В предрассветном сумраке тихо скрипнут петли старой двери, и в храм бесшумно войдет человек. Замерев на мгновение, вслушается в звуки зарождающегося дня, привычным взглядом окинет иконостас с бумажными иконами, проверит, все ли на своих местах. Вот уже третий десяток лет так начинается утро Доментия, человека, для которого забота о древнем храме стала главным делом его жизни.
Доментий не хочет более того, что имеет в жизни. Вот только дал бы Бог немного здоровья, да и то не для себя… В последнее время его всё чаще одолевают грустные мысли: кто будет заботиться о храме в будущем? Этот вопрос остается без ответа, преемника у хранителя древней святыни пока нет…
С каждым новым моим приездом в Южную Осетию она всё более открывала мне свои тайны, доставая из недр сокровищницы очередную жемчужину. И главными в этом бесценном ожерелье были встречи с удивительными людьми.
Доментий с сестрой Лизой живут в отдаленном осетинском селе Тигва. И ничем бы оно, наверное, не выделялось, если бы не было здесь прекрасного храма, построенного еще в ХII веке. Доментий – хранитель этой древней святыни, ктитором (основателем) которой была православная грузинская царевна. Доментий – грузин; храм, о котором он так трепетно заботится на протяжении 30 лет, стоит на осетинской земле. Доментий пользуется неизменным уважением и любовью среди односельчан. Доментий мудр, он говорит, что ни расы, ни национальности не имеют значения, а мерилом ценности является человеческое сердце: большое и открытое, способное вместить всех; или маленькое и мелочное, старающееся лишь для себя одного…
В период гонений
Ко времени Октябрьской революции храм Рождества Пресвятой Богородицы, ранее бывший средоточием жизни монастырского комплекса, значился как приходской – монашеской общины уже не существовало. В нем служил священник-осетин по фамилии Отаев, в 1921-м он был изгнан, а храм закрыт. Старожилы рассказывали, что в безбожные времена активисты-комсомольцы приходили в церковь, глумились и жгли старинные богослужебные книги. К 1933 году коммунисты, уничтожив святыни в округе, вознамерились разрушить и храм в Тигва, но неожиданно наткнулись на преграду: сельские женщины, объединившись, дали отпор богоборцам. Это был настоящий подвиг, тогда за такие поступки расстреливали или сажали в тюрьму. Пока атеисты ждали директивы из Тбилиси, местный южноосетинский революционер Александр Тедеев тайком передал: «Сделайте из церкви склад, и ее не смогут отобрать» (абсурдные то были времена: так, заезжие «специалисты» читали атеистические лекции, а когда их приглашали за стол, первый тост, по осетинскому обычаю, они поднимали за Бога). В колхозном правлении прислушались к совету образованного человека – центральный вход заложили, и церковь превратили в склад. В период распространения германского фашизма Сталин начал открывать церкви, и в 1939-м Тигвский храм был взят под охрану государства как исторический памятник. В 1940–1941 годах в нем начались реставрационные работы. Восстановили стены, заново построили ограду, камни от которой семь лет пролежали на другом краю деревни. Завершить реставрацию не успели: началась война. В 1947 году смотрителем и охранником церкви официально был назначен отец Доментия Лацабидзе: не ради страха перед начальством, а ради иного страха многие годы добросовестно заботился он о храме – и последний день жизни стал для него и последним рабочим днем. «Свято место пусто не бывает», и после смерти отца должность хранителя святыни занял его единственный сын Доментий.Доментий
