«Будет помнить русский народ попа Петрова, пока русским народом он зваться и чувствовать себя будет»¹. Так писал безвестный современник писателю в годы первой русской революции. Во многом он оказался прав. В 2004 году, через 80 лет после первого издания книги, выдержавшей несколько десятков переизданий на нескольких языках, книга священника Григория Спиридоновича Петрова «Финляндия, страна белых лилий» была выпущена и на русском языке. Ее давно нет в продаже. Она раскуплена и читается так, что ее не найти и в букинистических магазинах. Ее ищут многие, но безуспешно. Это ли не показатель качества литературного произведения и таланта автора? И в то же время мало кто из современников помнит Григория Петрова. А жаль.

Его считали сыном то мелкого торговца, то содержателя постоялого двора, то кабатчика, то пастуха. Григорий Петров родился 26 января 1866 года в Ямбурге (нынешнем Кингисеппе). Один из беднейших на тот момент городов Российской империи прозябал в основном тем, что в нем квартировали непривилегированные пехотные войска. Семья Петровых жила, по-видимому, сдачей жилья внаем, что и позволило М. Горькому отозваться о литераторе, что он «в детстве ничего, кроме матерщины, не слыхал, ничего, кроме пьяных, не видел»².

Увлечение книгами, особенно биографическими описаниями героев духа, которых он не видел с детства живьем, впечатлили его. Поразившее его описание жизни Франциска Ассизского предопределило дальнейший выбор – получение духовного образования. К поступлению в семинарию подтолкнула и смерть отца, поскольку после этого семья мгновенно совершенно обеднела и платить за гимназию больше не могла. В 13 лет Григорий Петров сам решает пойти в Санкт-Петербургскую духовную семинарию. «С тремя рублями в кармане Петров садится в поезд и едет в Петербург… В Петербурге он останавливается у своего родственника и чрез несколько дней отправляется в семинарию на экзамен. На экзамене разыгрывается такая сцена. На первый вопрос экзаминатора из катехизиса Филарета неподготовленный Петров отвечает незнанием. Экзаменатор жестко прерывает экзамен и говорит мальчику, что он не может быть принят. В глазах у Петрова потемнело… С воплем отчаяния мальчик обращается к своим экзаменаторам… — Может быть, я что-нибудь и знаю, — молит он, — спросите меня. Отчаяние мальчика, его горевшие пламенем глаза тронули одного из экзаменаторов, и он предложил новый вопрос. Петров, по разумению своему, отчетливо ответил. Ответ совпал вполне с требовавшимся экзаменаторами ответом из катехизиса Филарета. Еще ряд вопросов и ряд блестящих ответов. В результате – четверка, и Григорий Петров принимается в семинарию»³. Духовную семинарию Петров окончил в 1886 году (в перечне студентов было особенно оговорено – не из духовного звания – это было очень необычно⁴). После небольшого перерыва он поступил в Санкт-Петербургскую духовную академию, которую завершил в 1891 году защитой кандидатской диссертации «Похвальные слова святым в древнерусской письменности», став первым диссертантом у будущего блестящего знатока и исследователя древнерусской книжности академика Н. К. Никольского, с 1889 года занявшего должность доцента по кафедре гомилетики и истории проповедничества⁵. Первый выпускник Никольского как бы подтвердил и высокий профессионализм учителя – Петров стал выдающимся проповедником. И дальнейшая судьба у них была в чем-то схожа: Никольского в 1909 году также синодальным решением (вместе с другими выдающимися учеными – Д. И. Абрамовичем и В. Н. Бенешевичем) уволили из академии за «неблагонадежность», как в 1908 году прекратит церковную деятельность Петров.

Петров довольно быстро женился, сразу по окончании академии. Вскоре после свадьбы Петров стал священником и практически сразу после получения сана по собственному почину начал устраиваться законоучителем в различные петербургские гимназии. Так, жизнь связала его и с петербургской Коломной – с 1891 (или 1892) по 1895 Петров был законоучителем Пятой Петербургской («Аларчинской») гимназии⁶. Общественное признание пришло к Петрову очень рано. Уже в 1896 году в «Памятной книжке окончившим курс в Петербургской духовной семинарии» он был назван «выдающимся современным проповедником»⁷. Его педагогическая карьера быстро шла в гору – уже в 1903 году он читал лекции в университетских классах Александровского лицея, стал профессором Политехникума (Политехнического института)⁸. Будучи человеком активным и общительным, Петров легко нашел путь в замкнутые общественные группы – в группу «прогрессивных священнослужителей», в общества офицеров и солдат, в интеллигентские кружки, в среду рабочих.

Литературная деятельность, которой свящ. Григорий Петров занялся сразу после начала работы в учебных заведениях столицы, вывела его на два прогрессивных священнических кружка, в которых он стал заметной фигурой. Первым руководил прот. Философ Орнатский, основатель Общества распространения религиозно-нравственного просвещения и Александро-Невского общества трезвости⁹. Деятельность этих обществ по началу целиком совпадала с запросами самого Петрова¹⁰. Его борьба с пьянством посредством «литературного убеждения» являлась настолько искренним порывом души, что выдавало его внутреннюю боль и нетерпимость к этому общественному пороку. Его аргументация против пьянства была очень убедительной. «Говорят, что пьют “на здоровье”. Но от трезвости еще никто никогда не болел. Никому и в голову не придет, что нужно создавать больницы для трезвенников… Говорят, что пьют для веселья. И это опять неверно. Никто, никогда и нигде не жаловался на трезвость, не проклинал воздержание. Ни одна слеза в мире не пролита из-за трезвости отца, мужа или сына. А наоборот – только из-за пьянства. Если собрать все слезы, причиненные пьянством, то ими можно было бы залить все кабаки. Разве это веселье, если оно несет только слезы, скорбь и проклятия?»¹¹. Круг общения молодого литератора заметно расширился, он стал посещать Экспедицию Заготовления Государственных Бумаг. Особого успеха в Обществе распространения религиозно-нравственного просвещения он достиг, проводя просветительские беседы в храме св. Николая Чудотворца при городских скотобойнях (на Обводном канале около Московского проспекта)¹². Общаясь с о. Философом, он познакомился и с прот. Иоанном Сергиевым (Кронштадтским), хотя политические взгляды молодого литератора, активно формировавшиеся в конце ХIХ века, были прямо противоположны взглядам кронштадтского пастыря.

Второй кружок – это так называемая «группа 32-х» или Союз ревнителей церковного обновления. Петров был одним из основателей этой группы, возникшей в 1903 году и быстро выросшей в целое движение. Оно сложилось стихийно в первые месяцы первой русской революции. Поводом для ее собрания послужили как события кровавого воскресенья, не только обнаружившего глубокое непонимание церковью народных интересов, но и заставившего задуматься о том, какие «болезни» беспокоят церковный организм и делают его столь беспомощным. Те кружки духовенства, в которые входил Петров, требовали срочных мер, призванных обновить церковь и сделать ее понятной и привлекательной для людей. Иначе, предрекали они, рухнет государство, а вместе с ним и церковь. Требования были простые: созыв собора (не созывавшегося с ХVII века), либерализация церковного управления и введение принципов выборности и представительности в приходские общины, упрощение богослужения, усиление благотворительности и активизация деятельности внутри рабочего класса, свобода и оживление проповеди, открытие братств¹³. Кружок в конечном итоге выдохся, частично был разогнан.

