Либерализм, занимающий господствующее положение в современном обществе, заменил доминировавшую ранее православную среду, которая смягчала и облагораживала нравы и традиции населения. В поиске наиболее приемлемых способов воздействия на современного человека в условиях либеральной действительности доцент протоиерей Александр Ранне обращается к полемике между Ф.Достоевским и К.Леонтьевым, имевшей место после произнесения первым своей знаменитой «Пушкинской речи».
Образование в любое историческое время совершается в контексте мировоззрения культурно-общественной среды. Учитель (какой бы предмет он ни преподавал), сообщая своим ученикам определённую, узаконенную программой, информацию, всегда в соответствии с конституцией России имеет право выразить своё отношение к сообщаемой информации с точки зрения пользы для здоровья, политики, культуры или своих собственных религиозных убеждений. В то же самое время, совершенно очевидно, что существуют некие границы дозволенного, причём они определяются не столько даже писанными для школы указами, сколько ответственностью учителя перед родителями и, в более общей форме, перед обществом. Таким образом, предполагается, что общество в целом и родители, это общество составляющие, являются носителями определённой культуры, обязательно предполагающей некоторое целостное мировоззрение. В противном случае, невозможно выработать те самые, совершенно необходимые для учителей в их педагогической деятельности, ограничения. Такое мировоззрение может носить тоталитарный, то есть обуславливающий всё поведение человека характер или характер оказания на общество влияния через постепенное формирование поведенческих стереотипов в свою очередь, оказывающих на общество всё более глубокое влияние. Надо сказать, что всякое мировоззрение всегда стремится к всеохватывающему влиянию на общество, но это стремление, по большей части, ограничивается существованием внутри общественной среды иных мировоззренческих структур, что является несомненным благом для общества в целом (особенно с политической точки зрения) и не может не быть отягчающим моментом в педагогической практике.
Современное российское общество только с поверхностной точки зрения кажется чрезвычайно многообразным по религиозному признаку. На самом деле, конфессиональные группы проживают на территории Российской Федерации очень компактно, образуя почти всегда некую своеобразную культурную среду. Единственным противовесом во все времена было существование господствующей православной среды, которая смягчала и облагораживала (культивировала) нравы и традиции местного населения. В наше время уже нет господствующей православной среды, но есть претендующее на господствующее положение в обществе мировоззрение либерализма. «Либерализм, в широком значении, — это интеллектуальная и нравственная установка на такую организацию общественной жизни, которая построена на признании политических и экономических прав индивида в пределах, ограниченных действием законов, понимаемых как обобщение естественных потребностей нормальных цивилизованных людей». Конечно, эта цитата из Политической энциклопедии уже нашего времени мало что даёт для уяснения самой природы либерального мировоззрения. Но, поскольку этот доминирующий тип политической культуры Запада, охватывающий основные идейно-политические течения от консерватизма до социал-демократии, всё более проникает в ткань российской общественной жизни, мы должны разобраться, что доброго и, одновременно, опасного он приносит в нашу общественную жизнь, и какие коррективы должны в связи с этим вноситься в воспитательный процесс.
Политическая энциклопедия обращает внимание на следующие основные принципы классического либерализма: «1) абсолютная ценность человеческой личности и изначальное равенство всех людей; 2) автономия индивидуальной воли; 3) сущностная рациональность и добродетель человека; 4) существование определённых неотчуждаемых прав человека, таких, как право на жизнь, свободу, собственность; 5) создание государства на основе общего консенсуса… 6) договорный характер отношений между государством и индивидом; 7) верховенство закона как инструмента социального контроля и «свобода в законе» как право и возможность «жить в соответствии с постоянным законом, общим для каждого в этом обществе… 8) ограничение объёма и сфер деятельности государства; 9) защищённость – прежде всего от государственного вмешательства – частной жизни человека и свобода его действий (в рамках закона) во всех сферах общественной жизни; 10) существование высших истин разума, доступных усилиям мысли индивида, которые должны играть роль ориентиров в выборе между добром и злом, порядком и анархией».
