениями, доблестями и грехами греческой народности, он знал, конечно, тысячи подходящих к его мысленной задаче примеров, но полный духовного чувства и такта он не вышел из своего положения христианского пастыря и ограничил кругозор свой одною, называемою «Священною», историей, более или менее известною всякому верующему.
Где же сей «рыбарь-богословец», ловящий исторические уроки греха и покаяния, бросил впервые всего сеть своего плачевного песнопения? И мы видим, что на самой первой странице бытописания человеческого, как оно передается словом Божиим. Первозданный Адам у него есть и первый грешник, ни во что вменивший заповедь Божию. Что тот был и первый покаянный говельщик пред Богом, общее, всечеловеческое чувство готово признать это несомненным, но слово Божие не дает сего желаемого свидетельства о нем. Напротив ссылка его на жену, введшую его в грех и данную ему Самим же Богом, судя по ходу нашего нынешнего летучего раскаяния, говорит как бы об его нераскаянности. Таким оставляет прародителя нашего в своем перечне библейских уроков и осторожный автор сего канона, прибавляя как бы совсем холодно и безучастно только одно: «достойно из Едема изгнан бысть». Так же строго и без сожаления он относится и к первой Еве. «И видела она зле, и уязвилася горце, и вкусила дерзостно…» И чего вкусила? «Бессловесныя снеди» т. е. пищи, пригодной для бессловесных! Животные бессловесные, водясь инстинктом, вкушают первое, что попадает под их пищеприемный орган. Так поступила и Ева. Но нет! В действии ее выходит нечто худшее. К бессловесному снедению ее направил, увлек, толкнул страстный помысел, для которого, как видно, нет ни оправдания, ни извинения, ни самого сожаления на суде нашего учителя покаяния (преподобного Андрея Критского). Он смотрит на него очевидно как на вопиющую несообразность. И мысль, и страсть, т. е. как бы и мысль, и не мысль вместе. Возможно ли это? Между тем, такое состояние душевное есть об-щее и обыденное явление в человечестве. В сем страстном помысле или же, говоря короче, в страсти, видит певец наш как бы бесконечное продолжение в нас нашей праматери, которую, по сему случаю, он и именует первой Евой. И в самом деле, не тот же ли самый бессмысленный помысел — разнообразный до бесконечности — ежедневно обуревает и нас, ее потомство, тот помысел, который подвигнул ее неискушенную руку к преступлению. Ум, совесть, наука, опыт, общий голос, советы, мольбы, угрозы — все это нередко идет и ополчается против запавшего в сердце помысла, но на то он и страстный помысел, чтобы не вни-мать нечему и, в конце концов, направить руку мысленной Евы к древу — если смеем так выразиться — забвения добра и зла! Неумолимый сей враг покаяния и споспешник греха — страстный помысел, и выступает в живописующей покаянной песни святого мужа на первый план и, можно сказать, сквозит во всех ее более чем двухстах отделах. Остановимся и мы на его непривлекательном облике.
«Будем, как боги» — думают первые люди, при этом так мало зная, что такое Бог, а что человек. Тысяча вещей могла завивать их и отвлекать мысль их от запретного предмета, и сего простого древа, пусть и красивого на вид! Не шло же оно за ними, не звало их в себе, не держало у себя, но… «будете как боги»… этой мысли ничем не могли они отогнать от себя, подчинились ей, отдались, позволили ей завладеть собою, обеспамятели, обезумели, еще минута и… сделались преступниками. Будь на месте их неразумное животное с яростно-неудержимыми порывами, после минования припадка похоти оно забыло бы обо всем. Но, то были люди! Куда бы они ни пошли, чем бы они ни занялись, им неотступно присущ был их погибельный помысел. Им нужно было бороться с ним, ослабить его, подавить, отстранить, заменить, осмыслить, наконец, если бы не удалось ничто другое. На что же и даны человеку разум, чувство, память, стыдливость, боязливость и прочее. Так конечно рассуждал и боговдохновенный писатель Великого канона. Обнимая своим взором все горькие последствия преобладания в естестве нашем страстных помыслов, наследованных нами от наших прародителей, он не нашел уместным, как мы уже и сказали, почтить память их словом жалости. В самом деле, что наталкивало их на грех? Искусительное желание знать все, что знает Бог, — вещь хотя дерзкая, но не безумная. Сына же их, Каина, что побудило убить брата? Один завистливый помысел, что тот лучше его! Видите, как быстро стал опускаться и умаляться дух человека! Те позавидовали Богу, а этот завидует уже подобному себе! А правнук Каинов ревнует, по-видимому, уже бессловесным животным. Страстный помысел заставляет его взять себе двух жен и держать их на положении почти рабочего скота. Застращивая их, Ламех грозит им своею безнаказанностью, и хвалится пред ними своими убийствами! Вот куда зашла — и так скоро! — наша «мысленная Ева»! К дням Ноя по свидетельству слова Божия уже «всяк помышлял в сердце своем на злая во вся дни» (Быт. 7:3-5). Сам потоп не потушил в людях страстного пламени, раздуваемого помышлением на злое. Что как не тот же безотвязный страстный помысел заставил братьев прекрасного Иосифа продать в неволю на чужбину своего единокровного, ни в чем неповинного, и из-за чего? Из-за разноцветной одежды. А Давида, а Авессалома. А сам Соломон, чудный и благодати премудрости исполненный, и за ним целый ряд царей, не знавших предела похотям сердца своего, от упорного Ровоама до злодея Ирода? Что все это, как не рабы своих помыслов, порождаемых и заправляемых то тою, то другою страстью?