В офицерское и солдатское общество свящ. Григорий Петров попал сразу по окончании академии: сначала став священником церкви лейб-гвардии Егерского полка¹⁴, а затем в Михайловском артиллерийском училище, где с 1893 по 1903 год он был настоятелем церкви Александра Невского и законоучителем, а также в артиллерийской академии. Здесь он был с успехом принят, часто говорил речи и проповеди на крупных собраниях военных, а также организовал общественные лекции, которые привлекали много слушателей. В 1903 году читал лекции еще и в Пажеском корпусе, в Манеже Мраморного дворца и Сергиевском всея артиллерии соборе.¹⁵. «Армия может стать самой лучшей, самой благодарной и самой ответственной школой для народа, – позднее писал Г. С. Петров в своей книге «Финляндия, страна белых лилий». – Любая армия – дорогостоящая живая дамба, которая грудью тысяч своих героев охраняет границы родины. За своей спиной она обеспечивает своему народу мир и свободный труд». Петров учил: «Казарма – это наш общий семейный дом. Это наша кафедра. Что для священников церковь, то для нас казарма. Здесь нужно вести себя пристойнее, чем в обществе женщин»¹⁶.

Связи с российской интеллигенцией зародились у о. Григория Петрова очень рано. Известно о дружеских связях Петрова (с учетом разницы в возрасте и положении) с Л. Н. Толстым, философом В. С. Соловьевым, путешественником, писателем и журналистом Вас. Ив. Немировичем-Данченко, старшим братом театрального деятеля Влад. Ив. Немировича, художественным критиком В. В. Стасовым, юристом А. Ф. Кони¹⁷, поэтами «Серебряного века» Максимилианом Волошиным, Поликсеной Соловьевой (сестрой В. С. Соловьева) и Александром Блоком, писателями Леонидом Андреевым и К. И. Чуковским¹⁸.

Восторженные статьи об отце Григории Петрове писал философ В. В. Розанов¹⁹. «Странна жизнь писателей: жизнь мечты, иллюзии… Он кружится в каком-то вихре слов, произносит речи совершенно невероятные в одиночестве, интимничает, исповедует и исповедуется, хитрит, увлекает… Литература тем поразительная вещь, что это – сгорающая дотла, без остатка вещь: искры из трубы парохода, которые гаснут на ветре. Это – необыкновенно красиво; это – нужно. Я не хотел бы жить, если бы не было красивого в мире; никто не захотел бы жить… Литература – живая вода; глотни – “и не умреши”… Странно, мне все это внушил “священник Петров” и его маленькая книжка. Я раскрыл некоторые страницы — и вдруг почувствовал в душе “бал”. …Простая речь «батюшки» Петрова именно движется по дну и от дна жизни и полна иллюстраций, привлекательных именно у священника…»²⁰.

Знакомство с М. Горьким произошло весной 1899 года в Нижнем Новгороде, когда Петров посетил его проездом на Каму, чтобы лично увидеть масштабы голода, который в этом году поразил Поволжье, и иметь возможность рассказать об этом Л. Н. Толстому.²¹. Горький в письмах всячески рекомендовал А. П. Чехову также познакомиться с Петровым, но состоялось ли это знакомство, из переписки Чехова и Горького не ясно²². В 1902 году Петров в храме при артиллерийской академии венчал с супругой А. И. Куприна²³. Такой круг знакомств для священника был совершенно нетипичным для начала ХХ века. Например, вхождение в религиозно-философский кружок Д. С. Мережковского ректора Санкт-Петербургской духовной академии епископа Сергия (Страгородского) вызвало сильный резонанс своей резкой необычностью. Кстати, Петров бывал и на этих встречах.

Петрова по достоинству оценил даже такой придирчивый ценитель как С. Ю. Витте. Презрительно описывая преподавание богословия в высших учебных заведениях и бахвалясь своим несерьезным отношением к экзамену по этому предмету, он описал единственный случай, когда лекция по богословию его впечатлила. «Когда я уже был министром финансов, мне удалось основать здешний Петербургский Политехнический Институт. Я довольно часто ездил в это заведение, которое я любил, как мною основанное, Профессором богословия там был Петров, тот самый Петров, который теперь расстрижен, так как он увлекся политической деятельностью. Вот, приехав однажды туда, я спросил: какие теперь читают лекции, так как я хотел выбрать какую-нибудь лекцию пойти послушать. Мне сказали, что читает лекцию один Петров. Я сказал, что совсем не хочу идти на богословие, а хочу слушать какую-нибудь лекцию о механике или физике. Мне сказали, что когда Петров читает свою лекцию, тогда никто больше не читает, потому что все студенты, бросив другие лекции, идут слушать Петрова. Я пошел на лекцию Петрова; он читал лекцию по богословию, причем читал ее так увлекательно, что не только все студенты, но и все профессора, а также и я были просто увлечены его манерой чтения. Это положительно одна из самых лучших лекций, которую я когда-нибудь в жизни слушал»²⁴.

Впечатление было настолько сильным, что Витте при первом же удобном случае рассказал о Петрове императору Николаю. «Я говорил, что если бы во всех высших учебных заведениях были такие профессора, тогда, очевидно, наше юношество увлекалось бы богословием также, как оно увлекается другими предметами» – вспоминал свои слова царю Витте²⁵. Выяснилось, что Николай II наслышан о Петрове и его успехах. Отец Григорий был даже приглашен в качестве законоучителя для детей великих князей Павла Александровича и Константина Константиновича²⁶.

Рабочая же публика – наиболее преданный и любимый самим Петровым слушатель – стала посещать его публичные выступления, лекции и проповеди, как бы отвечая на написанные им книги. «Брюнет, выше среднего роста, с светлыми утомленными глазами», он выходил на трибуну, демонстрируя «полное спокойствие во всех движениях и простоту». «Как проповедник, он должен быть отнесен к вновь нарождающейся школе», говоривший без риторики и схоластики, обо всем и по существу²⁷. Его проповеди имели колоссальный успех. «Темный люд, крестьяне, рабочие сотнями повалили на проповеди “нового батюшки”, – писал биограф священника А. В. Руманов. – Особую популярность и любовь снискал о. Петров среди петербургской бедноты и рабочих… Он – священник бедных, не захотел стать священником богатых»²⁸. В. В. Розанов вспоминал: «Один мой родственник, приезжавший из провинции, сказал мне: “Я устал возить на родину тюки его книг: так велико и непрерывно требование”… Можно без преувеличения сказать, что вовсе не Толстой и Максим Горький одни царят на книжном рынке, но и священник Петров – любимейший в Петербурге проповедник, любимый и черным народом, и собирающий огромную образованную, даже частью ученую и литературную толпу…»²⁹.

