— Алексей Иванович, какова, по Вашему мнению, степень применения филологического метода к изучению святоотеческих творений?

— Без филологических знаний при изучении творений святых отцов, конечно, не обойтись. Филология в целом обладает необходимым инструментарием для изучения отцов. Я имею в виду классическую филологию и классическую патрологию, потому что вопрос состоит в том, что все классические творения отцов Церкви написаны на греческом и латинском языках. Без знания этих языков мы не можем их изучать. Я всегда стоял за привлечение филологии к изучению святоотеческих творений как необходимого инструментария, но выступал принципиальным противником как филологизации, так и философизации патрологии. Как в человеке телесное начало должно служить инструментом для духовного, так филология, история, философия и прочие гуманитарные науки должны служить патрологии, но нельзя допускать их господства. Парафразируя одного отца Церкви, можно сказать, что всадник должен оседлывать лошадь, а не она ездить верхом на всаднике.

— Сейчас все чаще говорят о таком понятии как «неопатристический синтез», а также о том, что Библию надо толковать так, как ее толковали святые отцы. Что, по Вашему мнению, имеется в виду под таким утверждением?

— Во-первых, само выражение «неопатристический синтез» мне не совсем нравится, как некоторые термины, порой употребляемые на западе, к примеру, «неохалкидонизм», ведь ничего нового нет и не было в так называемом «неопатристическом синтезе», как и в «неохалкидонизме». Одна из главных предпосылок этого синтеза заключается в том, что святые отцы живут в Церкви, что они с нами. Что может быть в этом нового? Новое тут только то, что мы живем в несколько иных условиях – исторических, культурных и т.д. Но само по себе это новое не меняет сути творений святых отцов. Иногда указанный синтез увязывается с лозунгом: «Назад к отцам!». Он мне совсем не нравится, и я бы его заменил на другой: «Вперед к отцам» и за теми современными отцами Церкви, которые писали и пишут свои творения на русском, сербском, новогреческом и других языках и имеют одно сердце и одну душу с древними отцами (такие как свт. Феофан Затворник, свт. Игнатий (Брянчанинов), прп. Иустин (Попович), свт. Николай Сербский и другие).

Что же касается толкований святых отцов, то сейчас, действительно, часто говорится о святоотеческой экзегезе. Я сам даже одно время вел спецкурс по святоотеческой экзегезе и занимался этим вопросом, но в рамках такого спецкурса у меня стали возникать некие внутренние противоречия. Мне кажется, мы иногда слишком формализуем подход святых отцов к Писанию, выделяя известные методы этого подхода: буквальный, типологический, аллегорический или духовный (анагогический), а иногда и тропологический. Мне подобные подходы стали представляться очень формалистичными. Когда я сижу над текстами святых отцов, перевожу их, у меня создается впечатление, что они не столько толкуют Священное Писание, сколько живут им, то есть их толкование является результатом их жизни в Священном Писании, а Священное Писание, в свою очередь, само живет в них. Это глубочайшее взаимопроникновение или перехоресис жизни Священного Писания и отцов. Мы ведь всегда говорим о единстве Священного Писания и Священного Предания. Но на деле у нас часто получается, что Священное Предание, то есть преимущественно отцы Церкви, это одно, а Священное Писание — это другое. Мне кажется, главная задача здесь заключается не в том, чтобы формально возрождать какие-нибудь отдельные подходы святых отцов к Писанию, а вдохнуть в свою жизнь их видение Священного Писания.

— В своем пленарном докладе на богословской конференции в Санкт-Петербургских духовных школах, говоря о качествах, которыми должен обладать патролог, занимающийся как изучением, так и переводами святых отцов, Вы упомянули о таком понятии как «переводческое смиренномудрие». Не могли бы Вы пояснить, что Вы имели в виду под этим термином?

