В настоящей статье я хочу осветить некоторые аспекты современного православного образования на университетском уровне. Особое внимание я буду обращать на то, как осуществляется такое образование в странах, которые не являются традиционно православными. Основная идея статьи — показать, что проблемы современного богословского образования, помимо прочего, связаны и с сущностью богословия как такового.
Мне несколько раз довелось побывать в Эфиопии, и каждый раз я был приятно удивлен тамошней живой христианской традицией. В Эфиопии до сих пор (хотя это уже постепенно уходит в прошлое) сохранилась традиционная форма богословского образования, которая современному человеку может показаться устаревшей или примитивной. Примитивной ее обычно называют западные протестантские миссионеры. Не углубляясь здесь в излишние детали, отметим, что эта система заключается, прежде всего, в использовании памяти, поскольку учащиеся сызмальства приучаются заучивать тексты и лекции преподавателей на память. Также она предполагает форму questiones ad lectiones, т. е. вопросов и ответов, которая использовалась в античной и раннехристианской системах образования.
Эфиопские студенты богословия также изучают разные рассказы эпизоды из церковной истории, причем эти рассказы с точки зрения современного критического понимания имеют, как правило, легендарный или мифологический характер. Такие эфиопские церковные истории преисполнены совершенно чудесных и сверхъестественных событий. Впрочем, для эфиопов их достоверность определяется не тем, насколько они соответствуют научной, объективно доказуемой истине, а тем, какую истину они провозглашают. Причем эта истина удостоверяется человеческим опытом не только в прошлом, но и в настоящем. Истина этих историй измеряется тем, насколько они засвидетельствованы историей человечества, как они смогли тронуть человека и изменить его к лучшему, чтобы он соответствовал Божию намерению и руководствовался им; а также тем, насколько эти истории смогли принести счастье. Они являются формой откровения, которое необходимо принять, не изменять его по образу человеческому.
В противоположность этому в современном богословии мы часто определяем истинность, историческую достоверность или богословскую правдивость по другим, мнимо «научным» критериям. Нас не интересует, действительно ли событие или мнение имеет духовную или «мистическую» сторону, действительно ли конкретное богословие исходит от Бога. Нас скорее интересует, действительно ли богословская идея подлинна или логически объективна по человеческим критериям. Люди перестали «вслушиваться». Теология утрачивает свое значение как слово Божие и превращается в некое слово человеческое, в некую «антрологию». Человек прислушивается сначала к себе, лишь потом к Богу. Или же подвергает слово Божие человеческой критике, и только после этого определяет, действительно ли оно есть слово Божие. В Эфиопии же, напротив, сначала вслушиваются в слово Божие в таких дидактических рассказах и житийной литературе, о которой уже упоминалось, и именно духовная жизнь является критерием их достоверности или недостоверности. Это не значит, будто эфиопская традиция предлагает человеку отказаться от рациональности безоглядно верить всему. Она говорит только о том, что критерий достоверности в духовной сфере определяется многими другими факторами, помимо субъективного рационализма, который сегодня всё больше охватывает церковное общество. Человек здесь понимается как микрокосмическая реальность, зиждущаяся на макрокосмической сверхвременной реальности, где человеческое счастье определяется общением с Богом.
Для современного человека удивительно, что такой эфиопский способ богословской зубрежки и заучивания, вместе с античным способом рефлективного мышления в рамках системы вопросов и ответов, может готовить выпускников, способных созидать высоко креативное богословие. Под «креативным богословием» я подразумеваю здесь не какую-то субъективную теологию, но ту теологию, которая реагирует на потребности и запросы времени, т. е. теологию, которая отвечает запросам современности.
Так, например, по окончании евхаристической части эфиопского богослужения клирик или мирянин в храме произносит для верующих проповедь, поучение или поэтическую композицию, написанную на традиционном древнем языке геэз, которую другой человек тут же синхронно переводит на современный разговорный язык (амхарский).
Такие проповеди или поэтические композиции очень сложны, поскольку должны соответствовать традиционным языковым, стилистическим и многим другим критериям. Кроме того, священник или мирянин должны готовить такую проповедь или композицию заранее, причем в выступлении они должны затронуть какие-то актуальные проблемы прихода, отдельного верующего, государства и т.д. Но проповедник может и импровизировать, что является показателем его глубокой образованности. Если сравнивать эти проповеди с византийской традицией, то у меня сразу всплывают в памяти речи святого Григория Назианзина, в которых также точно соблюдались риторические и поэтические критерии, но в то же время они представляли собой аутентичную творческую рефлексию, теологическое творчество и размышление. В обоих случаях — и у святого Григория, и в эфиопской традиции — речь идет о живом слове, поскольку оно непосредственно касается нашей жизни и нашего духовного опыта.