«Мой отец более 30 лет был смотрителем храма, и мама всячески ему помогала. Наши предки по национальности – грузины, еще мой прадед переехал в Тигва, а я родился уже здесь. Они были верующими людьми: отец матери всю жизнь проработал кузнецом, а когда начал терять зрение, оставил кузницу и стал помогать в церкви, а мама и тетя за веру даже сидели в тюрьме. В 1934 или 1935 году их арестовали и посадили в цхинвальскую тюрьму. Отец навещал маму, а она передавала письма с просьбой купить барана для жертвоприношения. Отец боялся и говорил: “Что ты делаешь? Тебя ведь уже посадили и опять посадят!” Но через две недели маму выпустили, родители купили барана и повезли его в Джеры дзуар. Сейчас стыдно признаваться, но, несмотря на их благочестивую жизнь, я до определенного времени был совсем неверующим человеком (хотя и крещенным в детстве) и всё время спорил с родителями. Так продолжалось до 1970-х годов, а потом произошло чудо… Я тяжело заболел, начал терять память, страдал сильными головными болями – врачи и лекарства не помогали. Тогда маме кто-то подсказал (или она во сне увидела), что у нашего рода есть неисполненный обет перед Богом: предки пообещали принести в жертву теленка и до сих пор этого не сделали. Я думаю, что моя болезнь служила напоминанием, – ведь я был младшим в роду. Мама обошла всех родственников, собрала деньги (кто сколько смог дать) – теленка купили. В тот момент, когда его заводили внутрь церковной ограды, мы с мамой ставили свечи в храме, и вдруг я почувствовал, что головная боль прекратилась, и болезнь навсегда меня оставила. С того момента я стал верующим человеком. В 1980-м умер отец, и мне предложили занять его место. Я отказывался, но осетины, в ведении которых находился храм, сказали: “Хочешь ты или нет, мы всё равно тебя оформим”, – и меня буквально вынудили. С этого дня моя жизнь неразрывно связана с храмом, я не могу его оставить даже на день. На первый взгляд кажется, что это легко, на самом деле мои обязанности весьма обширны: я и охранник, и уборщик, и экскурсовод. Приходится каждый день подметать полы (под крышей поселились летучие мыши). Когда приезжают люди, я, насколько позволяют знания, объясняю им, как надо себя вести в храме, рассказываю историю этого места. Раньше целые экскурсии приезжали из Осетии и Грузии, сейчас, по понятным причинам, людей стало меньше, но всё равно работа у меня есть, и я радуюсь этому. К сожалению, моих сил не хватает, чтобы как следует охранять церковь, – в ней не осталось ничего, кроме резного иконостаса и нескольких подсвечников. В 1991 году после начала конфликта между Южной Осетией и Грузией из иконостаса украли все иконы русского письма. Ранее, еще при жизни моей мамы, в 1974-м похитили 22 храмовые иконы – мама закрыла храм и не заметила, что несколько молодых парней спрятались внутри (уже в возрасте была и плохо видела), они и унесли иконы. Даже колокол, отлитый еще в дореволюционной России, похищали в 1994 году. После кражи пришел начальник милиции и начал меня ругать. Я молчал, и вдруг у меня сильно заболела голова – в первый раз за многие годы. Потом руководитель района меня отчитывал; я ему отвечаю: “Зачем ругаешь? Я юридически не обязан (с 1991 года мне перестали платить зарплату, сказали: вас Москва финансирует, у них и просите). Я по своей воле охраняю и храм в чистоте держу, а ночью выходить не могу – меня убить могут! Не один же человек 30 пудов (480 кг) снимал?” О краже доложили в Цхинвал, и пропажу сразу нашли. Потом его еще раз украли, отвезли во Владикавказ и закопали в поле. Люди, ни о чем не подозревая, начали пахать землю и зацепили его плугом. В 1977-м колокол вернули, но уже с трещиной, так до сих пор и висит он, безгласный, а по периметру его идет надпись: “Колокол весу 30 пудов, отлит в заводе Николая Алексеевича Бакулева, Любови Николаевны Куршаковой в городе Слободском Вятской губернии”. Очень трудно в одиночку уследить за всем. До недавнего времени мне помогала сестра Лиза – когда я работал в огороде, она присматривала за храмом, открывала его гостям, а если они приезжали издалека, например из России, звала меня. Сейчас Лиза в Грузии, она болеет, да к тому же знает только грузинский язык – ей тяжело здесь общаться. Мне тоже надо ехать в Грузию на операцию, но не могу бросить храм, необходимо, чтобы кто-нибудь заменил меня дней на двадцать. Я уже перенес несколько операций, и всегда Бог мне помогал – если бы не Бог, меня бы уже давно на свете не было!»Знакомство
