Летом 1999 года, работая над книгой о бывшем протоиерее Александре Осипове, я решил попасть в архив ФСБ. Работники архива попросили меня составить список лиц, дела которых я хотел бы получить, т.к. не все фонды открыты для исследователей. Я написал: Осипов, Жаринов, еще какие-то имена… И получил отказ с мотивировкой: на этих граждан уголовные дела не заводились. Выяснилось, что не выдают и дела тех, кто был в «разработке». Тогда я решил составить список архиереев и клириков, ушедших за штат в эпоху хрущевских гонений. Список оказался «удачным» — ряд архиереев приходили по уголовным делам, но не в хрущевские времена, а в далекие 20-е. Стал листать материалы, уже не надеясь получить пользу для книги об Осипове, а просто в надежде найти что-нибудь интересное. И нашел: донос Александру Введенскому на людей, близких к митрополиту Вениамину (Казанскому), датированный 22-м годом. Введенский должен был лично ознакомиться со списком своих врагов. Из бумаги следовало, что ГПУ также интересовали враги Введенского.
В списке имен я обнаружил имя Веры Николаевны Мудьюгиной. Сразу вспомнил о другом носителе этой фамилии – владыке Михаиле и подумал, что встретиться и поговорить ему, наверное, было бы интересно. С тех пор я не оставлял эту мысль, но и спешно реализовать не спешил – успеется! Выход на владыку у меня имелся – близкий ему протоиерей Николай Балашов мог представить меня. Увы! Воспользовался я этим выходом слишком поздно, только в январе 2000-го года.
Я тогда ездил в Москву по разным делам, и однажды в разговоре с о.Николаем показал ему материалы, найденные в архиве ФСБ, и сказал, что хорошо бы рассказать о них владыке Михаилу. «Расскажите, — убеждал меня о.Николай, — он будет рад. Владыка живет тяжело. Два старика в маленькой квартире – владыка и его старая секретарша. Любое посещение он воспринимает с интересом и радушием. Передайте поклон от меня, прочитайте донос, в котором упоминается его мать. Короче, порадуйте старика». И я получил телефон с адресом.
Не сразу я решился воспользоваться полученными контактами. Позвонил я только в середине февраля 2000-го. Было около 8-ми часов вечера. Трубку долго не снимали. Я уже хотел прекратить дозваниваться, как вдруг услышал на другом конце провода: «Слушаю вас». Я представился – владыка не услышал. Начал еще раз – опять неудача. Начал громче что-то говорить и чувствую – разговор не клеится: меня не слышали. Причина этого обнаружилась довольно скоро – мешало радио. Владыка извинился и попросил, чтобы я перезвонил. «Я медленно хожу, — пояснил он, — до радио я дойду нескоро. А его нужно выключить, иначе разговора не получится». Я согласился подождать «на проводе», и через несколько минут разговор возобновился.
У владыки был живой ум, он с интересом слушал рассказ о документе, в котором упоминалась его мать, поделился своими впечатлениями от Введенского, сравнив его лицо с головой хищной птицы. Сказал несколько слов и об Александре Осипове, вспомнил, как имел с ним в 50-х годах полуторачасовой разговор, когда Осипов занимал должность инспектора Академии. «Он был несчастный человек», — согласился владыка с моим мнением. Согласился владыка и с тем, что в разрыве Осипова с Церковью большую заинтересованность проявлял не КГБ, а КПСС.
Разговаривали мы с владыкой достаточно долго, более получаса, и в конце концов договорились о встрече. 23-го февраля вечером я вновь позвонил ему и спросил, когда можно его побеспокоить. «Завтра», — предложил он. «Я не могу». «Давайте 25-го». Опять неудобно. В итоге договорились на 28-е, на три часа дня. Я переговорил также с секретарем владыки, Светланой Николаевной, интересовавшейся, что я за фрукт и какова цель моего прихода. В итоге она дала «добро».
28-го я приехал. Кругом «хрущебы» – Гранитная улица. В одной из этих старых пятиэтажек проживал владыка Михаил. Парадная без кода. Второй этаж. Признаться, зрелище грустное. Справа от входа кровать, в углублении, наподобие ниши. Рядом с кроватью старые стоптанные черные башмаки и ряса. Слева от входа буфет, к которому примыкает диван. Около дивана находится стол с радиоприемником. Он был включен – владыка слушал «Радио Мария». Напротив буфета, у окна, — кресло с оторванным левым подлокотником. Рядом с ним, перегораживая комнату на две неравные части, — черный рояль, тыльной стороной обращенный к кровати. За роялем, у стены, — полированный платяной шкаф и несколько стульев. И все. Признаться, я никак не ожидал увидеть такое жилище архиепископа Русской Церкви, к тому же выдающегося ученого-богослова.