Пример Эфиопии я привел здесь для того, чтобы показать актуальность вопроса о том, насколько современное православное богословское образование в странах, где православие не является традиционной религией, может формировать креативных богословов, способных жить в традиции и продолжать ее, оставаясь подлинными богословами, т. е. людьми, которые могут отвечать на вопросы о вере и на вызовы времени. Я задаюсь вопросом, действительно ли современная система богословского образования вслушивается в слово Божие, может ли она истолковать его для современников, или лишь прислушивается к субъективным человеческим категориям, которые, как мы и сами можем убедиться, часто превращаются в мертвое слово неких сухих богословских формулировок, более того, зачастую преподносимых в полуграмотной форме.
Пример Эфиопии меня также натолкнул на мысль о том, какие недостатки существуют в самом понятии высшего богословского образования. Как возможно, что столь «примитивный» способ богословского образования, над которым насмехаются западные институции, может продуцировать хороших богословов?
Необходимо задаться вопросом, действительно ли университетский уровень богословия в наше время предлагает комплексное образование, такое, о котором говорили великие византийские авторы; образование, объемлющее всего человека, т. е. предлагающее ему совершенство, интеллектуальное знание, способность аргументировать. Кажется, что православное образование зачастую мечется между крайностями, как мечется между крайностями и верующий человек. Т. е., с одной стороны, предлагаются факты и информация без обучения аргументации и рефлективному мышлению или же предлагается дескриптивный образ духовной традиции без предъявления индивиду требования жить духовной жизнью, что изначально делает невозможным достижение какого-либо результата. Или же, с другой стороны, предлагается некая основа духовной жизни, но без особого внимания к широкому интеллектуальному развитию. Результат таков, что выпускник либо осваивает азы какой-то концепции духовности, но не имеет образования в широком смысле слова;либо образован в чём-то, но непричастен традиции духовной жизни. Конечно, существует и целый ряд других вариантов. Здесь недостаток заключается не только в отсутствии учителей, обладающих высоким духовным уровнем, или в отсутствии интеллектуалов. Ошибка заключается в общей концепции того, чем является и чем не является богословие. Кажется, в наше время мы утратили ту концепцию богословия, которой обладала ранняя Церковь и византийская традиция, другими словами, мы утратили мистическое богословие.
Современному богословскому образованию присуща некая фрагментация или партикуляризация. Оно утрачивает цельный и комплексный микро-макрокосмический характер. Речь идет не о какой-то простой оппозиции между духовностью и интеллектуализмом, а о том, что теология не предлагает одновременно и «интеллектуального» развития, и «духовности». Здесь оппозиция «духовности» и «интеллектуальности» является искусственной, поскольку раньше, в античности, «философия» и «теология» автоматически включали в себя теорию и практику. С этим связано и значение «мистического богословия», в котором человек снова обретает ту цельную взаимность и источник счастья, которые остаются скрытыми из-за человеческого грехопадения, послужившего причиной этой фрагментарности.
В византийскую эпоху теология/философия была ядром всей науки, можно сказать, что из теологии/философии произошли все прочие научные дисциплины. Это же относится и к университетам Западной Европы, где теология была царицей наук. Даже в названиях разных специальностей нельзя было обойтись без прибавки «богословие». Недавно я нашел в библиотеке книгу, которой всего-то двести лет, где медицина называлась «естественным богословием» (речь идет о римско-католическом учебнике). В наши дни ситуация изменилась на диаметрально противоположную, и богословие перестало быть источником всех знаний, его роль редуцировалась до одной из многих дисциплин. Причина того, что богословие ранее занимало исключительную позицию, заключается в том, что оно наделяло смыслом все остальные отрасли знаний и давало ключ к ним. Оно было системой, в которой осмысливалась и обосновывалась любая другая дисциплина. Сегодня в гуманитарных и прочих отраслях господствует взгляд, будто нет необходимости в системе или точке отсчета, будто всё определяется на основании неких логических и рациональных принципов. Современная научная методология не прислушивается к Богу, а прислушивается только к тому, что хочет услышать, и, как ни парадоксально, из-за этого становится более субъективной, чем любая теистическая система. Научный прогресс не так объективен, как кажется на первый взгляд. Наоборот, он впадает в крайности субъективизма, которые зависят от требований промышленности и экономики. Эти субъективные критерии определяют направление цели научного исследования. В византийской традиции существовало мнение, что человек получает научное образование путем созерцания природы, а не на основании проведенных экспериментов. Это связано с указанным выше. Эксперимент якобы a priori диктует природе, как она должна себя вести, или же природе диктует вопросы ученый, проводящий эксперимент. Но так он узнает только то, что хочет услышать в данных параметрах вопроса, но не вслушивается в комплексный ответ, который природа уже предлагает ему. Так и дисциплины, отделившиеся от своей богословской основы, будто отказываются услышать полноту истины, предлагаемую теологией, а внимают только той правде, которую хотят услышать в данной ситуации по неким совершенно субъективным категориям.