Я вспоминаю свой первый приезд в Тигва. Тогда храм нам показала сестра Доментия Лиза. Ее брат ушел пасти коров – в селе нет пастуха, и за коровами смотрят по очереди их владельцы. Лиза, отперев церковь, терпеливо ждала, и тихая улыбка светилась на усталом лице ее, говорящем об отнюдь не легкой доле… С Доментием довелось познакомиться только через год (к тому времени Лиза уже уехала в Грузию). Удивительны были глаза его – они сияли, а я беспрерывно щелкала затвором фотоаппарата, пытаясь ухватить и передать это сияние. Доментий, наверное, в тысячный раз рассказывал историю обители, а потом предложил подняться по строительным лесам, занимавшим всё внутреннее пространство храма (возведенные много лет назад, они предназначались для так и не завершенной реставрации). Показав едва различимую фреску, он объяснил, что это единственный уцелевший фрагмент храмовой росписи. И пока я силилась понять сюжет, мой провожатый уже ловко взбирался наверх по шатким доскам. Под куполом он указал на расстилающуюся внизу ширь: «Видишь, за тем холмом находится древняя полуразрушенная церковь. Раньше я частенько бывал там: приду, наведу порядок, помолюсь. Сейчас, к сожалению, хожу редко: силы уже не те». Спускаясь, мы миновали второй ярус храма, некогда сообщавшийся с келейным корпусом: в пору расцвета иночества монахини приходили в церковь прямо из своих келий по специальному переходу. Сейчас на хоры попасть сложно – переход, как и остальные постройки, разрушен, сохранилась только дверь на высоте нескольких метров и деревянная лестница внутри храма. Вняв уговорам, Доментий разрешает подняться на второй этаж по сильно обветшавшей лестнице. «Только я иду первый!» – предупреждает он и начинает убирать бутылки, во множестве расставленные на ступенях. Оказалось, что это не что иное, как импровизированная сигнализация! Заберется незваный гость, захочет проверить, нет ли чего ценного наверху, пойдет по шаткой лестнице, зацепит бутылки: попадают они, наделают шуму и предупредят о тайном визите. Подивились мы смекалке и царящему везде порядку и обратили внимание на аккуратно сложенные купюры старого образца. Долго ломали головы: что делают здесь деньги, выведенные из употребления много лет назад? Оказалось, это – пожертвования. Доментий очень трепетно относится ко всему приносимому Богу. Почитает за грех взять себе и расходует только на нужды храма, а что нужды эти оказались меньше щедрости людской – это не его вина. Еще раз удивились мы такой честности и предложили лично Доментию тысячу рублей. Он вспыхнул: «Зачем предлагаешь деньги? Хочешь мне плохо сделать? Сейчас возьму у тебя, потом захочется еще денег – возьму у другого. К чему это приведет? У меня всё есть, я ни в чем не нуждаюсь, – не на шутку огорчился он. – Посмотрите, вот орехи падают, я их не собираю. Зачем? Еще прошлогодний урожай остался, а этот пусть другие берут. Пенсию мне платят (2400 руб. – Н.Б.), а недавно официально в должности смотрителя восстановили и зарплату назначили (2600 руб. – Н.Б.). Огород есть, хозяйство, корова – всего хватает. Продукты, которые привезли, – возьму, но деньги никогда больше не предлагайте!» Мы как могли пытались загладить свою вину и вызвались проводить Доментия до дома. Дверь храма была закрыта на висячий замок, еще два замка легли на калитку церковной ограды, запоры были тщательно проверены, ключи спрятаны в глубокий карман, суровый взгляд брошен на любителей горячительных напитков, сидевших неподалеку.Палочка вместо замка