Пока я осматривался и поражался, в дверях показался владыка Михаил. Очень осторожно он старался преодолеть полутора-двухметровое расстояние до кровати. Смотреть на это было больно, но предложить свои услуги я не решался. Когда, наконец, владыка дошел до кровати – она была застелена – и тихо уселся на нее, меня подвели к нему и усадили на стул рядом с ним. Еще до разговора я спросил Светлану Николаевну – как, о чем и сколько можно с ним говорить. Получил указания. Впрочем, с чего начать беседу я не знал. Я думал, что беседа с владыкой будет с глазу на глаз, и не сразу освоился с присутствием еще двух слушателей – молодого человека, сидевшего за роялем на кресле, и Светланы Николаевны, прилегшей на диван. Более всего я не ожидал увидеть владыку в столь тяжелом состоянии – его голос в телефонной трубке давал право на некоторый оптимизм.
«Ну, так что же Вас интересует?», — спросил меня владыка. «Многое. Я хотел бы спросить Вас об Осипове, об уполномоченных по делам религий, о хрущевских гонениях на Церковь. Но до этого я хотел бы Вам зачитать тот самый документ, о котором мы однажды уже говорили».
Беседа началась. Владыка оживился. При упоминании ряда имен стал вспоминать об их носителях. Так, он рассказал, что в школе при Александро-Невской лавре он впервые встретился с архимандритом Николаем (Ярушевичем), исполнявшем обязанности директора школы. В эту школу будущий владыка попал в 1921 году. Рассказал владыка Михаил о том, как его мать не выносила обновленцев – если распространялся слух, что в какой-то церкви им симпатизируют, Вера Николаевна тут же переставала посещать эту церковь и переходила в патриаршую.
О декларации 1927 года и ее последствиях владыка знал по преимуществу из публикаций. И дело было не только в возрасте – о будущем священстве он тогда не задумывался. «Я больше увлекался музыкой, — сказал мне владыка, — в церковь я, разумеется, ходил, но внутрицерковными событиями интересовался недостаточно». Вспомнил он о встрече Сталина с тремя митрополитами в 1943 году, точнее сказать, о впечатлении от этой встречи. «Оно было шоковое, – рассказывал владыка, — один партийный товарищ спрашивал у меня: неужели теперь нас заставят ходить в церковь и креститься?!» Никто и в мыслях не мог представить, что подобная встреча была возможна, полагал владыка.
Затронули послевоенные годы. Опять всплыл Осипов. «Он задержал мое рукоположение на несколько лет, заявив о каноническом препятствии к принятию сана, – заметил владыка, — лишь в 55-м году митрополит Григорий (Чуков) благословил меня, но вскоре умер. И рукоположение опять было отложено».
Рассказал владыка о том, как Осипов уходил из Академии. Забрал в гардеробе свою рясу, смотал ее на правой руке, сказал: «Все кончено!», и ушел. Я знал это по дневнику Осипова, но мне было интересно вновь это ощутить: как мелкие, незначительные детали – в случае с рясой, например, — запоминались современникам значительно лучше, чем громкие действия или заявления, рассчитанные на массы.