Почему о. Григорий Петров так взбудоражил умы петербуржцев на рубеже столетий? Связано ли это только с всеобщим подъемом социальной, культурной и политической активности, которой отличается начало ХХ века во всех странах Европы и так сказалось на российской истории? Или причина кроется в необычайном таланте Петрова, который отмечали его слушатели? И то, и другое верно. Но Петров еще смог совместить то, что редко кому удавалось совмещать с удивительным вкусом и чувством баланса – разговор о Боге, нравственности, культуре, истории, политике и общественных нравах одновременно. Так, что читающий и слушающий за одной фразой, преподанной в контексте тектонически продуманного и воодушевленно озвученного или искренне написанного произведения, воспринимал сразу несколько параллельных мыслей, каждая из которых, взятая в отдельности, была глубоко созвучна его личному переживанию. Концентрация же нескольких одновременных переживаний, сжатых в единицу времени, создавала эффект эйфории от сознания сопричастности глубине продуманного этим замечательным оратором и публицистом.

Обозреть написанное свящ. Григорием Петровым в этом небольшом очерке невозможно³⁰. Мы и не будем пытаться это сделать – эта важная задача должна быть решена в какой-нибудь другой раз. Выделим несколько наиболее наглядных примеров.

Из ранних цельных книг Петрова особенно выделяется книга «Евангелие как основа жизни», вышедшая в 1898 году и выдержавшая 20 переизданий, переведенная на многие языки, включая китайский и японский³¹. В ней можно найти все основные мировоззренческие доминанты Г. С. Петрова. Книга относится к разряду интеллектуальных, обращена к интеллигентному читателю и основана на философии, психологии, социологии ради главной цели – возвещения Евангелия как нравственной практической идеи.

Читая ее, легко заметить, что одной из основ мировоззрения Петрова является идеализм. «При критической оценке какой бы то ни было религии вообще, – писал он, – а христианской особенно, со стороны их высоты и значения следует всегда отличать основную религиозную идею от наличной действительности, не смешивать того, что есть, с тем что должно быть. Люди по своему узкомыслию и изуверству, могут извратить и унизить самую высокую идею, облечь ее в уродливую форму, но это не значит, что идея низменна, уродлива сама по себе»³². Не смешивая христианскую идею с действительностью, Петров был далек от мысли, что действительность можно принципиально и быстро изменить к лучшему. Иными словами, идеи революции были ему глубоко чужды. Завет совершенства (Мф. 5, 48) «является залогом бесконечной будущности нашей цивилизации», ибо «для осуществления Царства Божия на земле человечеству предстоит еще долгая упорная работа над собою, над улучшением, нравственным воспитанием сердца»³³. «Одно лишь научное просвещение само по себе дает лишь дрессировку разуму и если человек по своей природе хищная личность, то образование только изощряет ему зубы, оттачивает когти… Братская, любовная жизнь, Царство Божие на земле возможны, только их надо искать не где-нибудь вокруг, ни в чем-нибудь внешнем, а внутри себя, в своем сердце. Сердце же не область влияния науки, а царство религии»³⁴. Аналитики отмечали свойственный Петрову социодарвинизм, в некоторой степени даже материализм, его веру в прогресс наук, технологий и убеждение в необходимости нравственного переустройства общества и отдельной личности³⁵.

Бросается в глаза, каким легким, «полетным» стилем отличаются произведения Г. С. Петрова. Все его книги читаются на одном дыхании даже современным читателем. Они написаны как будто вчера. Особенно ценно, что, хорошо продуманные, его книги при такой облегченной подаче не теряют качества смысла. Петров – не столько мыслитель или нравоучитель, сколько педагог. Замечательный, великий педагог, умеющий говорить с каждым на его языке. Нельзя не согласиться с хвалебными отзывами о нем. Петров – «человек незаурядный, человек выдающихся способностей и дарований, образованный и крупный литературный талант, в чем всякий может убедиться из обзора вышедших до сих пор его сочинений», «…по прочтении одной из его книжек, так и тянешься за другой». «Перечитав все им написанное, ждешь – не дождешься, когда появится что либо иное»³⁶.

Вот еще один пример – книга «Зерна добра» адресована простому читателю³⁷. Приведем фрагмент рассказа «Перед судом совести».

«Далеко за полночь в большом городе произошло смятение. Какие-то люди с диким криком бежали по улицам:

— Горе! Горе! Конец всему! Не будет никому пощады!

Крики проникли в светлые залы, где плясала молодежь, – в больничные палаты, где слышались стоны и бред, – в углы подвалов, где ютилась беднота. Ударили в набат. Люди в тревоге выбегали из домов, сливались с толпой и, охваченные непонятным всеобщим страхом, бежали на площадь, озаренную мрачным зловещим заревом…

Народ заполнил площадь. Говор и шум затихли. Все смотрели на женщину и на юношей в черном – за нею, а женщина, заломивши над головою руки, заговорила быстрым, слышным в самом отдаленном углу площади, шепотом:

— Люди, я – совесть ваша; устала я, исстрадалась, изболелась вся. Вся я как рана болящая. О, если бы я, подобно вам, могла усыпить себя опьянением, заглушить сутолокой жизни, обольстить ложью. Но нет, я – совесть ваша; я не могу отвратить взора от зеркала истины, в котором вижу отраженную ложь ваших сердец; не могу я больше выносить и всей неправды вашей, бесчеловечной злобы, скотского распутства. Хочу я навсегда покончить с собой и с вами…

Услышав эти слова, толпа завопила:

— Сжалься! Помилуй! Пощади! Мы жить хотим!

Совесть сказала:

— Пощади!.. Сжалься!.. Жить хотим!.. О, люди! Безрассудные дети, влюбленные в игрушку, которую сами испортили. Изломали жизнь, отравили ее злобой, осквернили неправдой и еще кричите: «мы жить хотим!» Разве так живут? Вы молите меня о пощаде, как будто я мстить хочу вам за свою обиду. Я мучаюсь не злобой, а любовью, состраданием к вам; я страдаю от стыда за ваши дела. Когда умирает усталый день, вы в объятиях сна или в чаду страстей забываете позор своей жизни, а я в тиши ночи одна переживаю весь ужас поруганной правды, униженной любви и опозоренной чистоты. Нет, не судиться я с вами пришла, не мстить, а дать вам выход, избавление от ярма жизни; я смертью хочу вырвать вас из когтей бесстыдства, позора и горя. Если можете, выступайте на защиту жизни; докажите, что жизнь имеет цену, что в ней есть нечто высокое, святое, ради чего стоит и жить, и страдать. Убедите меня, что ваша жизнь не оскорбление, не осквернение земли, что вы имеете право жить, заслужили его, и я велю затушить зловещие огни.

… Зловещие огни, вспыхнув, озарили лица, охваченные смертельным ужасом и тоской отчаяния. Толпа замерла. Ждали конца. Вдруг из последних рядов послышался голос:

— Постой! Погубить легко. Подумай лучше, нельзя ли погибших оживить?

То говорил неведомый никому пришелец. Изможденное лицо, глубокие морщины на челе, светлый, глубокий, вдумчивый взгляд свидетельствовали о суровых подвигах поста и молитвы, о долгой внутренней работе, о напряженных думах, о мире и чистоте души…

Пришедший выступил вперед и сказал:

— Я только что из пустыни, где в уединении провел много лет. Я, как и ты, долго болел душой, глядя на людские неправды и зло. Слезы обиженных падали мне на сердце расплавленным свинцом, буйный разгул отупелой толпы отравлял мою душу; я задыхался среди всеобщей лжи, предательства и раболепства; сил не хватало долее терпеть.