Идти пришлось недолго: живет Доментий в служебном доме. Есть у него и свой собственный, в Знаури (райцентре в пяти минутах езды), построенный для племянницы, которую он воспитал. Доментий никогда не был женат и своих детей не имеет. Племянница умерла, а сам он жить в доме не смог – слишком далеко от храма, да это уже и невозможно: без присмотра его окончательно разграбили бы, вынесли всё, включая окна и двери. Нас встретили куры, бегающие по двору; в глубине стоял неказистый домик наподобие русской полукаменки. Стены его даже не взывали, а так тихо просили о ремонте, и немудрено – ведь построен он был в 1943 году. Поднявшись на веранду, я не смогла сдержать смех: замок заменяла обыкновенная палочка, продетая сквозь ручку двери. «Да, это мой замок! – подтвердил, глядя на наши удивленные лица, Доментий. – Я никогда не закрываю двери. Уже 19 лет здесь идет война, и если мое добро кому-то понадобится, его всё равно возьмут – с замком или без». И вправду, воров вряд ли заинтересует более чем скромная обстановка. Железная печка в центре опрятной комнаты, несколько кроватей, стол, комод, на котором расположились иконы, молитвословы, книги. «Сначала я молился своими словами – что чувствовал, то и рассказывал Богу на родном языке, а когда появился молитвослов на грузинском, стал молиться по нему. Сложность в том, что долгое время я был рабом сатаны и до сих пор не могу прогнать его. Много искушений кругом, разные люди приезжают, много среди них и неверующих. Обвинять их нельзя, у нас в стране столько лет атеизм был, потом война началась… Ничего нет страшнее войны! Разве так важно, что я – грузин, ты – русская, он – осетин? Разве дает это право убивать друг друга? У меня никаких негативных отношений к осетинскому народу не было и не будет, и ни один из моих родственников не возьмет оружие против них!» Проникновенные, основанные на собственном опыте слова говорил этот много переживший человек, и жаль, что время не позволяло затронуть другие, более глубинные темы. Хлебосольный хозяин не мог отпустить нас с пустыми руками: на пол высыпается мешок яблок, из них отбираются лучшие. Потом мы спускаемся в подсобное помещение, где мне вручается домашний лаваш, при этом Доментий сокрушается, что не знал о нашем приезде заранее и не испек свежий. Следующий на очереди – замечательный осетинский сыр, изготовленный по особой, практикуемой на Кавказе, технологии. Доментий делает его из молока своей коровы, после чего помещает в рассол, где сыр может храниться годами. Перед тем, как подать на стол, его следует вымочить в пресной воде. Достается один, второй, третий сыр… Не зная, чем еще нас одарить, Доментий, в виде исключения, решает угостить вином, предназначенным специально для храма. Мы долго прощаемся и уже в дороге долго молчим, пытаясь разобраться в мыслях и чувствах, и в руках я еще долго держу тот самый хлеб, который воспринимаю не иначе, как напутствие и благословение… В следующий приезд Доментий радостно, как к давним друзьям, спешил навстречу, только теперь опирался он на палку и лицо его было бледнее обычного. «Ничего, я съезжу в Грузию, меня там подлечат, а ты возвращайся, я поведу тебя к тому храму за холмом». Конечно, Доментий, я вернусь! Будет весна. Мы пойдем сквозь цветущие луга и переливающиеся нежной зеленью холмы к древним святым камням, и услышу я много чудесных историй, и постигну мудрость житейскую, и поймаю этот дивный свет, льющийся из глаз…Послесловие
Символична показалась мне эта история. Грузин Доментий стоит на страже храма, построенного теткой грузинской царицы Тамары. Бог знает, как там было в прошлом, но сейчас храм находится на Осетинской земле, и висит на его колокольне русский колокол с трещиной, и вернули в него украденные иконы русского письма. Переплелось всё, смешалось, и только одно осталось неизменно и незыблемо – наша общая Православная Вера. Не страшны ей ни войны, ни столетия, ни тяга человека к саморазрушению. Наверное, там, в глухом селе, близ забытого храма – одно из тех редких мест, где уходит все лишнее, и возникает пример иной жизни – без ропота, амбиций и непомерных желаний. Там разбиваются сложившиеся стереотипы: Доментий чисто выбрит, коротко стрижен, аккуратно одет. Нет в нем внешних (таких модных нынче) признаков принадлежности к Православию. Он не кичится знанием, не думает, что на него возложена особая миссия, – он просто и незаметно делает свое дело.Наталья Батраева
// Православие.ru
