Антон: Если честно, я немного смущаюсь давать интервью журналу «Фома»… Журнал «Фома» у нас настольный, и в нем очень достойные православные люди делятся своими умными мыслями. Уверен, что недостоин такого внимания к своей персоне.
Виктория: А я наоборот — счастлива с вами пообщаться! В беседе со светскими журналистами приходится постоянно себя «фильтровать»: очень часто человек тебя абсолютно не понимает. Ведь когда начинаешь хотя бы минимально погружаться в духовную жизнь, открывать для себя ее не всегда видимые и не принимаемые, увы, многими законы и реальность, в жизни все меняется, как ни крути: видишь и слышишь по-другому, возникает новый круг общения, радости другие, книги другие. А значит, ты уже не можешь отвечать на вопросы журналистов без оглядки на твой — пускай даже крохотный — духовный опыт. И вот меня, например, спрашивают: «Как же так, вы уже двенадцать лет живете вместе, а все равно — счастливы? Вот психологи пишут — все должно быть наоборот: чем дольше в браке, тем холоднее отношения». С подозрением выслушивают ответ: «Мы сейчас гораздо глубже любим друг друга, это чувство даже сравнить нельзя с юношеской влюбленностью!» Или: «Как так Вы не боитесь стареть?» Или совсем потрясенно спрашивают: «Вы же можете себе позволить жить на Рублевке, а почему строитесь в самой обычной деревне?» Отвечаю им: «Это такое счастье — деревня уникальная, места святые, соседи добрые, верующие… Чем старше ты, тем ближе ты к Богу и жизни вечной и тем больше истин тебе открывается… Я бы ни за что в юность не вернулась — так страшно было!» И тут журналист огорошивает вопросом: «Подождите минутку, Вы что — всерьез считаете, что есть загробная жизнь?!» Человек недоумевает и задает другой вопрос, но ты и тут не можешь не говорить о своем мировоззрении и своей вере, потому что она пронизывает все сферы твоей жизни. А журналист смотрит на тебя, как на умалишенную, и принимает твои «странности» за издержки творческой фантазии. А главное — потом просто не пишет о том, чего не понимает. В результате получаются странные, куцые статьи. Часто мне звонили и извинялись: «Викочка, Вы так не по-звездному живете, читатели наши не поймут… И главный редактор издания попросил вырезать все, что Вы о Боге говорите, — это не нужно нашим читателям».
— Знаете, давать интервью «Фоме» — тоже не слишком безопасно. Часто люди реагируют примерно так: «Звезды в интервью кичатся своей православной верой, а жить продолжают своей прежней жизнью в мире шоу-бизнеса…» Вы готовы выслушивать такую критику?
Антон: Это критика часто разумная и по большей части исходит от меня самого. Приход к вере у меня вылился в то, что я страшно захотел уйти со сцены и заняться чем-то, как мне казалось, более полезным и душеспасительным. Год назад с этим решением я пришел к нашему духовнику протоиерею Алексию Гомонову, настоятелю храма Успения в Путинках. Он не благословил, чем совершенно меня ошарашил. Отец Алексий сказал: «Служи людям своим творчеством». Но я не успокоился — и отправился к другому священнику, о которым мы много слышали и которого очень ценит и уважает наш духовник, — к отцу Владимиру Головину, настоятелю Свято-Авраамиевского храма в городке Болгар в Татарстане. К нему за духовным советом со всей России едут. Вот и я ехал с полной уверенностью, что отец Владимир мне скажет: «Что?! Ты актер?! Вон со сцены! Срочно меняй профессию! Езжай в деревню спасаться!» — и тогда я приду к своему духовнику и скажу, что, мол, отец Владимир благословил, Вы же понимаете… Но отец Владимир сказал мне то же самое: «Играешь и поешь? Делай, что делаешь». Я был очень удивлен и расстроен…
Виктория: А этой поездке предшествовало два года просто невыносимых терзаний. Невыносимых — в первую очередь для меня. Антон твердил, что ему нужно бросать сцену, стал отказываться от интервью и съемок, а я спорила: «Подожди, тебя любит публика, значит, ты нужен. Со сцены и в интервью ты говоришь хорошие, правильные вещи: призываешь любить одну женщину, напоминаешь, что главное для человека — семья, вера и т. д.» Но Антон не сдавался: бросать — и всё… Возможность поехать к отцу Владимиру в Болгар появилась, когда мы давали концерт недалеко оттуда — в Набережных Челнах. Несмотря на аншлаг и благодарные слезы зрителей, Антон тогда сказал мне: «Вот увидишь, это будет наш последний концерт». Въезжать в маленький старинный Болгар было страшно неловко: дело в том, что единственный транспорт, который у нас был, — это арендованный для концерта огромный белый лимузин с нашей афишей. Мы долго краснели и извинялись за это. Чтобы попасть к отцу Владимиру, мы ждали восемь часов. Бывает, что люди здесь ждут и дольше. Батюшка Антона послушал и сказал: «Ты на своем месте. Иди радуй людей…» И мне — то же самое: «Пой!» Антоша вышел из храма с таким несчастным лицом, вы бы видели!