Действительно, логика, рациональность и критическое мышление являются необходимыми предпосылками науки, но сами по себе они не могут предложить систему и целостность, поскольку предлагают только описание реальности, а не жизнь как таковую. Результатом этого является то, что познание «не наделяет смыслом», а заключается в накоплении фактов без системы и без смысла. Уже такие великие философы, как Платон и прочие, осознавали, что прежде чем понять мир, необходимо отыскать его систему; систему, которой он управляется. Иначе познание будет лишь хаотичной смесью фактов и информации. Это похоже на современный интернет, где в информации можно утонуть, но она зачастую не имеет ни малейшей ценности. Величие таких философов, как Платон, заключалось не в одних только замечательных идеях, а в том, что они предлагали цельную философско-богословскую систему. У Платона такая цельная система не означала, будто он хотел предложить миру некий свой субъективный интеллектуальный опыт. Он исходил из опыта человека. Византийский интерес к платонизму или аристотелизму был связан не с каким-то фантастическим интересом к одной лишь греческой философской традиции, но с тем, что эти направления исходили из общечеловеческого опыта, что нашло отражение и в христианской концепции богословия.
Но не только теология утратила сегодня те позиции, которые занимала раньше: катастрофы не избежали и остальные гуманитарные направления. Та же логика, которая привела к исчезновению исключительного положения богословия, послужила основой и для свержения прочих гуманитарных специальностей с прежних позиций. Гуманитарные специальности попали под обстрел критики, поскольку они «действительно не предлагали» — с точки зрения современной логики и концепции образования — ничего больше, кроме перечня неких данных, которые могли быть, но не обязательно должны были быть полезными в определенной универсальной абстрактной концепции того, что считается важным. Это естественный ход событий. Это более или менее закономерный процесс, так как с того момента, как гуманитарные специальности отделились от своей основы, системы и фундамента, они свелись лишь к частному субъективному описанию неких фактов. Поскольку не существует общего ключа (теологии, откровения и т.д.), с помощью которого можно понимать смысл и характер отдельных гуманитарных специальностей, постольку они оставлены на милость или немилость изменчивых стихий в современном мире, когда само существование отдельных специальностей зависит от субъективного и изменчивого интереса общества. Более того, тенденция политической корректности выстраивает такую культуру, в которой человек не может сказать то, что думает, поскольку сказанное может войти в противоречие с некими абстрактными концепциями гуманизма. Это подпитывает культуру неясных полуправд и абстракций в гуманитарных специальностях.
Со всем этим связана давно начатая атака на гуманитарные специальности, наблюдаемая в западных университетах. Гуманитарные специальности считаются избыточными и неприбыльными. Это естественное следствие из вышеизложенных обстоятельств, когда гуманитарные предметы сводятся к передаче фактов. А факты гуманитарных дисциплин экономически гораздо менее «доходны» в сравнении с фактами точных наук. Вообще, высшее образование воспринимается как передача фактов и информации, более или менее способствующих экономическому развитию. Следующее следствие: нет необходимости развивать мышление вообще и критическое в частности, поскольку мыслить достаточно до той меры, пока это важно для механических расчетов или простейших экономических процессов. Тем не менее, светские гуманитарные дисциплины сами виноваты в том, что находятся в таком положении, поскольку, отойдя от богословия, они свелись к простому описанию занимательных фактов. Это как если бы археология отказалась от изучения религии и таким образом практически полностью утратила свое значение, поскольку все древние культурные памятники на Ближнем Востоке тем или иным образом связаны с религией. Следовательно, то, что православная теология как одна из гуманитарных дисциплин также находится «под обстрелом», связано с ее неспособностью обратить всеобщее внимание на свою единственность и исключительность.
В этом заключается одна из проблем. К сожалению, в высших образовательных учреждениях православная теология часто воспринимается лишь как одна из прочих гуманитарных дисциплин, как рядовая дисциплина, передающая факты. Более того, области, бывшие раньше традиционными компонентами теологии, такие как патрология, история Церкви, литургика, классические языки, стали частями отдельных нетеологических дисциплин. Само по себе это не было бы проблемой, если бы теология надлежащим образом идентифицировала свою сущность и значение. Так теология постепенно утрачивает свои отрасли; вместо выявления своей сущности она теряет смысл существования.