— Конечно, я имел в виду и вообще научное смиренномудрие, и переводческое смиренномудрие в частности. Понимаете, каждый переводчик, как мне кажется, считает или подспудно предполагает, что он лучше всех перевел, что именно он лучше других увидел суть какого-либо текста. Я не встречал ни одного перевода, который был бы безошибочным. Errare humanum est — ошибаться свойственно людям, и каждый переводчик ошибается. А понимание этой простой истины в связи с обращением к святоотеческим творениям предполагает и ясное осознание того факта, что мы не обладаем должным духовным опытом, подобным опыту святых отцов. Отсутствие такого духовного опыта, их внутреннего видения и их молитвы часто ставит нас в положение таких немножко зазнавшихся недоучек, которые не понимают, что можно даже филологически перевести стерильно правильно, и все же это будет неправильный перевод, неправильный в том смысле, что далеко не всегда мы улавливаем дух переводимого текста.

Вообще переводческое смиренномудрие связано еще и с тем, что каждый перевод в той или иной степени является толкованием, и здесь никогда нельзя быть уверенным в абсолютной правильности именно твоего перевода-толкования. В первую очередь необходимо благодарить тех, кто до тебя прошел этим путем. Вообще чувство благодарности всем нам нужно всегда и везде: в каждом своем шаге, в каждом движении мы должны благодарить и Бога, и людей. У нас же это чувство благодарения, к сожалению, часто отсутствует.

— В своем докладе Вы также упомянули такое выражение как «любомудрие и суемудрие о Боге». Что же такое любомудрие о Боге, и как избежать крайностей суемудрия?

— Любомудрие о Боге неразрывно связано с внутренней молитвой и внутреннем смирением, а также со стремлением к подавлению столь присущего всем нам себялюбия (филавтии). Суемудрие же связано в первую очередь с суетливостью и раздерганностью человека (периергией), с развлечением его ума и духа на многие вещи земного бытия. Именно этого стремились избежать исихасты: они умели с помощью непрестанной молитвы пребывать в единстве с Богом и с самими собой. Там, где есть рассеяние и развлечение ума и сердца на многие и разнообразные вещи, появляется и суемудрие. Конечно же, живя в этом мире, мы не можем избежать непрестанных житейских попечений, но они не должны разрывать нашу связь с Богом. Лишь такая вертикальная связь придает смысл и значение нашим горизонтальным деяниям в земном бытии, сообщает их пестроте внутреннюю логосность.

— На Западе в наше время выделяют две основные проблемы: кризис практики исповеди и кризис практики истинной аскезы, то есть кризис феории. Что Вы об этом думаете?

— Я не скажу ничего нового, если констатирую, как и все, что на Западе христианство катастрофически умирает, умирает духовная жизнь, умирает видение своей жизни и своих деяний с христианской точки зрения. Что же касается исповеди, то глубоко уверен, что она насущно необходима, ибо как без исповеди может жить христианин? Как можно причащаться, не исповедав свои грехи? Я этого лично не понимаю как мирянин и как православный христианин. Конечно, священники устают, им бывает некогда подробно выслушивать каждого исповедующегося. Но в своей практике я не помню такого случая, чтобы, когда на исповеди я начинал говорить о своих грехах, священник меня не слушал. Такого у меня не было.

Что же касается аскезы, то меня на Западе поражало следующее: там выходит огромное количество литературы, посвященное как раз аскетизму. И вместе с тем сам живой аскетизм умирает. С чем это связано? Думаю, связано с процессами обмельчения и обмирщения духа и всецелым стремлением жить по стихиям мира сего. Естественно, нельзя сказать, что наша христианская жизнь совсем чужда этим стихиям, но не они определяют ее. На Западе имеется много прекрасных изданий памятников святоотеческой аскетики и их исследований, но они существуют как бы сами по себе, а жизнь сама по себе. Другими словами, существует разрыв делания и созерцания (феории), без единства которых нет христианского жития. Такая шизофрения охватила, на мой взгляд, почти весь Запад.