Для православного традиционного сознания все эти положения вполне приемлемы. И ценность человеческой личности, и равенство людей, и право на жизнь, свободу и собственность, и договорный характер отношений с государством, и, даже, признание существования высших истин разума, ориентирующих в процессе выбора между добром и злом. Но есть в этом перечне пункт, который противоречит не только православному традиционному сознанию, но и сознанию всех религий, признанных на территории России традиционными. Это — третий пункт, в котором говорится о сущностной рациональности (то есть разумности) и добродетельности человека. Это положение либерального мировоззрения вытекает из древнего как мир выражения, автором которого был известный софист Древней Греции Протагор. Его философия и философия его единомышленников всех времён строилась на фразе, обоснованной языческим мировоззрением: «Человек мера всех вещей». Это утверждение не может быть принято человеком традиционного сознания, потому что, во-первых, рождает нравственный релятивизм — что и было отличительной чертой греческих софистов — а, во-вторых, противоречит учению об изначальной повреждённости человеческого существа грехом. Человек, с точки зрения православного учения, нуждается в исцелении, и нельзя не согласиться, что это вносит в педагогику совершенно иной смысл.
В принципе, можно было бы вспомнить библейское учение о том, что человек сотворён «по образу и подобию Божию». И потому его разумность (отнюдь не возможность осуществлять мыслительный процесс вообще, а принимать правильные решения) и добродетельность (в определённой степени связанная со способностью принимать правильные решения) как бы обусловлены уже самим творческим актом Бога, вызывающим из небытия мир и человека. И если нам этот мир не нравится, если он кажется нам патологически неизлечимо больным, мы вполне имеем право вместе с Иваном Карамазовым «не принять его», с ним не согласиться. Или вообще как Марина Цветаева «вернуть Богу билет». Но мы должны помнить, что живём не в том именно мире, который Бог совершенно сотворил, а в том, который исказили и продолжаем калечить своими собственными грехами. Столь неприглядное человеческое несовершенство не может объясняться несовершенством Божественного творчества, во-первых, потому, что свобода человека является выражением его достоинства и (также) совершенства, и, во-вторых, потому, что Бог принимает вину за человеческие грехи на себя. Христос не только умирает на кресте, превозмогая тяжесть мирового зла Воскресением, Он оставляет человеку его свободу.
Отсюда, вероятно, и рождаются бесконечные попытки человеческих сообществ бороться со своими недугами и ошибками самостоятельно, сохраняя свою свободу, в том числе и от Бога. Если не получается гармонии в обществе, где личность, индивидуум приносится в жертву общему благу – значит необходимо общее благо принести в жертву личности. Казалось бы, в Западном мире на путях манипулирования интересами в области законов, экономики и общественно-политической жизни удалось найти этот срединный характер относительно справедливого благополучия. Однако, уже сейчас видно, что мир Западной культуры не может мыслиться замкнутым пространством, а открытие его для остального человечества несёт в себе смертельную опасность для самой западной культуры и цивилизации. Потому, стремясь сохранить достигнутое относительное материальное благополучие, западная международная элита пытается выстроить остальной мир по своему образу и подобию. Но достигнуть этого повсеместно невозможно в силу несоответствия уровней развития различных народов и их культур. Более того, даже если можно было бы представить себе такую возможность, мы неминуемо должны будем вспомнить, что по закону энтропии всякая замкнутая внутри себя структура обречена на деградацию.
В этом смысле сегодня для России наступает момент истины, мы должны выбрать для себя соответственную нашему нравственно-культурному уровню модель развития общества. Уже сейчас видно, что материальные и экономические возможности сами по себе не приводят к тому уровню благоденствия, который так соблазнителен для нас на Западе. Чтобы конкурировать в качестве производимых промышленных товаров, нужен качественный человек, уважающий самого себя и то дело, которое он делает. Короче говоря, человеку нужен смысл, духовный смысл его творческого участия в жизни. И смею думать, что такой смысл жизненно необходим именно русскому человеку.