В наши дни богословские учебные заведения, к сожалению, зачастую не в состоянии предложить качественное целостное образование. Нередко студенты или студентки, которые хотят получить комплексное образование, должны заниматься патрологией, лингвистикой, византологией и т.д. на разных небогословских факультетах и институциях. Богословские факультеты неспособны предоставить студенту комплексную языковую подготовку или всестороннее интеллектуальное развитие. Здесь возникает серьезная проблема, поскольку в настоящее время невозможно, чтобы кто-то пять лет изучал лингвистику или другую важную для теологии специальность, а потом еще несколько лет различные специализации в богословии. Общество не видит смысла в гуманитарных дисциплинах, поскольку не видит той креативности, которую они предлагают, а следовательно, богослов на Западе не может найти себе применения вне Церкви. По этой причине богословие на Западе избирает незначительный процент населения, а потому отсутствует мотивация серьезно заниматься развитием академической теологии. Поскольку же, как мы уже обозначили, богословие само по себе не имеет ясной цели и понимания собственного содержания, оно неспособно предложить нормальный и функциональный образовательный curriculum vitae. Такое положение вещей связано с теми тенденциями, о которых было сказано выше. Фрагментарность, бесцельность, неясность и абстрактность приводят к тому, что все гуманитарные институции и образовательные центры в отношении преподаваемых материалов топчутся на месте и вместо комплексного образования подают обрывочные части разных дисциплин, зачастую беспорядочно и дисгармонично, в рамках кредитной системы обучения. Выпускник лишается профессионального инструментария, он располагает каким-то набором фактографической информации и методов, которые никак не складываются в цельную картину.
Кризис в содержании и в творчестве гуманитарные направления часто пытаются преодолеть путем выдумывания новых специальностей и программ, которые еще более бессмысленны и бессодержательны, чем те, от которых они отделяются. Люди тонут в новых названиях и новых программах, которые вроде пытаются оживить интерес к гуманитарным специальностям и наукам, но на деле предлагают лишь заплатки на более широкую проблему. Вероятно, эта тенденция наиболее заметна в социальной работе и подобных науках. Опытный богослов часто задается вопросом, сообщают ли социальная работа и разные типы психологии нечто новое, о чём бы теология/философия не твердили столетиями?
Искусственности не избежала и сама теология. В некоторых западных православных теологических образовательных учреждениях наблюдаются попытки соединить свой содержательный curriculum vitae с современными тенденциями в различных специальностях. Т. е. предлагается богословие, сопряженное с биоэтикой, экологией и т.д. Очевидно, со многих точек зрения это положительно. Но в этом заключается та опасность, что богословие может терминологически и содержательно приспособиться к разным тенденциям, утратив при этом твердое основание. Часто взаимодействие с такими дисциплинами, как биоэтика и прочие, заключается только в терминологическом и содержательном заимствовании из этих дисциплин без глубокой субстанциональной рефлексии. Часто встречаются работы, которые пытаются описать православную этику или биоэтику, в результате чего возникает эклектика из разнородных компонентов. Другой пример — экология. Современная экология — подчеркнуто неясная дисциплина, зачастую слишком субъективная. Потому сегодня развивается так называемая православная экологическая теология. Опять же, было бы неплохо, если бы эта дисциплина начала с собственной традиции, а не только с того, что она заимствует какие-то термины из современной экологии без глубокой рефлексии. Православная традиция, в сущности, всегда была экологичной и давно говорила о том, что только сейчас начинает осознавать современная экология. Потому необходимо, в первую очередь, подчеркнуть уже существующее экологическое мышление в православной традиции, а потом сравнить с современным экологическим мышлением. Например, православные монастыри традиционно поддерживали экологическое равновесие вокруг себя и находили гармонию с природой, хотя a priori изначально не руководствовались какой-либо экологической традицией. Т. е. православная теология не имеет надобности в восприятии современной экологической теории, чтобы стать «экологичной» и чтобы мыслить «экологически». В ответ на современные запросы экологии она должна представить уже существующее экологическое мышление, имеющееся в православной традиции. Здесь мы сталкиваемся с другой крайностью, когда богословие пытается взаимодействовать с близкими дисциплинами не на основании собственных структур и системности, а на определенном искусственном заимствовании из других дисциплин. Это грозит тем, что и другие дисциплины утратят к нему интерес, поскольку, в сущности, придут к заключению, что православие говорит том же, о чём и они, а следовательно, нет смысла усваивать православие. А потому и оно не сможет снять с прочих дисциплин проклятие их относительности и атомарности. Именно экология par excellance является примером дисциплины, которая не имеет цели, и то, что является экологически допустимым или недопустимым, обусловливается непрерывной дискуссией, которая не имеет видимого конца, что, естественно, релятивизирует экологические цели и возможности.