Приведши по примеру преподобного Андрея вам нечто из Моисеева «Бытия» и ветхозаветного Писания, удерживаемся приводить и указания Нового Писания, считая это излишним по короткому от юных лет вашему знакомству с Евангелием. Злострастный помысел завистников и ненавистников Христовых осудил на смерть и позорно вознес на крест Того, на Кого очи всех в Завете Ветхом уповали… Довольно сего в вечный урок и нам, и вам и всему человечеству!
На прощанье с учительною книгою, вызвавшею нас на настоящее собеседование, хотелось бы спросить ее: как же заметить, узнать, отличить достойно укоряемый ею страстный помысел? В слове Божием упоминается о многих помыслах: злых, суетных, сомнящихся, осуждающих, отвещавающих… Не может же быть, чтобы между ними не было и добрых, которые иногда с такою же силою, настойчивостью и убедительностью овладевают душою, как и злые, до того, что человек под внушением и напором их тоже бывает как бы сам не свой и действует уже не по рассуждению, а по некоему увлечению, которое так близко к страсти! Как есть невольные уклонения от пути правого, так же известны и вдруг возникающие неодолимые внушения грешнику оставить путь греха. Где же признак, явно указывающий на то, что один до страсти влекущий помысел есть благой, а другой — злой? Говоря о первой Еве (а сколько их вторых, десятых, несчетно-численных!), сегодняшний учитель наш, преподобный Андрей, намекает, что ей помысел ее показывал сладкая, а когда она склонилась на него, вышло горькое напоение. Хороший, конечно, это признак обманчивого влечения, но он дает себя узнать слишком, а иногда безвозвратно поздно. Остановиться и успокоиться на нем значило бы продолжать порицаемое дело «первой Евы». Но для того-то, богомудрые слушатели, и пишутся и поются (или по русскому обычаю — читаются) великие и иные каноны, чтобы, имея так сказать перед глазами чужие примеры «горького напоения», не доверять обещаемой своими помыслами «сладости». Кроме подобного церковного назидания советуется обуреваемому страстным помыслом спрашивать мнения людей духовно-опытных, заведомо добросовестных и беспристрастных, советуется навык рассуждения, выбора, многократного, как мы выражаемся, примеривания, недоверия самому себе, смирения, терпения, послушания, советуется память смертная, этот грозный непроглядный мрак, до ослепления ярко освещающий перед нами всю тщету и суету нашей многотревожной жизни со всеми ее помыслами и замыслами. Советуется детски-доверчивая исповедь перед отцом духовным, не даром называемая врачевством, советуется — в крайних впрочем случаях — вопрошение (весьма осторожное, чистосердечное и всеблагоговейное) воли Божией жребием, но конечно прежде всего и паче всего советуется горячая молитва к Подателю жизни и Промыслителю, а также по примеру и уставу церкви всех времен и мест прилежное обращение за помощью и вразумлением к избранной от всех родов человеческих на то самое Божией Матери, посреднице и споручнице мира, установившегося между землей и небом через Ее преславное и предивное, «безсеменнаго зачатия рождество несказанное». Аминь.
Беседа о великом каноне, произнесенная в Иерусалиме перед русскими поклонниками на повечерии четвертка 1-й седмицы великого поста, 11 февраля 1882 года. – Христианское чтение. – 1883. – № 3-4. – С. 297-307.