Конечно же, одна проповедь личного добра не может исправить человека… В патологической общественной среде её услышат только лишь особенно от природы духовно-чуткие люди, но и изменить среду без осмысленного духовно-нравственного обращения к конкретной личности – невозможно. Мы, христиане, утверждаем, что кардинальным образом, т.е. в своей сущности, по сердцу, человек может преобразиться, только вступив в таинственный внутренний диалог с самим Христом. Задача Церкви, смысл её исторического существования и заключается в том, чтобы познакомить человека со Христом, привести его к этому таинственному диалогу. Как к этому идти, какие средства уместны для нас в контексте современной действительности – это проблема, которая волновала лучших представителей российской интеллектуальной общественности, начиная с XIX века. Особенно ярко и глубоко она была поставлена после произнесения Ф.М.Достоевским своей знаменитой «Пушкинской речи», которая имела достаточно широкий отклик с разных сторон. С либеральной точки зрения великого русского писателя пытался критиковать господин А.Градовский. А со стороны церковной, консервативной общественности – К.Леонтьев. Поскольку мы собрались здесь не для того, чтобы полемизировать с либеральным воззрением на жизнь, а для того, чтобы постараться найти наиболее приемлемые способы воздействия на современного человека и особенно на подрастающее поколение в условиях либеральной действительности (либеральной, т.е., прежде всего, свободной по отношению к нравственным ценностям) гораздо более интересной и полезной мне представляется полемика между Ф.Достоевским и К.Леонтьевым. В первую очередь потому, что это полемика, если и не внутри Церкви, то, во всяком случае, внутри русской культуры.
Смысл «Пушкинской речи», как это объясняет сам Ф.М.Достоевский, в том, чтобы на примере творчества Пушкина, «совершеннейшего художника», сумевшего «перевоплотиться в гении чужих наций» и продемонстрировать способность ко всемирной отзывчивости, показать, что он является всего лишь совершеннейшим выразителем этой общенациональной черты русского народа. «Я просто только говорю, что русская душа, что гений народа русского, может быть, наиболее способны, из всех народов, вместить в себе идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия». (Дневник писателя. Объяснительное слово…) Напрасно К.Леонтьев в своей статье «О всемирной любви» обвиняет Достоевского в космополитизме («…признание космополитической любви, которое он считает уделом русского народа…» или «…пересказано лишнее – о какой-то окончательной гармонии…»), писатель в своей речи выражается довольно точно и в духе евангельском. Христос перед своим вознесением говорит ученикам: «…идите и проповедуйте Евангелие по всему миру…». Так, подобно этому, и Достоевский видит великую миссии русского народа в том, чтобы «… изречь окончательное слово великой, общей гармонии братского окончательного согласия всех племён по Христову евангельскому закону!». И это не пророчество, это даже не убеждение русского писателя, это, как он сам об этом говорит, — его мечта. Впрочем, мечта и небезосновная. Неслучайно, творчество Пушкина для Достоевского является гениальным выражением внутреннего содержания национального характера русского народа. Русский народ как бы олицетворяется в образе Пушкина, и поэтому эмоциональное выражение Достоевского в конце речи: «Но Бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унёс с собою в гроб некоторую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем». С моей точки зрения, если это и не осознанное самим автором пророчество, то, во всяком случае, пророчество по существу. Ибо и русский народ, возможно, умер, не справившись со своими собственными страстями «в полном развитии своих сил». И потому единственным спасением для народа русского, убившего в себе свою собственную культуру, является проповедь о Христе воскресшем! Проповедь эта спасительна потому, что не только исцеляет человеческие души, но и полагает основание для того, чтобы начать всё с начала, с нуля.
Но как это делать, какие средства являются для сегодняшнего времени наиболее действенными? Вот здесь и намечается интереснейшее — но отнюдь не новое для христианской истории — разномыслие двух православных христианских русских мыслителей.
К.Леонтьев обвиняет Ф.Достоевского в том, что у него «собственно мистические чувства выражены слабо, а чувства гуманитарной идеализации даже в речах иноков выражаются весьма пламенно и пространно». Мол, Соня Мармеладова один раз только панихиду отслужила. Но что же он сам предлагает проповедовать современному ему русскому просвещённому обществу?
