«Распятого за нас при Понтии Пилате, и Страдавшего, и Погребенного…».
Помню, как на исповедь ко мне пришла молодая и очень красивая девушка. Она сказала, что не может больше оставаться православной христианкой и должна уйти из Церкви. Я спросил о причине. «Понимаете, все, что я читаю дома или слушаю в храме на проповедях, заставляет меня от многого отказываться и конца этому аскетизму не видно. А я? Посмотрите на меня. Разве я могу прожить без той радости, которую мне обещают мои юность и красота. Время торопит, и если я потрачу свою молодость на бесконечные посты и этические запреты православия, о чем я буду вспоминать, когда состарюсь»? Конечно, у всех священников для таких случаев есть свои духовные «заготовки». Можно было бы сказать этой девушке о том, что не только скорбь о грехах и аскетическая сосредо-точенность присутствуют в Православии, что есть и ликование о Боге, пережив которое уже не успокоишься, и ни с чем его не перепутаешь. Или, например, о том, что Бог не пошлет тебе испытаний выше твоих сил и т.д. Но мне пришло на ум другое. «Хорошо, сделайте, как Вы хотите, только прежде чем окончательно уйдете, постойте у Распятия. Всмотритесь в него как можно внимательнее, а потом скажите Тому, Кто там изображен то, что сказали сейчас мне, и тогда уходите». Она задумалась, видимо мысленно проделывая то, о чем я ее попросил, а потом вдруг произнесла: «Я все поняла. Я остаюсь. Остаюсь в Церкви». Она не объяснила, что именно она поняла, а я не спрашивал; но когда мне в жизни бывает невыносимо, я делаю то же самое. В Кресте Христовом есть какая-то неприступная непостижимая для человеческого ума тайна, но одно понятно даже самым простым из нас. Видимо, человек оказался в такой греховной «пропасти», в таком отчаянном положении, что для того, чтобы ему помочь Богу пришлось пройти через ЭТО. И поэтому именно возле Распятия как-то стыдно упрекать своего Бога за те трудности, которые случаются с нами на пути к Нему… Впрочем, этот пастырский случай не исключает для нас возможности поговорить о Страстях Христовых значительно пространнее, теперь уже не только в психологическом, но и в интеллектуальном ключе.
Распятого…
Цицерон называл казнь на кресте самым ужасным человеческим изобретением. Распятый умирает мучительно долго; всякий раз пытаясь вдохнуть достаточно воздуха, он опирается на гвозди, пробившие его руки и ноги в области нервных окончаний; наконец, когда все силы заканчиваются (иногда спустя трое суток), человек умирает от удушья. Поэтому перебить голени распятому было, как ни странно, актом милосердия, а не жестокости. Смерть в этом случае наступала почти сразу, буквально в течение нескольких минут. Христос, чрезвычайно ослабленный страданиями предшествующих суток, умер, как мы помним, в сам день казни, в пятницу, за несколько часов до начала субботнего покоя. При этом, согласно пророчеству: «кость Его не сокрушилась», в то время как смерть двух распятых с Ним разбойников солдаты профессионально ускорили (ср. Ин. 19, 36).
Для иудеев эта казнь считалась не только самой ужасной, но и самой позорной. Дело в том, что из всех казней, предписанных Моисеевым законодательством самой распространенной была смерть от побития камнями. Кровь – символ жизни – священна. Даже проливаемая санкционировано, по приговору религиозного суда, – кровь должна сберегаться; кровопролитие во время казни должно было быть по возможности минимальным, поэтому «камни смерти» в библейской культуре были предпочтительней, например, того же, распространенного у язычников обезглавливания. Повешение, как известно, вовсе бескровно, но для евреев оно проклято: «Проклят всякий повешенный на дереве» (Втор. 21, 23). Распятие – древняя финикийская казнь, усовершенствованная римлянами, и пришедшая вместе с их легионами на землю Израиля, приравнивалась иудеями к повешению. Следовательно, Христос распятый – прошел через квинтэссенцию боли и позора одновременно. И вот здесь начинаются споры.