— Я проклял зло, бежал в пустыню; но я не проклинал людей и жизни, я не забыл о мире… Суд твой справедлив. Такие как есть, они не могут быть спасением миру: красота несет грубую утеху, наука служит пользе, искусство мишурою прикрывает нищету души. В этих сосудах напиток невысокой пробы. Поэтому, если хочешь блага людям, то не разрушай жизни, не разбивай и не презирай ее лучших сосудов; ты в них только обнови напиток…

— Совесть, затуши свои страшные факелы и зажги на место их евангельский светоч; сойди с ним с возвышения и иди в толпу этих обезумевших людей; без злобы, без упрека, затаив свои сердечные муки, освещай им самые темные закоулки души каждого. Будут гнать в одном месте, иди в другое. Поверь, ты не будешь вечно бесприютной.

Отшельник смолкнул. На востоке заалелся край неба. Начинался рассвет. Вместе с рассветом после слов пришельца просветлело и скорбное лицо совести. Она затушила страшные факелы юношей, зажгла лампаду с чистым елеем, сошла с возвышения и тотчас затерялась в толпе.

Читатель! Если порою услышишь хотя бы слабый стук или голос у порога сердца, не оставайся глухим: то мировая страдалица – совесть людская – просит приюта; раскрой ей душу, прими хоть на время Божьего гостя!»³⁸.

Насколько контрастно с этим эмоциональным призывом впечатление от знакомства с казенным отзывом синодального критика! В одной из критических статей можно было прочитать, что главная ошибка Петрова в том, что он, уча в своих поучениях и книгах нравственности, не ставит в пример церковь и не приводит традиционных церковных примеров. «Вследствие этого мысли статей сами по себе сухи и безжизненны, не облечены в плоть и кровь церковную. Обильные аналоги здесь лишь смоковное листвие, прикрывающее скудость мысли»³⁹. Приведенные выше примеры из произведений Г. С. Петрова ярко свидетельствуют о том, насколько «искренни» эти критические пассажи.

Но слово это не просто инструмент – это оружие литератора. И свящ. Григорий Петров, быстро увлекающийся и «влюбчивый», неисправимый идеалист, как бы ни пытался он говорить о злободневности и испорченности человеческой природы, не смог обойти политической сферы. Особенно тогда, когда полстраны вышло на улицы – в преддверье и в дни первой русской революции. И хотя Петров органически не был способен к организационной политической деятельности, хотя понимал неисправимость человеческой цивилизации, он не избежал сравнения с свящ. Григорием Гапоном и не смог предотвратить роста негативного отношения к себе со стороны консервативно настроенной части общества. Равно как не нашел сил дистанцироваться от политической активности как таковой и чуткости, чтобы отличить политическую сферу от социальной.

Началась постепенно расширявшаяся травля Петрова за его публичную деятельность, известность и литературные успехи. С кем только не сравнивали священника Петрова! С Авессаломом⁴⁰, Аввакумом⁴¹, Толстым… Кому-то он казался Савонаролой⁴² начала ХХ века! Последнее сравнение, пожалуй, наиболее верно, поскольку с знаменитым флорентийским проповедником Петрова роднили глубокая вера, искренность вплоть до горячности, яркий проповеднический талант, неискоренимый идеализм и судьба.

Религиозно-философские сообщества и кружки в годы первой русской революции и сразу после нее «затрещали по швам». Многие из них распались, сделав многих представителей интеллигенции врагами друг другу на долгие годы. Время конструктивных бесед – первые годы ХХ века – ушло безвозвратно, и российское общество начало клониться к закату. Первым деградировал кружок Мережковского, к чему он сам приложил немало усилий. Уже к 1906 году светские члены кружка разочаровались в деятелях церкви, даже принятых в кружок. Даже ранее, в 1903 году, знавшая Петрова З. Н. Гиппиус, характеризуя «прогрессивное» духовенство начала ХХ века, с неприязнью назвала Петрова «позитивистом-нравственником с честолюбием жестоких»⁴³. Сам отец Григорий Спиридонович вышел из кружка из-за своего демократизма и горячности – он подверг резкой критике выступление Д. С. Мережковского, поддержавшего отлучение от церкви Л. Н. Толстого. Петров продолжал пересекаться с Мережковскими на розановских «воскресеньях», продолжавшихся до 1910 года, где бывали в разное время Н. А. Бердяев, С. П. Дягилев, Вячеслав Иванов, Алексей Ремизов, Федор Сологуб, Андрей Белый, Л. С. Бакст, К. А. Сомов⁴⁴. Однако дело успело получить общественный резонанс и уже тогда В. К. Саблер, товарищ обер-прокурора, поднял вопрос о снятии с Петрова сана. Тогда ограничились запретом на публичные лекции⁴⁵. Как вспоминал позднее сам Петров, «лекции, по требованию К. Победоносцева, были взяты под особую цензуру. Тогда в отпор этому полузапрету публичных выступлений я отказался и от законоучительства во всех учебных заведениях, и от настоятельства в храмах. Вышел за штат и до 1907 года, нося рясу, не служил нигде»⁴⁶. Кстати, самому К. П. Победоносцеву тоже досталось от литератора. В ноябре 1904 года в газете «Русское слово» появилась статья Петрова «Страшный нигилист», в главном герое которой, не названном по имени, легко угадывалась фигура обер-прокурора⁴⁷. Статью тут же перепечатали «Санкт-Петербургские ведомости», что вызвало скандал в синодальных, полицейских и цензурных кругах. «Все, что было честного и талантливого в стране, все сторонилось изможденного старика. Ему приходилось брать, кто шел к нему сам, и подбор получился ужасный. Ни одного искреннего, убежденного, идейного, одушевленного делом веры человека. Сплошь почти были казнокрады, взяточники, в лучшем случае – черствые карьеристы, бездушно холодные и к Богу на небе, и к Божьему делу на земле». «Я зашел раз по дорожке навстречу ему и посмотрел ему в глаза, которыми он вскинул на меня. Ужасные глаза. Не дай Бог их иметь никому: злое презрение ко всему и какая-то глубокая-глубокая тоска»⁴⁸.

После 1906 года постепенно оформилась своеобразная «интеллигентская оппозиция» как к самому Петрову, так и к другим представителям «реформаторского крыла» церкви. Помимо философов «серебряного века» к ней относились религиозные философы В. Ф. Эрн, В. П. Свенцицкий и активные иерархи – митрополит Владимир (Богоявленский), епископы Евлогий (Георгиевский) и Антоний (Храповицкий)⁴⁹.

Все эти нападки, постоянно усиливавшиеся, толкали Г. С. Петрова далее в политическую жизнь, заставляли его отказываться от свойственного ему здравомыслия и все откровеннее выражать сидящий в «подкорке» идеализм. Дело дошло до того, что в 1906 году его сняли с настоятельства в храме Михайловской академии. Политические увлечения о. Григория Спиридоновича привели к тому, что его кандидатура была выдвинута от партии кадетов на выборах и он стал депутатом II Государственной думы⁵⁰, которая, как известно, проработала всего 102 дня – с 20 февраля по 3 июня 1907 года.