К.Леонтьев признаёт, что герои Ф.М.Достоевского «о Христе говорят хорошо, красноречиво, пламенно, с большой искренностью, но всё-таки не совсем православно, не святоотечески, не по-церковному…». Все эти речи (как он сам выражается, применяя слово, сказанное апостолом Павлом), «млеко», т.е. для новоначальных. К.Леонтьеву не нравится критика монаха Феропонта, не нравится «тлетворный дух», породивший духовный кризис Алёши Карамазова, ему всё хочется расположить по заранее написанным канонам. Но в том то и дело, что жизнь эти рамки разрывает, ставя перед человеком всё новые неразрешимые, «проклятые» вопросы. И не касаться их настоящий художник не имеет права, потому что духовная жизнь есть не только борьба со своими страстями, но ещё и добровольно принятая на себя мука над непостижимым, главным и противоречивым. Совсем не все эти проблемы можно разрешить посредством молебнов, панихид или обращений к старцам. Знаменательно, что нигде ни у К.Леонтьева, ни у Ф.Достоевского нет обращения к Евхаристии как приобщению к Богу через восприятие в себя Тела и Крови Христова. А ведь это основная тема для исторического христианства. Здесь запечатлено основное противоречие смысла существования этого мира. И леонтьевский призыв «ходить к обедне», и глава из романа «Братья Карамазовы» «Кана галилейская», где, возможно, по мнению некоторых исследователей присутствует прикровенно тема Евхаристии, по существу ничего не исправляют.
Призыв Ф.М.Достоевского к братству и гуманности К.Леонтьев критикует в том смысле, что, мол, они Христом безусловно рекомендуются, но нигде Христос не обещал, что посредством этой гуманности люди дойдут до благоденствия. В это, конечно, можно и не верить, но призывать людей любить друг друга, как Христос возлюбил мир — эту проповедь отменить невозможно. Да и необходимо понимать, к кому было обращено это слово. К русской либеральной общественности, в первую очередь. Сам К.Леонтьев это прекрасно понимает и пишет в конце своей статьи, что «впрочем, большинство наших образованных людей, даже и посещающих храм Божий и молящихся, так невнимательно и небрежно относятся к основам учения христианского, что, пожалуй, речь более православная не так бы и понравилась…». Таким образом, получается, что Достоевский всё же выбрал правильную тональность и нужные для того, чтобы достучаться до сердца слушателей, средства. Речь Победоносцева, которой так восхищается Леонтьев, напротив, была обращена к выпускницам женского училища, к дочерям священно- и церковно- служителей. Пафосом её была идея о том, что Христос познаётся не иначе как через Церковь. Эта речь оберпрокурора Синода и Достоевским названа «великолепной», и вполне соответствовала уровню духовности аудитории. Поэтому эмоциональные восклицания К.Леонтьева: «Пушкинская речь – предательство. «И ты тоже Брут? Увы, и ты тоже», – на самом деле не уместны, да и с основным смыслом статьи Леонтьева не согласны.
Но есть ещё одна тема в этой полемике, очень современная для нас и по-настоящему сложная, если не трагичная. Это тема отношения к Европе!
Действительно, восклицание Достоевского: «О, народы Европы и не знают, как они нам дороги!» — вызывает, на первый взгляд, чувство неловкости. Особенно сегодня, когда мы прекрасно понимаем, что нас там не ждут, мы там не нужны. Такое объяснение в любви, если так допустимо выразиться, представляется некоторым заискивающим лакейством. Но это впечатление от фрагмента. Русский писатель тщательно выверяет фразы. И ему прекрасно известна эта психология человека, который, стоя на обочине в пыли, кланяется в сторону проехавшей кареты. Рассуждая о Евгении Онегине и Татьяне, он пишет: «О, если бы тогда, в деревне, при первой встрече с нею, прибыл туда же из Англии Чайлд-Гарольд или даже, как-нибудь, сам лорд Байрон и, заметив ее робкую, скромную прелесть, указал бы ему на неё, — о, Онегин тотчас же был бы поражён и удивлён, ибо в этих мировых страдальцах так много подчас лакейства духовного!» Хорошо зная этот внутренний комплекс русского человека перед всем тем, что приходит из Европы, Достоевский призывает не раболепствовать перед техническими или цивилизационными достижениями, а поделиться с народами Европы щедростью своего сердца, его всемирной открытостью, чистотой сохранённого в Православии образа Христа. Он хочет преобразить лакейство в искреннее отношение жертвенной любви.