В отношении продуцирования духовной литературы, которая повествует о современных старцах, духовных факторах и прочих духовных ценностях, православная традиция, совершенно очевидно, предлагает гораздо больше, чем прочие христианские направления. Здесь можно говорить о живом слове, а критика, раздающаяся из некомпетентных источников и заявляющая, будто в православной традиции нечего читать, необоснованна. Достаточно заглянуть, например, в магазин духовной литературы на Афоне, где прилавки завалены книгами. Однако зачастую это богатство не становится достоянием академического богословия, поскольку богословие неспособно вобрать эту духовность, да и сама духовность неспособна выразиться таким образом, чтобы быть понятной широким массам интеллектуальной и неинтеллектуальной общественности. Здесь снова действует правило, вступающее в силу при расхождении духовности и теории. Православие не располагает достаточным количеством богословов, которые были бы способны истолковать это огромное духовное богатство языком современного человека или, иначе говоря, «академического богословия».
В общем, необходимо, чтобы снова появилось мистическое богословие, но не в смысле некоего гностицизма или софизма, а в том смысле, который предлагает сам термин «мистическое богословие». Т.е. открытие и пояснение тех вещей, которые были скрыты ввиду своей широкой комплексности, сложности и из-за своего всеобъемлющего значения для понимания сущности человека и его жизни здесь, на земле. Мистическое богословие сделает возможным и преодоление следующей проблемы современного богословия. Современные критические исследования через силу описывают чудеса, духовность и тому подобное. Потому и современная академическая теология часто словно «стыдится» чудес и сходных духовных элементов, часто сама себя ограничивая субъективными и искусственными конструктами, пусть и на основе «рационального». В духе времени она пытается только описать чудесное, не интегрируя его в свою системность, без того, чтобы чудеса и подобное им считать своей исходной точкой и началом своей рефлексии. Так возникает бездушное рационалистическое богословствование, которое хоть и говорит о высших духовных реалиях, таких как Бог, Сын, Дух Святой т.п., но эти реалии уже для него не обладают содержанием и a priori не имеют смысла. Возникают специфические ситуации. Так, например, может случиться, что критически настроенный патролог, изучая конкретного церковного отца, подвергает его сочинения лингвистической и литературной критике. Как бы то ни было, в конечном результате, вопреки научному анализу, такой патролог предлагает только описание сочинений отца или его личности. Он «не вмешивается в текст». Чтобы понять и потом богословски разъяснить учение отца Церкви, недостаточно лишь предложить критическое издание его сочинений и научное описание его наследия, необходимо понять также его образ жизни, попытаться разобраться в образе его мышления. Даже самый лучший научный анализ никогда не сможет проникнуть в духовные и чудесные реалии или пояснить основы мышления какого бы то ни было отца Церкви без комплексного осознания самого понятия «отец Церкви», которое включает теоретическую и практическую рефлексию. Научный анализ в этом контексте должен вернуться к открытости и наблюдать духовные элементы и события в более широком контексте человека и его истории, а не только на основании единственного метода или единственного способа логической рефлексии. Так, современный исследователь может описать, например, какую-то пещеру, в которой жил некий церковный аскет, может описать, как велика была пещера, может реконструировать внешний вид аскета, возможно, может предложить даже критическую реконструкцию его сочинений, но не может пояснить его мысль, поскольку для этого необходимо жить таким же образом. Здесь именно мистическая теология может преодолеть эту пропасть, она может перекинуть мост между тем, что человеку доступно, и тем, что недоступно. В качестве одного из многих примеров можно привести и рефлексию такого византийского автора, как Михаил Пселл. В работах, посвященных Пселлу, исследователи часто обращают внимание на лингвистическую сторону. То, что Михаил Пселл был, прежде всего, богословом/философом и автором, погружённым в широкий контекст византийской мысли о цельности образования, эти исследователи зачастую забывают. Потому сочинения этого византийца оказываются отнесенными к области лингвистики.
Попытаемся в нескольких тезисах обобщить изложенное выше. Чтобы православное образование могло осмысленно существовать на университетском уровне в тех странах, где православие не является доминирующей религией, оно должно удовлетворять нескольким критериям. Православное богословие не должно преподносить себя как одну из гуманитарных специальностей, которые предлагают романтические или исторически интересные факты. Православие снова должно обрести свой мистический характер, который позволит ему развить то комплексное византийское понимание образования, которое объемлет все возможные составляющие человека. Это, в конечном итоге, значит, что оно сможет творчески отреагировать на вопросы времени, — так, как оно делало это во времена Византии. Православие должно найти равновесие между научно-критической методикой и способностью впитывать такие элементы, как чудеса, духовная жизнь, откровение и т.д. Оно не должно вдаваться в крайности, которые так характерны для сегодняшнего богословия, когда либо принимаются принципы научности и отвергается духовная сторона, либо, напротив, навязываются духовные элементы с a priori отрицанием значения критического научного мышления. Теология не может быть бездушным повторением информации и традиций без диалога и аргументации. Как некогда отметил св. Григорий Назианзин, часто под подчеркнутым соблюдением традиций скрывается необразованность.