Христианская Церковь называет мучения, перенесенные Богочеловеком в последние дни Его земной жизни: непревзойденными беспримерными неповторимыми, причем как в физическом, так и в духовном плане. Но у многих скептиков часто возникал и продолжает возникать вопрос: В чем же эта «непревзойденная неповторимость»? Ведь то, чего не знал по обстоятельствам своего времени Цицерон, теперь хорошо знает любой мало-мальски просвещенный образованный человек. Стоит прочесть одну две монографии по истории пыток и сразу же станет понятно, что есть такие этнические изуверства, которые невыносимо даже описывать, не то, что их переносить. Кроме того, людей в истории распинали задолго до Иисуса, распинали при Иисусе, и (хотя это грустно признавать) продолжают распинать по сей день; правда, намного реже, но ведь распинают, причем не всегда за дело, т. е. заведомо невиновных. Так в чем же тогда уникальность именно Евангельского распятия? Краткий христианский ответ на этот вопрос действительно краток: люди все время распинали и до сих пор распинают людей, и только однажды они распяли Богочеловека. Если же говорить подробнее, то беспримерность Страстей Христовых, как догматическое credo Церкви можно выразить и пояснить двумя богословскими цитатами. Одна из них принадлежит философу, другая святому.
«Люди различной моральной высоты страдают различной мерой страданий. Кто страдал больше: Чехов, Блок, Достоевский или целые тысячи сытых упитанных обывателей? Или кто страдал больше: все люди вместе взятые или Тот, Кто принял в душу Свою все страдания мира? У Кого от борения и муки выступил кровавый пот на челе? Можно не верить в Христа как в Бога, но всякий должен признать, что в Гефсиманском саду и на Голгофе открылась такая бездна страданий, которой не было раньше, и которой больше уже никогда не было…».[1]
Преп. Силуан Афонский высказывается на эту же тему еще более выразительно: «Чем совершеннее любовь, тем святее жизнь; чем горячее любовь, тем пламеннее молитва; чем полнее любовь, тем полнее познание; чем больше любовь, тем больше страданий душе». [2]
Недосягаемая моральная высота, непостижимая мера любви, присутствующие в личности Иисуса из Назарета, вот то, что позволяет настаивать христианам на уникальности Его богочеловеческих страстей не только духовного, но и телесного свойства; ибо двойственность природы (даже у обычного человека) предполагает влияние души на тело и наоборот.
Распятого за нас…
Есть одна психологическая закономерность, связанная с идеей чего-то для нас нежелательного. Чем неприятнее дело, тем сильнее нам хочется от него уклониться. Зная, что где-то нас унизят, оскорбят, причинят боль (контора соцобеспечения, компания хулиганов-одноклассников, зубной врач и т. д.) мы стремимся туда только вынужденно и никогда добровольно. Есть, конечно, феномен мазохизма, но сейчас мы говорим о норме, а не о патологии. А норма проста: подальше от неприятного, подольше без мучительного. Так думают все люди, и если бы нам грозила самая большая неприятность на свете – жесточайшая насильственная смерть, естественно, что мы всеми силами старались бы ее избежать или хотя бы отсрочить. А теперь посмотрим, как это человеческое свойство применимо к Спасителю.
Иисус Христос, так же как и мы чувствовал боль, так же как и мы ужасался пространства приближающейся к Нему смерти («Душа Моя скорбит смертельно…», «Отче Мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия…» ср. Мр.14, 34; Мф. 26, 39), но при этом Он не только не уклонялся от самого страшного в Своей жизни времени, но утверждал, что именно «на час сей Он и пришел в мир» (ср. Ин. 12, 27).
Здесь для нас вновь начинается область сакрально-непостижимого. Даже религиозные люди (безбожники и вовсе ни в счет) никогда до конца не смогут понять, как одно трагическое злодеяние – грехопадение человека, упраздняется другим, еще более трагичным – распятием Сына Божьего?! Фраза: «для того, чтобы был жив человек, однажды, придется умереть Богу» парализует и одновременно покоряет наше сознание магией своей величественной невмещаемой глубины. Одно мы можем утверждать со всей определенностью, Господь Иисус Христос не только «грядет на вольную страсть», не только говорит, что нет никаких внешних или внутренних причин, заставляющих Его поступить со Своей жизнью так, а не иначе («Никто не отнимает ее у Меня, но Я Сам отдаю ее». Ин. 10, 18), но и свидетельствует о том, что все это делается Им во имя нашего спасения (ср. Ин. 14, 3). Отсюда такое невероятное снисхождение Мучимого и Распинаемого к Своим мучителям и распинателям: «Отче! Прости им, ибо не знают, что делают» Лук. 23, 34.