Такое двусмысленное положение Петрова в находившейся в глубоком идейном и социальном кризисе стране не могло сохраняться долго. Этой свободе положило конец разбирательство в Синоде. Поводом к нему было несколько доносов московских священников, которые посчитали деятельность о. Григория недопустимой в связи с революционной обстановкой. В одном из доносов для усиления эффекта критики восклицалось, что «или он [Петров] порнографирует печатно св. писание и закон Божий с благословения Святейшего Синода, или он неподведомствен Синоду»⁵¹. В синодальном решении значилось, что священник Г. С. Петров обвиняется в распространении воззрений, «заключающих в себе пренебрежительное отношение к Богом установленным властям»⁵². Это обвинение стало поводом к кардинальным переменам в жизни о. Григория. Широкий резонанс получило решение Синода об отправке депутата Государственной думы на три месяца на исправление в Иоанно-Богословский Череменецкий монастырь. От Петрова ждали политического выступления, протеста, отказа выполнять распоряжения церковных властей. Однако он был не борцом-революционером, а вдохновителем на устроение счастливой жизни. Каким бы ни был он противником действий государственных и церковных чиновников, он не понимал, как протест может способствовать исцелению сложившегося конфликта. И он уехал в ссылку. Его провожали толпы народа, на Варшавском вокзале стихийно сложилась, по словам очевидца, «грандиозная манифестация»⁵³. Ссылка лишь прибавила Петрову популярности. Пребывание в монастыре не было для него тягостным – игумен монастыря сделал все, чтобы о. Петров воспринял ссылку как отдых в санаторных условиях. Характерную запись оставил в гостинице монастыря некий студент Нейман: «Приехал, видел, говорил, счастлив»⁵⁴.

Вернувшись из ссылки, Петров успел побывать на заседаниях Думы. Митрополит (тогда – епископ Холмский) Евлогий (Георгиевский) впоследствии вспоминал: «Помню появление в Думе о.Григория Петрова… Обер-Прокурора засыпали запросами, просьбами о его освобождении, и, под давлением влиятельного заступничества, его из монастыря освободили. Первое его появление в зале заседаний было обставлено с некоторым триумфом. Распахнулись двери, все депутаты, как один человек, встали – и разразились громом рукоплесканий… О.Григорий Петров театрально раскланялся. Потом мы с ним познакомились. В Думе он почти не выступал»⁵⁵.

II Дума, как известно, отличалась значительным политическим радикализмом. Из 13 священников – депутатов Думы – только четверо были представителями правых (монархических) партий. Семеро были социалистами разных направлений (Петров баллотировался как кадет) и двое – «центристами» (прогрессист и октябрист)⁵⁶. Это соседство наложило определенный отпечаток и на деятельность Петрова. Так, он написал и в 1908 году напечатал открытое письмо Санкт-Петербургскому митрополиту Антонию (Вадковскому), в котором прямо обвинил церковное руководство в пособничестве антинародной политике властей и полном попрании евангельских заветов веры и нравственности.

«Общая характеристика наличной синодальной церкви мне наглядно представляется в образе знаменитого храма Святой Софии в Константинополе. Величественный храм мудрости Божией врос в землю, засыпан кругом мусором, загроможден пристройками и надстройками, так что с большим трудом, углубившись только внутрь можно понять гениальность замысла архитектора. То же и современным православно-синодальным вероисповеданием. Основы, стены, сущность – Иисус Христос и Его Евангелие; но как это глубоко вросло у нас в землю. Как загромождено всякого рода надстройками, Синодом… конторами… циркулярами и предписаниями! С трудом, с громадными усилиями сквозь эту наносную толщу, доберешься до живого Христа»⁵⁷.

«Папизмом страдает духовенство всех христианских исповеданий. Страдало не меньше и греческое духовенство. Высшее правящее монашеское духовенство здесь также, как и на Западе жадно тянулось к власти. Но так как сильную на Востоке императорскую власть высшему духовенству одолеть не пришлось, даже и в голову не приходило, то высшее духовенство и направило всю свою жажду власти внутрь церкви. Заслонило собою паству и низший клир. И заявило: церковь – это я… Правящее церковью духовенство было покорно властям, служило им послушным орудием. Были конечно, отдельные случаи пророческого указания царям пастырями на правду Божию, но это были только счастливые исключения. Общим же правилом было угодничество и прислужничество властям. Это вошло в нравы духовенства, стало чуть не догматом церкви. Как бы безбожно ни вело себя правительство, какие бы злодеяния власть не творила, – духовенство неизменно твердило народу: “Слушайся, подчиняйся, того требует Бог”»⁵⁸.

Это письмо произвело эффект разорвавшейся бомбы. На специальном заседании Синода было решено лишить Петрова сана (12 января 1908 года). Лишение сана влекло за собой запрет на проживание в Петербурге и Москве в течение семи лет. Открытое письмо, выступления и произведения Петрова вызвали резкую реакцию у консервативного церковного крыла. Председатель Русской монархической партии и один из лидеров черносотенного движения, впоследствии священномученик, протоиерей Иоанн Восторгов произнес специальную проповедь. «Учение это опасно в нравственном отношении, ибо прививает народу страшную по своим последствиям похоть власти, ту похоть, от которой более всего желал отвратить Иисус Христос Своих последователей. Учение это не христианское… ибо Царь наш и Владыка – Бог, а не народ;… от Бога и власть земная, а не от народа; Бог избирал царей и помазывал, а не народ; Господь возводит и низводит царей, а не народ. Народ в той же мере может избирать царя, как дети избирают отца и мать… …Измышленное Григорием Петровым здание – оно из того царствия мирского и тленной славы его, которое во мгновение времени некогда сатана показал Христу в третьем и самом сильном искушении…»⁵⁹. Критика Восторгова была для Петрова болезненной. Уже перед смертью он писал, намекая на монархического критика: «Карьеристов-священников имеете достаточно и без меня… Да церковь и не место для карьеристов. Церковь требует апостольства и апостолов. Попы-политики, попы-демагоги – это болезненный нарост на теле и церкви, и народа. Я мечтаю о высшей “карьере”, о “карьере” апостола среди забытого, грубого, несчастного финского народа»⁶⁰.

Один из критиков писал в 1908 году по поводу открытого письма: «Если бы Гр.Петров хоть сколько-нибудь понимал русский народ, он не стал бы говорить и о правах народа, о требовании будто бы народом уважения его прав, так как народ русский – по духу истинно христианский, каковы, впрочем, надо думать, и все народы в их низших слоях, в первобытном, в детском, так сказать, их состоянии, – никаких прав за собою не признает, воли своей не выражает, напротив, считает себя виновным в том, что не исполняет воли Божией, и сокрушаясь об этом, сочтет преступным всякое выступление с требованием каких-либо прав… Народ русский, не признавая за собою каких-либо прав, не считает себя и источником закона и власти, а лишь сокрушается, что является источником преступлений, которыми обусловливается необходимость закона и власти; источник же закона и власти народ русский видит в Боге…»⁶¹.