С практической точки зрения необходимо создавать реалистические и качественные curriculum vitae с комплексным образованием, а не только предлагать некие элементы или предметы без широкой системы. Отдельные православные юрисдикции или Церкви на Западе должны объединиться ради общей цели и создать подлинное академическое православное образование. Увы, часто на Западе отдельные Церкви неспособны выйти за рамки своего национального или культурного контекста ради предоставления качественного образования. Далее, поскольку это практически необходимо, следует использовать и академические возможности в таких специальностях, как, например, классические языки, философия и т.п., в небогословских образовательных институциях. Это даст возможность найти равновесие, т. е. снова открыть сущность православной мистической теологии, которая в дальнейшем позволит найти эталонный подход как к прочим специальностям, так и в отношении вызовов времени. Это позволит установить взаимодействие, которое было столь успешным в Византии, когда не существовало противостояния всеобщего образования и богословия. Важно, однако, предложить как теорию, так и практику; если же это не удастся, то предложить хотя бы одно из двух. Хуже всего, если человек не разбирается ни в том, ни в другом.
Отношение богословия к прочим наукам можно охарактеризовать как двустороннее движение. С одной стороны, в широком историческом контексте гуманитарные специальности произошли из теологии/философии, с другой — мы наблюдаем дрейф богословия к прочим гуманитарным дисциплинам, которые ранее отделились от него. Как будто бы отец превращается в сына своего сына. Действительно, и такое движение может оказаться продуктивным, и в чём-то даже таковым является, но в то же время оно указывает на определенные проблемы в богословии, которое утрачивает направление и собственную идентичность. И отделение гуманитарных наук от теологии было связано с кризисом в Церкви и в теологии как таковой. Схоластика и акцент на теории и богословском творчестве, основанном на диктате рационализма, стали узилищем свободного духа. Таким образом, «отец», т. е. богословие, в определенном смысле воспринимается как «тюрьма» свободного духа, что приводило к естественному восстанию его «сына» — прочих гуманитарных и точных наук. Тем не менее, гуманитарные и точные науки вследствие своего отхода от теологии не получили ни желаемой свободы, ни даже академических свобод, но сами допустили ту ошибку, которую критиковали. Современная наука стала «тюрьмой», как когда-то богословие. Здесь достаточно указать на то, что они утратили открытость, а недостаток открытости означает потерю свободы. С этим связан и моральный релятивизм теолога, который может находиться в каком угодно духовном настрое, а его богословие определяется не духовностью или истиной, а тем, насколько оно является или не является рациональным. С такой точки зрения истинным было бы и «богословие» первого «богослова», т. е. сатаны, поскольку он первым предложил рациональную аргументацию первым людям в раю.
Можно рассуждать о том, насколько в современном академическом мире существует объективная свобода, или, наоборот, не упраздняет ли на самом деле академическую свободу целая шкала ограничений, среди которых такие, как политическая корректность, экономические и политические интересы и т.д., и т.п. Хуже всего то, что сама сущность современной концепции образования как будто сама себя съедает изнутри, что ведет к ее дальнейшему разрушению, как будто в своей собственной системе она закодировала бомбу замедленного действия для своего уничтожения. Всё это связано с изменением понятия образования. Тогда как классическое образование вело к освобождению духа и его обогащению, современное образование ведет к заранее определенной цели, т. е. ограничивает. Оно намерено не освобождать, а вести к целям, либо к экономическим, либо к иным. Такая ситуация хорошо прослеживается по тем выпадам, которые имеют место в университетах даже против таких научных специальностей, как чистая математика. В этой современной концепции чистая математика не имеет смысла, поскольку не предлагает целей, которые были бы реализуемы в обозримом будущем или имели бы четко определенное значение. Медицина, к сожалению, часто оказывается подчиненной экономическим целям фармацевтической промышленности, а исследования сосредоточиваются на прибыли фармацевтических компаний. Акценты делаются не на тех исследованиях, которые не обусловлены какими-либо целями, т. е. не на свободном, безусловном исследовании, которое, в сущности, ведет к развитию человечества.