Страдавшего…
Часто сталкиваясь с необъяснимыми и чрезмерными с их точки зрения страданиями светские люди восклицают: «Если бы Бог был, этого бы не случилось. Но если Он все-таки есть и это случилось, значит, Он абсолютно безжалостен»! Действительно, тайна иных индивидуальных или коллективных страданий бывает столь же непостижима, что и тайна самого Распятия. Бог не отвечает нам на каждый наш вопрос о причине тех или иных человеческих бедствий. Мы верим, что правильные ответы где-то есть и однажды прозвучат во всеуслышание, но в этой жизни наши собственные ответы почти всегда гадательны. Однако Превечный Бог делает здесь, во времени нечто большее, чем то, о чем мы Его спрашиваем. Не отвечая прямо о причинах конкретных несчастий, Христос, воплотившись, входит в самую гущу всех человеческих бед. Входит в «боль и стон этого мира», как один из нас; становится рядом с человеком и на место человека в моменты самых больших и ужасных страданий.
Возьмем хотя бы один пример. Первые христиане, пребывая в Духе Святом, часто презирали страх истязаний и насильственной смерти даже перед лицом самых изощренных мучителей. Впрочем, была и иная, чисто рациональная попытка объяснить природу этого религиозного бесстрашия. Некоторые исследователи эпохи мучеников считали, что на твердость многих, пострадавших от императорских гонений, повлияла не чудесная Божественная помощь, а лишь их собственное языческое происхождение и воспитание. Дескать, с детства, приученные к крови и боли язычники (Муций Сцевола), ставшие христианами, долго не теряли этого навыка и в Церкви. Мы не можем сейчас авторитетно включиться в этот исторический спор, но мы можем объективно утверждать, что в более поздние эпохи большинство христиан шло на смерть и пытки уже не столь геройски. Мученики других эпох, в том числе и самой недавней, тоже не отрекались от своего Бога и в истязаниях, и перед расстрелом, но при этом боялись они расстрела и истязаний так же, как и все остальные простые смертные.[3]
Иногда, сравнивая самого Иисуса Христа с первыми церковными мучениками, нам кажется, что они (страшно произнести) были даже в чем-то мужественнее и героичнее. Ведь они терпели то невыносимое, что невыносимо даже описывать, но при этом, порой даже подсмеиваясь над своими палачами («переверните на другую сторону – мясо подгорает»); в то время как Христос на кресте – стонет от боли, просит пить, наконец, произносит слова, свидетельствующие о крайней степени Своего отчаяния: «Около девятого часа возопил Иисус громким голосом: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» (Мф. 27, 46). Конечно такое сравнение неуместно, и «немощная» смерть Христа важнее для нас всякого беспрецедентного стоического мужества; ибо на самом деле, и этот «немощный» образ умирания Богочеловека явлен нам – исключительно нас ради… Все люди за редким исключением боятся страданий, боятся смерти; религиозные люди, помимо этого, ужасно страшатся богооставленности. И вот, все эти страхи Христос берет на Себя, пропускает через Себя, делает их Своими. Поэтому после того, как произошли Новозаветные события, в этом мире больше нет ни одного заслуженного человеческого ужаса, который бы, увы, незаслуженно, но ради этих же людей не испытал бы на Себе наш Господь!
Однако и здесь древнее лукавство (ср. Иов. 1, 9) диктует малодушным людям свои сомнения. «Допустим, — говорят они, все так и есть, как учит ваша христианская Церковь, допустим. Но ведь Иисус заранее знал не только о своем страдании, но и о конечном счастливом избавлении от него – воскресении из мертвых. Так не достойнее ли вашего чудотворца из Назарета любой простой человек, который ничего не знает о своем будущем, и даже ничего от него не ждет для себя лично, но при этом все равно шагает на амбразуру, бросается за ребенком под колеса поезда и пр., словом, страдает и жертвует своей жизнью за других, лишь потому, что не может поступить иначе»? Вопрос конечно не легкий, но и небезответный.