В чем обвиняло Петрова консервативно настроенное духовенство? Предельно емко это выразил в своем дневнике за 1907 год прот. Иоанн Сергиев (Кронштадтский). По его мнению церковь очень сильно страдает от таких «служителей ее, вроде священника Григория Петрова, Гапона и многих, многих, желающих сокращения богослужения, светских одежд для священников, вторичных браков, хождения в театр и проч.»⁶². ХХ век настолько изменил облик церкви и мировоззрение людей, что, оказалось, Григорий Петров в своих требованиях был прав и почти все перечисленное Иоанном Кронштадским изменилось именно так, как то отстаивал Петров.

Несколько месяцев Петров прожил в Куоккале (нынешнее Репино), где соседство с И.Е.Репиным привело к дружбе между ними. В 1907 году Репин написал портрет Петрова, в его доме Петров выступал перед воспитанниками Академии художеств, приезжавших к Репину в гости⁶³. Газеты следили за его жизнью и трудами. Печатали его портреты в шубе на лыжах в лесу или на фоне дома, где он жил. С конца 1907 года Петров начал все больше ездить по стране (вплоть до Владивостока) и за рубеж с публичными лекциями. Современники называли его «одним из самых популярных лекторов в России»⁶⁴. Литературная деятельность претерпела заметную перемену. Книги и брошюры стали реже выходить из-под его пера, он сосредоточился на газетных и журнальных публикациях, став фактически журналистом. Он и ранее, еще с 1893 года, сотрудничал с газетой «Русское слово», позднее – также с «Вестником трезвости». Издавал и свою газету «Правда Божия» (в июне 1907 года в связи с решением пастырского собрания московского духовенства была приостановлена)⁶⁵. Теперь же работа в газете стала для него основным занятием. Уже к началу ХХ века гонорары за изданные и мгновенно раскупаемые книги составили такую крупную сумму, что на них он мог и сам издавать что угодно, и ссуживать друзьям любые суммы на издание их трудов⁶⁶. Писал Петров в основном под псевдонимами «Русский», «Артабан», «Антон Средний», «Я. Устинович» и других⁶⁷. Этот своеобразный «литературный отдых» сыграл роль накопления сил для нового литературного порыва, который начался в годы эмиграции.

Революцию февраля 1917 года Петров воспринял как долгожданный виток эволюции политического строя в России. Однако революция не прекращалась. Приехавший из эмиграции Ленин предложил Петрову возглавить движение церковного обновления, которое поддержало бы большевиков, тогда как они поддержали бы Петрова. Чувствуя в этом предложении ложь, Петров отказался. Уже в эмиграции Петров охарактеризовал Ленина так: «Ленин и большевизм – не причины русской трагедии, а проявление больной народной души. Не самозванец породил Смутное время, а смуты русской государственности тех дней породили самозванца. Так и эта тупая голова и темная душа, Ленин. Народные массы пошли за ним, потому что в нем увидели воплощение бушевавших в них темных, злых, мстительных сил. Ленин и ленинство – это злокачественная сыпь на теле и душе русского народа»⁶⁸.

В течение последующих трех лет он так часто переезжал с места на место, что уследить за его перемещениями очень трудно. Его видят то в Крыму, то в Киеве, то в Добровольческой армии А. И. Деникина на Кубани и на Кавказе⁶⁹. Он до конца претерпел испытания, выпавшие на долю Белого движения. Он видел крах Добровольческой армии, в ней погиб его любимый сын от первой жены (второй раз Петров женился перед революцией). Бежал из Крыма в врангелевской эвакуации, потеряв все. Не примыкая к эмигрантским кругам, он начал читать лекции в гимназиях и кружках для сербов, сначала по-русски, а затем, выучив язык, и по-сербски. За три года он умудрился прочитать 1500 лекций по всему Королевству Югославии, пользуясь бесплатным железнодорожным билетом и званием профессора, которые ему были преподнесены министерством просвещения Королевства Сербии. И снова ему сопутствовал успех! Залы были полны народа, после лекций его неоднократно качали восторженные слушатели. В одной из газет Дубровника журналист написал в 1922 году: «Мы уверены в том, что не преувеличиваем, утверждая: лекции г-на Петрова являются самыми торжественными и возвышенными проповедями, когда-либо услышанными в Дубровнике»⁷⁰.

Здесь снова раскрылся его литературный талант. Он писал одну книгу за другой. Рукописи он переправлял к давнему другу Диньо Божкову в Болгарию, а тот переводил их на болгарский и издавал⁷¹. По его подсчетам в общей сложности было издано около 50 книг. Правда, напряженности в болгаро-сербских отношениях 1920-х годов из-за близости Болгарии к германскому блоку, заставившему Болгарию воевать с Сербией в Первой мировой войне, из-за этих публикаций прокоммунистические газеты Сербии поспешили назвать его «болгарским шпионом»⁷². Одна из последних книг Г. С. Петрова – «В стране белых лилий» – была написана им в конце 1923 года. Она сразу была издана на сербском языке. В 1924 году Петров почувствовал, что болен. Лечиться он решил в Париже, где в одной из больниц практиковал его давний знакомый, профессор И. П. Алексинский. Вплоть до отъезда он пытался сначала писать, затем диктовать, но затем силы оставили его. Умер Григорий Спиридонович Петров 18 июня 1925 года сразу после операции, выявившей у него злокачественную опухоль⁷³.

Последняя книга Петрова «В стране белых лилий» посмертно прославила имя ее автора. После публикации ее на болгарском языке она получила неслыханную популярность. Только в Болгарии книга выдержала 14 изданий и в течение 1920-1930-х годов она была абсолютным бестселлером на полках болгарских книжных магазинов⁷⁴. Однако наибольший фурор книга произвела в Турции. После знакомства с турецким переводом, выполненным в 1928 году, Кемаль Ататюрк приказал включить книгу в программу обязательных для изучения книг в общеобразовательных учебных заведениях, но особенно – в армейских училищах, где она является настольной книгой турецких офицеров до сегодняшнего дня. С середины ХХ века по сию пору она по статистике остается самой читаемой книгой на турецком языке после Корана. Кроме того книга была переведена на финский, курдский, арабский и русский языки⁷⁵.

Основное содержание книги состоит в описании, как маленькая, бедная ресурсами и находившаяся в глубокой нищете, грубости и бескультурии Финляндия благодаря энтузиазму нескольких своих граждан явила миру чудо и создало самое высокоразвитое гражданское общество, экономическое процветание и быстро сформировавшуюся оригинальную высокую культуру. На реальных и вымышленных примерах и через описание исторических и чисто литературных героев Петров попытался представить Финляндию как идеальное государство. При этом главная цель и адресат недвусмысленно помещен Петровым в конце книги: «Думаю, что хотя бы беглое знакомство с “финским стилем” культурного строительства народной жизни тут не будет лишне. Все, кто и как может, дадим благородную обработку нашим великим славянским силам ума и духа: нашей умственной свежести и нашей чуткости сердца, этому драгоценному и благородному, но пока еще сырому материалу! Воспитаем в себе и в народных массах выдержку и усидчивость в труде, дисциплину воли. Привьем нашей славянской распущенности, несдержанности и неустойчивости экономию и времени, и сил, и наших средств» (С. 161; здесь и далее страницы в скобках даны по цитируемому изданию – КК).