Экономические, политические и многие другие интересы ограничивают научную свободу. Наука должна давать результаты в обозримом будущем, а не размышлять над теми вопросами, значение которых проявится через много лет и столетий. С этим тесно связано понятие развития. Термин «развитие» (development) традиционно понимается автоматически положительно. Тем не менее «развитие» может также означать и негативное циклическое повторение. Наука автоматически не ведет к прогрессу, и наоборот, прогресс автоматически не приводит к объективным изменениям к лучшему. Можно назвать много научных изобретений и открытий, особенно в наше время, которые, вопреки тому, что их часто связывают с термином «прогресс», часто спустя некоторое время оказываются непрогрессивными, лишенными новизны и не приносят человечеству никакого положительного развития. Еще недавно такие материалы, как, например, асбест и т.п., презентовались как результат значительного прогресса, и лишь потом была обнаружена их вредность. Самое значительное научное открытие всегда демонстрирует лишь частную действительность, оно всегда относительно для человеческого счастья. Одно открытие приводит к последующим и т. д., что, конечно, представляет интерес, но мало способствует счастью и гармонии современного и будущего человека.
Теология воспринимает развитие сквозь призму вечности и оценивает любое «развитие» или «прогресс» в контексте отношения к Богу, т. е. отношения, которое объективно может определить, действительно ли идет речь о настоящем прогрессе и положительном развитии. Но это отношение не автоматическое или искусственное, оно связано с Божественным Откровением, откровением, которое, увы, современная теология не в силах интерпретировать или попросту игнорирует, заменяя его другим откровением — общей науки. У человека нет ни ментальной, ни физической способности воспринимать реальность в прошлом, настоящем и будущем в «объективном» масштабе. Здесь речь идет об ошибке науки, которая отрицает помощь богословия, предлагающего присмотреться к этой объективности с помощью Откровения, которое превосходит естественную человеческую ограниченность.
Всё это оказывает влияние на понимание православного богословского образования. Итак, богословское образование не может зависеть от сиюминутных тенденций и наивного позитивизма какого-то человеческого прогресса. Прогресс и история не движутся лишь в одном направлении, к лучшему. То, что мы живем в более позднюю эпоху, не означает, что мы сегодня счастливее людей прошлого.
Теология должна учиться и на собственных ошибках. То, что теология смогла стать темницей для свободного духа, было вызвано тем, что она сама развивалась в том духе, который был ей чужд. Теория отделилась от практики. Богословие ограничило себя одной системой мышления, вместо того чтобы быть открытой для объективности, то есть для Откровения.
С другой стороны, и теологическая открытость в настоящее время может достигать противоположного результата. Теология не должна давать оценки каждой научной дисциплине и каждой новой тенденции. Тем самым она рискует утратить свое содержание, тем самым она опустошается. Слова такой теологии, на первый взгляд, касаются всего, но в действительности поверхностно, без внутренней связи. В этой связи мы можем привести пример из Ветхого Завета. Перед грехопадением человек получил заповедь дать имена всем вещам и тварям. Дать имена тварям и вещам означало здесь постичь их «подлинную суть», поскольку в семитской традиции имя или наименование было сокровенно связано сущностью вещи, которую оно обозначало. Когда же человек «нарек» или «наименовал» вещи, тем самым он постиг их сущность, а следовательно, связь между именем и тем, что это имя обозначало, была совершенной, и имя точно отвечало тому, что обозначало. Поэтому семитская традиция запрещала упоминать имя Бога, поскольку имя было связано с сущностью. Божию сущность никто не в состоянии выразить, а потому и Бог не мог быть назван по имени. После грехопадения человек утратил способность «нарекать» вещи и тварей, поскольку стал неправильно видеть связь между их сущностями и наименованиями. То же касается и современного богословия, в котором существует много «теологических имен», но остается вопросом, действительно ли они выражают некое подлинное содержание и сущность. Далее, если имя соответствует обозначаемому, это отнюдь не означает, что такая связь всем очевидна. То есть я могу, например, произнести: «Христос», но понимаю ли я сущность Христа, — это вопрос.