Отношение же К.Леонтьева к современной ему (и, по-моему, можно вполне сказать и нам) Европе прямо противоположно. «О, как мы ненавидим тебя, современная Европа, — восклицает мыслитель, — за то, что ты погубила у себя самое всё великое, изящное и святое и уничтожаешь и у нас, несчастных, столько драгоценного твоим заразительным дыханием». Суть этой ненависти заключается именно в отношении западной либеральной общественности к Католической Церкви. К.Леонтьев именно так и определяет свою позицию: «Любить же современную Европу, так жестоко преследующую даже у себя римскую Церковь, — Церковь, всё-таки, великую и апостольскую, несмотря на все догматические оттенки, отделяющие её от нас, — это просто грех». У известного русского публициста, православного консерватора и последовательного монархиста, можно в этой статье найти и более хлёсткие выражения: «…лучше быть верующим католиком, чем эвдемонистом и либерал-демократом!!! Уж это слишком мерзко!!»
В этом отношении Ф.М.Достоевский является носителем совершенно другого отношения к Римо-католической Церкви. В обращении к известному российскому либералу А.Градовскому писатель пишет: «Христос не померкнет от них у нас, как на Западе, где, впрочем, не от наук Он померк, как утверждают либералы же, а ещё прежде наук, когда сама Церковь западная исказила образ Христов, преобразившись из Церкви в Римское государство и воплотив его вновь в виде Папства. Да, на Западе воистину уже нет Христианства и Церкви, хотя и много ещё есть Христиан, да и никогда не исчезнут. Католичество воистину уже не Христианство и переходит в идолопоклонство, а протестантизм исполинскими шагами переходит в атеизм и в зыбкое, текущее, изменчивое (а не вековечное) нравоучение». В этом замечательном во всех отношениях высказывании есть много верного по существу и, может быть, не совсем верного по форме. Во-первых, не излишне подчеркнуть, что здесь Достоевский повторяет те же мысли, которые он вложил в уста князя Мышкина и в образ великого Инквизитора. Знаменитая речь главного героя романа «Идиот» не только провозглашает антихристов характер католицизма, ввиду того, что он утверждает право Церкви на светскую власть, но и пророчески предсказывает, чем это должно закончиться. Занимаясь политикой, стремясь к участию в светской власти, Церковь неминуемо берёт на себя тяжкие грехи тех, кто добивается земной власти, кто стремится сохранить её за собой. Но настоящая апокалиптика начинается тогда, когда власть осуществляется как бы от имени Церкви, но вне того Христова закона любви, который немыслим без свободы религиозного самовыражения. Достоевский был современником той напряжённой борьбы, которую Католическая Церковь на Западе вела с распространением либеральных тенденций. Папа Пий IX никак не хотел отрекаться от блестящей, как ему казалось, эпохи правления Иннокентия III, когда без его влияния в Европе не происходило практически ничего, когда французский король Филипп вынужден был расстаться со своей третьей женой и по воле папы объявить крестовый поход против непокорной Англии. Энциклика Пия IX «Quanta cura» была опубликована в 1864 году. Она содержала приложение с перечислением заблуждений, и среди них можно было встретить, к примеру, следующие: «Неверно, что Церковь не имеет права использовать силу или что она не обладает светской властью… Неверно, что Церковь должна быть отделена от государства, а государство от Церкви…». Эти положения энциклики широко обсуждались в Западной Европе именно в те годы, когда Ф.М.Достоевский с семьёй проживал во Флоренции и работал над своим романом «Идиот». Он, конечно же, не мог остаться в стороне от этой полемики ещё и потому, что в своё время претерпел страдания за прочитанное на собрании петрашевцев письмо В.Белинского Н.Гоголю. На этих собраниях много говорилось и о христианском католическом социалисте французском богослове Фелисите Робере де Ламенне. В начальном периоде своей карьеры этот богослов страстно противился попыткам Наполеона Бонапарта использовать Церковь в своих целях. Одно время в Риме хотели даже назначить его кардиналом, но в результате своих духовных поисков Ламенне пришёл к выводу, что абсолютные монархии всегда подвергаются искушению использовать Церковь в интересах своей власти, и поэтому папы, вместе со всем церковных сообществом, должны возглавить движения за ограничение абсолютизма, поддерживать свободу слова и стать провозвестниками нового порядка в Европе. Ему не удалось убедить в этом папу Григория XVI, с которым он лично встречался, и он вынужден был покинуть церковь. Но ведь и Достоевского в России, мягко говоря, не поняли, что, несомненно, отложило глубокий отпечаток на его самосознание. Критикуя политику Католической Церкви, Достоевский не мог не видеть пленённость Церкви Православной государственным аппаратом имперской России. Не может быть, чтобы не было обсуждения положения Церкви в России с В.С.Соловьёвым, который прямо говорил, что после реформ Петра I Церковь в России находится в состоянии паралича. Но в том то и дело, что это был плен, за который, в то же самое время (и это надо признать), церковная общественность той эпохи несёт определённую ответственность. Сегодня Католическая Церковь тоже находится в плену, но это плен другого характера – это социально-культурологическое пленение. Князь Мышкин определяет расплату за спровоцированный атеизм в два миллиона жизней. «Ведь и социализм порождение католичества и католической сущности! Он тоже, как брат его атеизм, вышел из отчаяния в противоположность католичеству в смысле нравственном, чтобы заменить собой потерянную нравственную власть религии, чтобы утолить жажду духовную возжаждавшего человечества и спасти его не Христом, а тоже насилием! Это тоже свобода через насилие, это тоже объединение чрез меч и кровь! «Не смей веровать в Бога, не смей иметь собственности, не смей иметь личности, fraternite’ ou la mort? Два миллиона голов!» Только вот жертва эта была принесена Россией.