Несомненно, Бог учтет всякое бескорыстное самопожертвование, однако следует помнить, что и высшая жертва собственной жизнью может в конечном итоге не спасти человека. Если в основе самоотдачи лежит, например, тщеславие («на миру и смерть красна»), а не любовь, то нет такому жертвователю «в том никакой пользы» (ср. 1Кор. 13, 3). Но допустим, и мотив, и сам поступок нравственно безупречны, в чем же тогда разница между Крестом Христовым и, образно выражаясь, амбразурой Александра Матросова? Разница колоссальная! Все самые искренние и чистые герои мира (компендиум ЖЗЛ) не могут дать другим людям ничего кроме красивого жертвенного поступка и дальнейшей памяти о нем. Это много, – никто не спорит; но, увы, и тех, кто спасен чьим-то самопожертвованием, и тех, кто спустя века помнит чужую отвагу и восхищается ей, равно как и самих великих героев ждет в итоге только одно – преисподняя… «Что толку во всем этом, — спрашивал еще Соломон, если всем и всегда одно»? (ср. Екл. 9, 2-3). Без того, что делают Спасительные Страсти Христовы для подлинного человеческого будущего, все прочие тварные дерзновения «как пыль перед лицом ветра»!..
И Погребенного…
Сын Божий идет на Крест в соответствии с таинственным Божьим замыслом, но при этом в пространство смерти входит Тот, Кто «смерти не сотворил», ибо Он – Сама Жизнь, онтологически противоположная смерти. И поэтому только Бог ведает ТО, что ЭТО для Него означало…
При Понтии Пилате…
И наконец, последнее, чего не следует забывать, говоря на эту тему. «Сын Человеческий идет, как написано о Нем, но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается…» (Мр. 14, 21). Христовы Страсти спасительны, но не для всех. Висеть на Кресте и прибивать ко Кресту не одно и тоже… Любой православный литургический возглас заканчивается одинаковым утверждением: «Христос Истинный Бог наш… помилует и спасет нас, яко Благ и Человеколюбец». Это не просьба – «помилуй» и не надежда – «надеюсь, что спасет», это именно утверждение – «помилует и спасет», потому что Он Благ и Человеколюбив. Что это ошибка, а как же подвиг, как же последний «неведомый путь между страхом и надеждой»? Нет, конечно. Нет никакой ошибки. Это чистая правда. Бог спасет все, что может быть спасено, потому что Его природа абсолютное Добро, – Он просто не может иначе. И поэтому Господь действительно спасет и помилует всех нас, если только все мы (или только некоторые из нас) не станем активно сопротивляться и мешать Ему в этом!.. «Я приму вас всех, с вашими беззакониями и страстями, с вашей суетностью и несовершенством… Я приму вас всех. Но как вы посмотрите Мне в глаза»?!
Имена Понтия Пилата, Иуды, Каиафы, образы иудеев, требующих распятия своего Машиаха и римских солдат, совершающих эту отвратительную казнь, уже давно сделались нарицательными. «Не я ли, Господи»? – по-прежнему звучит в нашем мире, по-прежнему вырывается из миллионов человеческих уст, но ответа нет, во всяком случае, такого, который бы сразу записывал отдельного вопрошающего в «сыны погибели». Ответа нет. Бог уже все сказал и все сделал. Больше того, мы уже, в общем-то, и так все о себе знаем через голос нашей христианской совести, и лишь с небольшой отсрочкой ждем, когда это знание окончательно подтвердят божественные глаза Распятого…
[1] Эрн Вл. Катастрофический прогресс.
[2] В оригинале эта фраза звучит иначе: « Чем больше любовь, тем больше страданий душе; чем полнее любовь, тем полнее познание; чем горячее любовь, тем пламеннее молитва; чем совершеннее любовь, тем святее жизнь». Наша стилистическая правка не меняет общего смысла высказывания, но лишь подчеркивает тему страданий.
[3] Вспомните замечательный образ несмелого священника из «Силы и славы» Г. Грина.