— Актуальны ли сегодня проблемы, с которыми сталкивалась богословская мысль того или иного святого отца?

— «Житейское море бушует волнами» как в истории Церкви, так и в жизни каждого отдельного человека: одно уходит, другое приходит, некоторые проблемы остаются, некоторые нет. Если, например, в IV веке были актуальны проблемы триадологии (естественно, неразрывно сопряженные с христологией и сотериологией), то ныне на первый план более выступают вопросы экклесиологии и нравственного богословия. Глубоко уверен, что решение их мы можем обрести, только обращаясь к святым отцам. Конечно, не всегда в их творениях обретаются формальные ответы на те или иные наши вопросы, но, я думаю, главное заключается в том, как отцы подходят к решению той или иной проблемы. Вот это «как» позволяет разрешать и наши вопросы, которых, может быть, отцы не касались. Но их видение проблем и тропос (способ) этого видения для нас насущны и важны, потому что отцы постоянно устремлялись к святости и богоподобию, что является необходимым условием решения любых проблем. Тут главное – не обманывать себя, желая во что бы то ни стало жить не по духовному закону, а по закону наслаждения. Тогда и все проблемы будут вполне решаемы.

— Какие тенденции или подходы в изучении патрологии есть на Западе и у нас в России?

— Известно, что Запад всегда нас упреждал и упреждает в издании святоотеческих творений: и у католиков, и у протестантов сложились хорошие школы изучения рукописного наследия отцов. Здесь не прерывалась нить традиции издания и изучения памятников церковной письменности, а наша подобная традиция не только поздно началась, но и прерывалась. И здесь Запад, конечно, имеет большое преимущество. Но мы превосходим Запад, на мой взгляд, в том, что святые отцы живут в нашей Православной Церкви и сегодня, и мы живем с ними. На Западе же святые отцы часто бывают просто объектом исследования, а мы составляем одно живое целое с отцами. Они же с нами всегда – и при богослужении, и в келейной молитве каждого православного христианина, и в его домашнем чтении святоотеческих творений. И это накладывает мощный отпечаток как на всю нашу богословскую науку, так и на патрологию. Взять, к примеру, таких наших выдающихся богословов нового времени, как В.Н.Лосский или отец Георгий Флоровский, сочинения которых пронизаны святоотеческим духом. Из патрологов для меня всегда образцом служил С.Л. Епифанович, небольшая книжка которого о прп. Максиме Исповеднике превосходит сотни томов ученых исследований западных патрологов. И это в первую очередь потому, что жизнь его отвечала самым строгим нормам православного подвижничества. Конечно, каждому патрологу в ходе своих научных изысканий приходится в той или иной степени заниматься некоей вивисекцией, то есть анализировать взгляды отцов Церкви и излагать их в систематическом виде (предполагается также реконструкция их жизненного пути и обзор творений). Однако эта вивисекция должна в идеале преследовать одну цель: сделать творения Отцов более доступными для нашей души и нашего ума, часто формализированного и высушенного понятийной логикой рационального дискурса. Но если такая вивисекция, пределы который должны быть, по мере возможности, минимальны, станет превращаться в анатомирование, тогда православная патрология просто перестанет существовать.

— Ваши пожелания студентам Санкт-Петербургских духовных школ.

— Пожеланий много. Но есть, пожалуй, одно самое важное пожелание: не торопиться и стараться постоянно стяжевать в себе вот этот дух смиренномудрия, о котором я говорил. На самом деле это очень тяжело, знаю по собственному опыту. А стяжание смиренномудрия органично приводит и к стяжанию дерзновения по Богу (но не дерзости). Поэтому смиренномудрствуйте и дерзайте, но не впадайте в дерзость века сего!

Интервью с профессором Алексеем Ивановичем Сидоровым, кандидатом исторических наук, кандидатом богословия, доктором церковной истории, преподавателем Московской духовной академии.