Разговор скакал от темы к теме, одно цеплялось за другое и заставляло владыку вспоминать эпизоды, казалось бы, совсем незначительные. Так, рассказывая о получении регистрации у астраханского уполномоченного, он с юмором припомнил, как тот ему заявил: «Конечно, вы, священнослужители, помогаете нам, коммунистам, – учите народ честности, нравственности, морали. Но, согласитесь, есть вещи, в которые вы, проповедуя, сами не верите. Например – вера в воскресение мертвых». Владыка ответил: «Если бы я не верил в воскресение мертвых, то не только не стал бы принимать сан, но и порога церкви никогда не переступил бы!». Уполномоченный улыбнулся и тут же дал регистрацию. Удивительное дело – владыка вспомнил о воскресении мертвых в день собственной кончины, за несколько часов до нее…
Коснулись вопроса о влиянии КГБ на кадровый состав Церкви. Владыка, говоря о патриархе Алексии (Симанском), сказал, что «он был чистый в этом отношении человек». Затем владыка вспоминал свои мытарства, связанные с трудоустройством в Академии. «На моих глазах, – вспоминал он, — Лев Николаевич Парийский, тогдашний инспектор Ленинградских Духовных школ, позвонил кому-то в КГБ, поговорил, и, повесив трубку телефона, сказал мне: «К сожалению, мы принять Вас не можем»». «Несколько лет спустя, – продолжал он, — году в 63-м, меня вызвал в Москву митрополит Никодим (Ротов) и заявил, что вопрос о моем преподавании решен: я назначен преподавателем латинского языка. Я спросил, нельзя ли кроме латинского языка читать какой-нибудь богословский курс. «Пока нет, — ответил владыка Никодим, — Идите пока преподавать латынь, ею я Вас заслоняю от невзгод, как рукавом этой рясы»». Говоря это, владыка Михаил приподнял свою правую руку и показал, как это должно было выглядеть. К митрополиту Никодиму владыка относился с подчеркнутым пиететом, называл его удивительным человеком, обладавшим потрясающим даром внушения и умевшим достигать поставленных целей, несмотря ни на что.
«По приезде в Ленинград, – продолжал владыка, — Л.Н.Парийский заявил, что он очень доволен моим назначением, и решил аккуратно проверить мои знания латинского (а латынь – одна из страстей моей жизни). Как-то вызывает меня Парийский и говорит, что ему принесли книгу, а в ней эпиграф на латыни. Он, дескать, боится, что переведет неправильно. Я перевел, не знал только одно слово (эпиграф был из Св.Отцов). Парийский был чрезвычайно доволен и очень хвалил за перевод».
«Затем, – вспоминал владыка, — вызвал меня уполномоченный Григорий Семенович Жаринов. Латынь он, разумеется, не знал и знания мои проверить не мог. Но всячески старался узнать, как и что я собираюсь преподавать, ибо преподавание мое не должно повредить престижу Советской страны».
В течение нашего разговора владыка дважды переходил на хрип, голос срывался, ему приносили воды в стаканчике из-под йогурта. Он отпивал, и беседа продолжалась. Я принес с собой много фотографий, хотел их показать владыке, но, из приличия беря их из моих рук, он тут же передавал их Светлане Николаевне. Он ничего не видел, но глаза его никак невозможно было назвать безжизненными.
Тепло вспомнил владыка протоиерея Владимира Мустафина, с которым одно время делил комнату в Академии, о.Николая Балашова и некоторых других. С уважением сказал несколько слов об о.Владимире Сорокине. В конце владыка сказал: «Не знаю, чем я был Вам полезен, Вы мне рассказали больше!». «Вы не правы! Общение с Вами – попытка почувствовать прошлое, а прошлое надо не столько знать, сколько чувствовать!». Я сказал так акцентированно, что владыка улыбнулся и сказал: «Извините, беседу надо заканчивать – здоровье больше не позволяет. Буду рад снова видеть Вас, приходите». «Спасибо! Если позволите, обязательно. Тем более что я Вас не спросил о многом. Напоследок только один вопрос – не подскажете годы жизни Вашей мамы?».
Владыка задумался. К нему на кровать подсела Светлана Николаевна, она помогла владыке вспомнить, когда родилась его мама – в 1874 году, прожив 100 лет. Я записал даты, встал и попрощался. Владыка сидел на кровати в той же позе, что и в начале беседы. «Благословите, владыка!».
Он, не вставая, поднял руку и благословил меня. Я вышел из комнаты, несколько минут проговорил со Светланой Николаевной и молодым человеком, помогавшим старикам, и тут услышал, что владыка хочет есть. Светлана Николаевна пошла на кухню. На прощание, улыбнувшись вслед за владыкой, пригласила заходить в их дом. В очередной раз пообещав это, я ушел. Было около пяти или половины шестого.
Между семью и восемью часами, когда я был уже дома, раздался звонок – звонил из Академии один студент, который знал о моем намерении встретиться с владыкой. Он спросил меня: «Ну как, так и не встретились?». «Ну как же, сегодня виделись. Очень интересно поговорили!». «Он умер. Где-то около шести часов. В Академию позвонили, когда владыка был уже мертв»…
Владыка был живой человек, живой во всех смыслах, до последней минуты своей жизни.
Доклад Профессорв С.Л.Фирсов на конференции, посвященной 100-летию архиепископа Михаила (Мудьюгина). 12 мая 2012 года.