Детально изучившая жизнь Г. С. Петрова, саму книгу и ее возможные литературные истоки, а также историю Финляндии редактор и автор предисловия к книге М. Витухновская приложила много старания, чтобы найти действительные параллели созданным в книге образам финских просветителей. Если образ интеллигента-просветителя Снельмана в книге до неузнаваемости искажен, то купцу Ярвинену, преступнику Карокепу и священнику Макдональду, а также многим мелким персонажам нет аналога в финском прошлом. Поэтому она вынуждена была сделать вывод, что «хотя автор книги и стремился придать своему повествованию характер документального, …в повествовании смешиваются истинные события и фантазии автора, черты финской истории расплываются, лица персонажей превращаются в театральные маски. Перед нами, по сути дела, рукотворный миф… Изображенная им [Петровым – КК] Финляндия являет собою некое идеальное государство, “страну обетованную”, прекрасную утопию, к которой во что бы то ни стало следует стремиться»⁷⁶.

М. Витухновская и права, и не права. Она права в том, что результат приложения писательского таланта Петрова это идеалистическая утопия. Но это было бы верно только если бы целью книги было бы описание или сюжет. Но цель книги в другом – в призыве читателям поступить так, как поступают герои книги. Этот призыв звучит как набат, нигде в литературе такого сильного призывного голоса писателя не встретишь. Поэтому миф как литературный результат, равносильный историческому мифу как способу осознания прошлого, уступает место метафоре как литературному приему. Герои, их поступки, их слова, их пунктирные биографии есть ни что иное как метафора, противоположная мифу по образу действия. Однако и такое понимание художественного языка писателя не будет до конца верным, если не обратить внимание на то, каким образом пользуется метафорическим языком Петров.

Книга целиком от корешка до корешка построена на метафорах. В начале для примера приведем пример краткой метафоры. «Даже находясь где-то проездом, он [Снельман – КК] собирал людей, занимающихся народным просвещением, на дружескую беседу. Говорил им: – Вы знаете, как из конопли изготавливают канаты. Сначала это клочки пеньки, из которой прядут тонкие нити; их сплетают в веревки, а несколько таких веревок сплетаются вместе и получаются толстые канаты, которыми привязывают огромные океанские суда. Так и с нашей работой. Мы из разрозненных добрых намерений людей можем и должны свить, создать мощную просветительную силу нашего двухмиллионного народа» (С. 67). На что похож такой метафоричный язык? Приведем пример, который имел перед мысленным взором Г. Петров. «Какая женщина, имея десять драхм, если потеряет одну, не зажжет свечи и не станет мести комнату и искать тщательно, пока не найдет? А найдя, созовет подруг и соседок и скажет: “порадуйтесь со мною; я нашла потерянную драхму”. Так, говорю вам, бывает радость у ангелов Божиих и об одном грешнике кающемся» (Лк. 15:8-10). В данном случае мы имеем дело с притчей, но с такой, в которой нет сюжета, а образный намек настолько ясен, что он оказывается вплетен в тело притчи.

Вот пример другого рода притчи, где объяснение нужно привести особо, поскольку хотя образ и нагляден, но применение его к действительности не вполне очевидно. Снельман «сравнивал две картины: сад и лес.

В саду всюду проложены дорожки. Дорожки посыпаны песком – чисто, сухо, красиво. Вдоль дорожек цветы, плодовые деревья и кусты. На полянках подстриженная сочная трава, ее каждый день поливают… В разных углах сада разбросаны беседки, вкруг них вьются розы и глицинии. Там и сям бьют фонтаны. Стоят статуи. В тенистых аллеях удобные скамейки. На каждой мелочи, на каждом дереве и цветке видна обдуманная, заботливая рука.

Иная картина в лесу. Здесь все дико, запущено. Предоставлено само себе. Деревья и кусты растут как и где упало семя. Местами непроходимая глушь. Если где буря свалила дерево, оно там и лежит, гниет. Где есть дорожки, они перепутаны в беспорядке. Их никто никогда не чистит и не поправляет.

Сад – это высшие классы населения. Для них и культура ума, и комфорт жизни, и наслаждения искусствами, и заботы гигиены о здоровье. Народный лес живет больше жизнью природы. Его если и берегут, охраняют, то именно как живой лес, как нужный живой материал… А ведь миллионы народных масс такие же люди, как и люди из живого сада. Они так же умны от природы. Так же даровиты и талантливы. Так же способны к наивысшему духовному развитию. Ими надо только заняться. Необходимо дать каждому из этих миллионов возможность стать человеком в полном смысле этого слова» (С. 119-120). Эта притча Петрова создана по образцу крупной притчи Христа, приведенной в Евангелии с разъяснением. Самый известный пример подобного рода – это притча о сеятеле (Мк. 4:3-20). Подобной большой притчей является и рассказ о разбойнике Карокепе.

Итак, Петров может быть признан не только и не столько писателем-утопистом (в конце концов, он слишком верил в созданный им образ, чтобы считаться утопистом), сколько мастером притчи⁷⁷. Общая же композиция книги также несколько необычна. Тринадцать глав условно следует разделить на две части – на описание идеальной Суоми, написанное в стиле «свидетельского реализма»⁷⁸, и на рассказ о деятельности финско-шведского просветителя Снельмана, который разбит по тематикам. Во второй части есть также большой «рассказ в рассказе», который вложен в уста «сладкого короля Ярвинена» и содержит повествование как бы из первых уст о судьбе разбойника Карокепа. Ни образ Ярвинена, ни образ Карокепа не являются историческими – это выдуманные персонажи, но они настолько собирательны и в какой-то степени универсальны, что этот универсализм может рассматриваться как дуализм русского народа: «…Карокеп и Ярвинен – два друга детства. Это две половины нашего народа: одна – убитая холодной тьмой, другая – призванная к жизни, как земля весною под лучами солнца. …И Ярвинены, и Карокепы – это суть две стороны одной медали. Два сука на одном стволе дерева, а дерево это – народ, миллионы народных масс» (С. 104-105. Есть в книге и еще «рассказы в рассказе». Например, беседа светлого духа с темным, с. 146-157). «Рассказ в рассказе» содержит также внутренние рассказы, превращающие главу в своеобразную «матрешку». Именно эти «русские» детали и должны побудить изучающего наследие Г. С. Петрова искать параллели и истоки идей и образов не в финской истории и публицистике, а в произведениях и жизни самого Петрова, а также в иных примерах русской литературы⁷⁹.

В основе книги лежит непроходимый идеализм автора. Он светится и в описании Суоми, и в вере в силу прогресса (в том числе в борьбе с природой – очень типическое представление для рубежа ХIХ-ХХ веков), и в отношении к школе – во всем. Фраза наподобие: «Через одно-два поколения финское чиновничество переродилось. Стало более умным и моральным. Могло служить примером. Население ими гордилось и уважало их», кочует со страницы в страницу (С. 75. Квинтэссенцию такого отношения к Финляндии см. на с. 62). Рассказы Ярвинена и Гульбе о себе – это отголосок утопизма начала ХХ века, очень похоже на «Маленькую хозяйку большого дома» Д. Лондона, но в той книге финал был очень красноречивым. Нельзя обойти антимаккиавеллизм Петрова в отношении к государству. Петров буквально верит в возможность построения идеального государства и при этом настаивал на ненасильственном осуществлении власти (С. С. 42-46, 115-116). Участие на равных в осуществлении власти и общественной жизни он считал само собой разумеющимся устройством государства. По-видимому, именно отсюда берут корни социализма и народничества в творчестве Петрова.

