Сейчас мы смотрим на Крест как на символ нашей веры; за советские годы многими он стал восприниматься как кладбищенский символ, но до революции — как это видно из надписей на старых могилах — крест был символом надежды воскресения и жизни вечной. Изображение Креста и Распятого на Нем находится в каждом православной храме, он венчает каждую церковь, крестом украшены богослужебные предметы и облачения, он повсюду, и все к нему привыкли — даже в светском мире многие государства включают его в свой герб, а легкомысленные модницы носят сережки в форме креста.
Однако время от времени насмешливые скептики напоминают Христианам, что крест — орудие мучительной и позорной казни, и что делать его почитаемым религиозным символом как-то странно. Как бы мы отнеслись к религии, главным символом которой была бы виселица, дыба или электрический стул? Те, кто задают этот вопрос, обычно не догадываются, насколько он серьезен. Еще Апостол Павел говорит: «а мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие (1Кор.1:23)». Нам не совсем понятен смысл его слов — какой еще Христос может быть, как не распятый? Но для современников Апостола, для тех, кто впервые услышал Благую Весть, она действительно звучала как богохульство или безумие. Чтобы понять, почему, нам надо будет вспомнить, что из себя представлял римский крест.
Крест не был почитаемым религиозным символом. И уж точно он не был символом надежды. Он был символом ужаса, отвращения, бесчестья, и полного, окончательного отчаяния. Когда человека прибивали к деревянному кресту — или столбу в виде буквы «Т» — и оставляли висеть, медленно, очень медленно умирая в невыносимых муках, это не было просто актом садизма. Это была тщательно разработанная, достигшая совершенства технология уничтожения всякого достоинства и всякой надежды. Она складывалась веками. На ассирийских барельефах мы видим пленников, насаженных на колья — так, чтобы кол, вонзенный в живот и вышедший из спины, не задевал жизненно важных органов, и человек долго умирал на глазах тех, кто когда-нибудь мог осмелиться, или помечтать, или в мыслях иметь поставить под вопрос ассирийское владычество.
В персидской империи осужденных стали прибивать к столбам; потом этот обычай переняли греки и карфагеняне; этот способ казни широко применял Александр Македонский, однажды распявший две тысячи пленных.
Могущественные империи — Карфагенская, Македонская, и, наконец, Римская — постепенно превратили практику демонстративного и мучительного умерщвления в эффективный инструмент утверждения своей власти. Везде, где раздавалась поступь римских легионов, римляне были готовы показать, что ожидает тех, кто оспаривает их владычество.
Эта казнь была настолько чудовищной, что римский закон запрещал предавать ей римских граждан — поскольку такая смерть римлянина, хотя бы и преступника, наносила бесчестье Риму. Так казнили мятежников и разбойников; и их смерть стремились сделать более чем наглядной.
Сначала человека привязывали к низкому столбику — так, что он стоял низко согнувшись — и долго избивали так называемыми «флагрумами», особыми бичами, которые делали из нескольких ремней твердой кожи, в которые вплетали свинчатки и острые кусочки кости или камня, раздиравшие тело до костей. Делалось это с вполне обдуманной целью — люди должны были увидеть на кресте не гордого героя, но сочащийся кровью, обезображенный кусок плоти. Затем человека заставляли нести к месту казни — на разодранной бичами спине – горизонтальную перекладину того самого креста, на котором он должен быть распят.
Потом человека прибивали за руки и за ноги, так, что гвозди должны были пройти через разветвления нервов, и человек все время испытывал невыносимую боль — особенно невыносимую, потому что его грудная клетка вытягивалась, и, чтобы вдохнуть, он должен был приподниматься на пробитых конечностях.
Те, кто выступал против Римлян, надеялись на свою доблесть, на друзей и союзников, на своих богов — и послание, которое передавал крест с умиравшим на нем человеком, было совершенно ясным. Никакие друзья и союзники, никакие боги не приходили спасти обреченного от мучительной агонии. Никакая доблесть не могла помочь; сильный, гордый человек превращался во что-то, чему нет названия.
Но в Иерусалиме, находившемся под властью Римлян, поклонялись одному, истинному Богу — и надеялись на Него. На то, что Бог наконец воздвигнет Мессию, праведного Царя, который изгонит ненавистных язычников и утвердит Царство мира и изобилия. Пророчества указывали на то, что времена Мессии уже наступали; и время от времени народные вожди, охваченные отчасти религиозным, отчасти патриотическим энтузиазмом, пытались поднять людей против Римлян; такие люди оказывались на крестах, а их разочарованные последователи рассеивались. В самом деле, что могло быть убедительнее креста — Бог, Бог Израилев допустил, чтобы этот человек потерпел полное поражение, оказался в руках язычников, умер худшей из смертей. Значит, это кто угодно, но не Мессия.
Как задолго до этих событий предвещал псалмопевец: «Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей. Сила моя иссохла, как черепок; язык мой прильпнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной. Ибо псы окружили меня, скопище злых обступило меня, пронзили руки мои и ноги мои. Можно было бы перечесть все кости мои; а они смотрят и делают из меня зрелище; делят ризы мои между собою и об одежде моей бросают жребий. (Пс.21:15-19)»
Иисус умер под язвительные насмешки: «И стоял народ и смотрел. Насмехались же вместе с ними и начальники, говоря: других спасал; пусть спасет Себя Самого, если Он Христос, избранный Божий. Также и воины ругались над Ним, подходя и поднося Ему уксус и говоря: если Ты Царь Иудейский, спаси Себя Самого. (Лук.23:35-37)» В самом деле, никакого Царства, никаких легионов ангелов, спешащих на помощь — грубая очевидность безнадежности и смерти.
Та самая грубая очевидность, с которой сталкивается каждый, кому приходилось хоронить близких и любимых людей, каждый, кто слышал собственный диагноз, кто сталкивался с болью, жестокостью, предательством и чудовищной бессмысленностью жизни.