Трудно, конечно, согласиться с писателем в том, что христиане там, в Европе, будут всегда, а вот христианства и Церкви там уже давно нет. Во-первых, он сам, с восторгом принял тезис К.Победоносцева, что «Христос познаётся не иначе как через Церковь», а, во-вторых, после Второго Ватиканского собора многое в жизни западных христиан изменилось, а Церковь осталась и уже не претендует на светскую власть и использование силы. С другой стороны, пророческими оказались слова писателя о стремительном впадении современного протестантизма в нравственный релятивизм.
Китайская ваза, представлявшая такую ценность для Елизаветы Прокофьевны из романа «Идиот», – разбита. «Пророчество исполнилось». Но стоит ли жалеть об этом глиняном горшке? Это ведь только символ, взятый из книги пророка Иеремии. Иерусалим должен погибнуть, и Ветхозаветный пророк бьёт глиняный горшок на главной площади иудейской столицы. Но тот, кто читал Библию, знает – народ будет возвращён из плена. Достоевский, так гениально использовавший это библейское символическое действие, это тоже знал.
К.Леонтьев прав, когда говорит, что Христос не обещает наступления на земле «повсеместного торжества любви и всеобщей правды». Но, в тоже самое время, он не прав, когда утверждает, что всё для Христа «на земле неверно и неважно». Ф.М.Достоевский прав, когда проповедует чистоту искренней человеческой любви, свободно изливающейся к Богу и ближнему в евангельском смысле слова. Но он не прав, когда с подозрением, и, как бы со стороны, (из переписки В.С.Соловьёва и Н.Розанова) всматривается в Церковь, боясь подойти ближе. Эта определённая неправда рождается из неумения различить в греховной куче осколков китайской вазы исторического христианства, воинствующего «против плоти и крови», Евхаристическую чашу, наполненную жертвенной кровью Христа, побеждающего «духов злобы поднебесной».
К.Леонтьев не прав, когда требует обязательного погружения всех в жизнь православной традиции, и это лишает его возможности быть проповедником слова Божьего для всех. Достоевский же обращается ко всем, потому что они близки ему по своим духовным поискам и смятению. Он сам, постепенно преодолевая свои соблазны и сомнения, в последние годы своей жизни окончательно и вполне возвращается в Церковь. «От народа я принял вновь в мою душу Христа, — пишет писатель, отвечая на критику г-на А.Градовского, — Которого узнал в родительском доме ещё ребёнком и Которого утратил было, когда преобразился было в свою очередь в «европейского либерала». Христос, которого Достоевский принял так искренне в свою душу, привёл его обратно в Церковь, и писатель умер как настоящий христианин, причастившись Святых Христовых Тайн.
Поэтому и сегодня, в это чрезвычайно сложное и противоречивое время, для православного педагога, православного проповедника, наверное, самым главным делом является необходимость найти такие верные средства, которые познакомили бы современного человека, нового гражданина новой России, российского школьника с неискажённым образом евангельского Христа. Этот образ бережно донесла до наших дней Православная Церковь, и необходимо непреложно верить, что Христос обязательно приведёт каждого, кто Его искренне полюбил, в своё Небесное Отечество.