Необходимо также подчеркнуть и то, что сама мысль о том, чем является или не является «университет» или академическое образование, находится в постоянном развитии и рефлексии. Существует тенденция даже студента называть не студентом, а клиентом, а образовательное учреждение понимается в смысле экономического поставщика услуг. Такое экономическое понимание университета означает упадок свободного и неограниченного академического роста и науки. Образование превратилось в экономический показатель. Родители имеют мотивацию с детства оплачивать дорогое образование своих детей: это инвестиция, которая должна вернуться в многократном размере. Стоимость высшего образования на Западе, чем дальше, тем больше, достигает абсурдных сумм, но качество не всегда соответствует размеру оплаты. Решающее значение имеет престиж, название учреждения и т.д., но не всегда качество. Ирония ситуации заключается в том, что дорогое и престиж ное образование часто характеризуется теми аспектами, которые уже сами по себе предлагались богословским образованием: дисциплиной в школе, проживанием студентов в общежитии, т.е. всем тем, что и раньше, и сейчас обеспечивалось и обеспечивается богословским куррикулумом. Так, духовные богословские школы, которые и сегодня обеспечивают дисциплину и солидный порядок, должны были бы в рамках такой логики быть чрезвычайно дорогими в плане оплаты за обучение. Университеты типа Оксфорда и Кембриджа развились из средневековых монастырских коллегиумов. Они сохраняют системы Средневековья, когда учитель обучал лишь нескольких учеников, где была интенсивная и продуктивная духовность и интеллектуальная связь между учеником и учителем. Ирония заключается также и в том, что подобная система характеризовала богословское образование.
В современной тенденции университетского образования очень ярко проявляют себя новые концепции, такие, например, как образование через Интернет. Естественно, у этой формы есть позитивные стороны, но ее негативная сторона в том, что она связана с современной тенденцией взгляда на образование лишь как на передачу фактов. Интернет-образование утрачивает дух личного взаимодействия и дух общности, которые являются основой теологического прогресса. Учитель только пересылает ученику некие факты через Интернет. Личный контакт, а главное, контакт с прочими учениками в такой форме утрачивается, живая дискуссия, вопросы и ответы присутствуют лишь в ограниченной мере.
В заключение мы можем констатировать, что для того, чтобы православное богословское образование продолжало существовать и сохранило хороший интеллектуальный уровень вместе с неотделимой от нее духовностью, необходимо, чтобы оно было самостоятельным и независимым от университетской системы. Для этого необходимо, чтобы богословие само вернулось к своей сущности, чтобы оно было мистической, а не только рациональной, субъективной конструкцией, зависимой от человеческих категорий. То есть богословие должно найти само себя или же вернуться к тому, чем оно было в эпоху Византии и раньше. Нужно, чтобы оно было теантропическим, объединяло миры и предлагало «комплексное» образование.
Всё это не означает необходимости того, чтобы православное богословие избегало университетской системы, как и того, чтобы оно соединялось с ней. Также это не значит, что богословие должно фанатично отвергать достижения науки, в том числе и прочих гуманитарных дисциплин. Это значит, что университетское богословие должно сохранить научную, политическую и финансовую независимость и не стыдиться идти собственным методологическим научным путем.
Кроме того, улучшение высшего православного богословского образования — это не только вопрос изменения куррикулума и поиска лучшего куррикулума в уже существующей университетской системе, — оно связано также с саморефлексией. Далее необходимо, чтобы богословские факультеты пользовались достижениями академических гуманитарных и точных дисциплин, но в то же время сохраняли свою независимую платформу для размышлений и рефлексии и не заимствовали слепо методологию других специальностей.
Также очень важно, чтобы православная богословская образовательная система на Западе предлагала комплексное образование, а не только частичное, как сейчас. Практически невозможно, чтобы студент, как мы это сейчас видим, переходил от одного учреждения к другому, чтобы тем самым получить комплексное образование: здесь историческое, там лингвистическое, еще где-то — третье. Теология должна избегать бесцельного универсализма, который поразил прочие гуманитарные специальности на университетском уровне, причем это поражение усилилось кредитной системой, что может привести к калейдоскопическому образованию. Богословские школы в традиционно православных странах, обладающие самостоятельностью, имеющие достаточно студентов и способные обеспечить хороший уровень духовности, обязаны избежать тех ошибок, которые произошли в православной образовательной системе на Западе. Наоборот, богословское образование на Западе, если оно хочет сохраниться, должно освободиться от диктата школьных методик и рамок и предлагать разные формы образования. В этой связи могли бы возникнуть комплексные катехетические школы, которые бы предлагали образование на всех уровнях.
Парадоксально, но православные богословские факультеты и высшие учебные заведения обладают сегодня уникальным шансом показать миру, что богословие и гуманитарные специальности — основа креативности и человеческого счастья, особенно в нынешнюю эпоху, когда образование превращается в одну лишь передачу фактов и формул, становится автоматизированным процессом в рамках экономических структур. Это значит, что богословские факультеты, как это ни странно, получили уникальную возможность сохранить академическую свободу. Для этого богословие должно вернуться к единству теории и практики, определявшему античную концепцию образования, т. е. должно подчеркнуть мистический характер своей сущности и сущности Богочеловеческих отношений.
Перевод с чешского И.Г. Бея под общей редакцией В. В. Буреги
// Опубликовано в журнале Труды Киевской Духовной Академии №23 (юбилейный сборник). – Киев: 2015. – С. 295-310.