Социализм в трудах Г. С. Петрова занимает особое место. Когда Горький возмущался, что «он, поп, социалист», в этих словах была своя правда. Петров и правда активно выступал за просвещение, воспитание «народных масс». Его возмущало, что «миллионы крестьян, миллионы рабочих, сотни тысяч ремесленников всякого рода и снова миллионы мелких горожан [сами цифры говорят о том, что Петров имеет ввиду Россию – прим. КК] во все века жили и живут как-то вне поля зрения истории» (С. 118). Очень традиционно для социализма он называл это «борьбой света культуры с… некультурной тьмой» (С. 48). Главными героями этой борьбы выступают представители интеллигенции. По Петрову интеллигенция это ум, честь и совесть народа. В этом отношении Петров – типичный народник, только, если иметь ввиду годы его творчества, народник запоздалый. Для него народ – это точка приложения силы, это объект воздействия, который противополагается интеллигенции именно по качественному признаку⁸⁰. «Интеллигенция, – считал Петров устами Снельмана, – это мозг народа. Народ вас воспитал не для того, чтобы, получив образование, вы могли получать хорошее жалование и по вечерам сидеть по ресторанам, играть в карты и домино в так называемых читальнях. В таком случае вы не интеллигенция, вы интеллигентская плесень. Вы же обязаны будить народный ум, народную волю и энергию, народную совесть. Будить народную мысль. Учить народ – крестьян, рабочих, низшие слои общества как им жить лучше, как создавать лучшую жизнь» (С. 65). «Ваша интеллигентность не есть ваша привилегия. Не есть право на власть, на почести, на сытую жизнь. Ваша интеллигентность есть ваша обязанность, ваша служба. Вы – светильник народу, а свечу, когда ее зажгут, не держат под колпаком, но ставят высоко на подсвечник, чтобы она светила всем кругом» (С. 105. См. также с. 132)⁸¹ (Мф. 5:15). Очевидно, что Петров не только сам себя считает интеллигентом, но и является им в полной мере.

Евангельская цитата в этом тексте не случайна. Свое народничество Петров основывал на Евангелии. Впрочем, получив отличное духовное образование, зная Евангелие значительно лучше тогдашней интеллигенции и будучи искренним христианином, Петров в принципе взял для себя Христа как образец для подражания. Простота речи и быта, народность, язык притч притчи – эти элементы и были для Петрова основой его жизни и деятельности. В книге «Финляндия, страна белых лилий» много аллюзий и полуцитат на евангельские истины: слова «пожилого епископа» это «песнь Иоакима» (С. 72) (Лк. 2:29-32), вливать новое вино в новые бурдюки (С. 75) (Мф. 9:17), общение Христа с простыми людьми, а не с книжниками (С. 105) (прямых цитат на эту тему в Евангелии нет; ср. Мф. 7:28-29; 1 Кор. 1:25-31).

Главные герои книги – Снельман и пастор Макдональд – автопортреты Петрова. Писатель на каждой странице влагает в уста своих героев свои собственные мысли. Книга вообще очень автобиографична – самоцитаты из разных произведений, есть намеки на кружок 32-х и посещение им митрополита Антония (Вадковского), на личные отношения Петрова с митрополитом Антонием (С. 70, 72). Говоря о яркой лекции, посвященной Робинзону Крузо, Петров явно намекает и на свои принципы в построении лекции (выбор темы, неожиданность в подаче, «мудрость философа и простота языка», успех у слушателей и практический результат (С. 108-110. См. также с. 116). А некоторые фразы в книге звучат как самохвальство: «И всем этим я обязан умной книге гениального писателя, которая зажгла во мне искру Божьего огня» (С. 115. См. также с. 133, 135). Петров вспоминает и свое детство, мысли, которые заложили основу его мировоззрения (С. 118, 143).

Главная же цель книги, как и всех книг, написанных Петровым ранее, это педагогический порыв – привести людей к живому Богу, к нравственной жизни, к созиданию семьи, к построению счастливой и обеспеченной жизни, к активной созидательной деятельности. Проповедническим стилем в книге даны основы социальной мысли. Будучи назиданием потрясающей силы, книга «Финляндия, страна белых лилий», если ее не понимать буквально и аналитически, являет собой образец редкой по качеству социальной педагогики, напоминая, что в основе ее лежит прежде всего идеализм Яна Амоса Каменского⁸². Поскольку книга эта оказалась для автора практически последней, ее главной задачей стало оставить читателям своеобразное автобиографическое социальное завещание. «Не защищаю мою книгу, – вложил свое оправдание в уста пастора Макдональда Петров, – но объясняю характер и задачу ее… Я не романист, и моя книга не художественная беллетристика для приятного чтения в часы и в дни вашего безделья. Если хотите, я и не общественный или народный учитель. Я – посыльный, или уполномоченный от лица народных масс, которого посылает к вам жизнь с сотнею неоплаченных вами счетов» (С. 140 слл.).

Когда-то, в начале ХХ века, свой пассаж о свящ. Григории Петрове С. Ю. Витте закончил словами: «В то время я никак не мог думать, что этот самый Петров, человек с громадными дарованиями, в сущности говоря, человек, по моему мнению, очень хороший, ничего особенно дурного не сделавший, – споткнется политически и, увлекшись политической деятельностью, как священник погибнет. Какой из него выйдет писатель, я этого не знаю, но предполагаю, что в этом отношении из него ничего не выйдет, так как пишет он большею частью в “Русском Слове”, пишет из-за денег и, хотя его статьи и довольно талантливые, но, тем не менее, они через месяц после чтения забываются»⁸³.

Хотелось бы, чтобы Витте оказался неправ. До сих пор происходит так, что если, несмотря на бремя забвения, кто-то ищущий доберется до какой-нибудь книги Петрова, то впечатление от прочитанного не позволяет списывать этого автора со счетов. Мешает только давность лет и груз пролетевших нелегких десятилетий. И еще то, что «поп Петров» как был, так и остался не понят. Его друг, вдумчивый и светлый человек, свящ. Константин Агеев, так описал Петрова в письме П. П. Кудрявцеву: «Личный нравственный облик Петрова удивительно высок: его незлобие просто не знает пределов… Популярность Петрова настолько тяжела для него с внешней стороны, что просто не знаешь, как он выносит ее: дверь его квартиры не закрывается – и все за советами, за утешениями… А кто не знает, насколько трудна этого рода благотворительность, доступная только для людей высокого христианского настроения!… Когда вспомнишь, что гонители Петрова – некоторые по крайней мере из них – люди, для которых нет ни Бога, ни… сатаны, то становится вдвойне тяжело…»⁸⁴.

Нельзя не согласиться с таким портретом. В его светлой личности, почти полностью лишенной злобы и зависти, коварной политической интриги и упертости в идеологические схемы, напрасно ищут «социалиста», «интеллигента», «расстригу». Он был и остался искренним христианином, пылко влюбленным в Бога и в человека, не растратившим свою любовь и веру в нравственное преображение человека, несмотря на трудности жизни, до конца своих дней.