Антон: Я не считаю себя образцово-показательным православным. Да, двенадцать лет назад наш будущий духовник нас с Викой обвенчал, до этого полгода готовил — и через это мы впервые по-настоящему прикоснулись к миру Церкви. Но никакой новой жизни у меня автоматически не началось. Только два-три года назад стало приходить понимание того, что такое Церковь и почему она нужна. Сейчас мы регулярно исповедуемся и причащаемся, молимся дома, побывали во многих монастырях — и все равно язык не поворачивается назвать себя «прихожанами», мы, скорее, просто «частые захожане». Мне за это стыдно.
Виктория: Мне часто приходит на ум аналогия веры и музыки, грубое сравнение, но все-таки. Если мы глухие, это не значит, что музыки не существует… Если ты не чувствуешь присутствия Бога в твоей жизни, это не значит, что Его нет. Нельзя без подготовки сесть за фортепиано и с ходу сыграть Рахманинова или Бетховена. Нельзя неверующему с первого раза понять, о чем написано в Священном Писании. Если учитель музыки плохой — не значит, что музыка плохая… Если священник плохо поступил — не значит, что вера плохая… По этой аналогии, в вопросе веры мы с Антоном сейчас находимся на том уровне, когда можем еле-еле одним пальчиком наиграть на фортепиано «В траве сидел кузнечик», и то с ошибками. В то же время мне кажется, этот период — как раз самый увлекательный. Каждый маленький шажок для тебя — настоящее открытие!
«Я душу дьяволу продам за ночь с тобой»
— Антон, а нет чувства неловкости оттого, что на концертах приходится петь арию «Belle» из мюзикла «Notre—DamedeParis», где звучат слова: «Я душу дьяволу продам за ночь с тобой»?
Антон: Не надо думать, что слова «я душу дьяволу продам за ночь с тобой» — это заявление от лица исполнителя и вытекает из его мировоззрения. Это слова персонажа — и в мюзикле они выражают то, что все три героя, которые их произносят, одержимы настоящей страстью. И посмотрите — все они заканчивают жизнь трагедией.Хочу подчеркнуть, что роман Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери» — это произведение, которое в итоге ведет читателя к свету. И наш мюзикл также вел зрителя к свету. И арию «Belle» нельзя воспринимать вне контекста всего произведения. «Собор Парижской Богоматери» — это произведение, которое показывает, как человека губит страсть. И я всегда говорю об этом на концертах, перед тем как петь «Belle». А вот недопустимым мне кажется другое: когда эту песню, не понимая ее смысла, разучивают, например, в детских садиках или в детских домах, куда мы приезжаем в гости. Воспитательница объявляет, что для нас подготовили сюрприз — сейчас Петя, Саша и Сережа вам споют «я душу дьяволу продам за ночь с тобой». Вот это — страшно. Поэтому я призываю не к запрету на произношение этих слов, а к пониманию их подлинного смысла.
— А от каких еще вещей, нормальных для мира шоу-бизнеса, Вы теперь готовы отказаться? В Интернете, например, много Ваших фотографий из откровенных фотосессий…
Виктория: Увы, я раньше вообще не понимала, почему надо бояться обнаженных фотосессий. И когда Екатерина Рождественская приглашала сняться для очередного календаря, с удовольствием этого делала. Думала: «А что такого? полюбуюсь в старости, какое у меня тело было». А сниматься в такого рода вещах приглашали, и очень часто. Но, надо сказать, я никогда не соглашалась сниматься для мужских журналов в пошлых позах. Свои съемки мы воспринимали как художественное творчество: в итоге получались кадры, где я окутана какими-то лентами, но видно, что из одежды на мне — только волосы. Однажды мы с Антоном появились на обложке Speed Info в образах Адама и Евы. Тогда это казалось чем-то невинным, красивым, даже высокохудожественным, а сейчас… Не могу, не хочу и не буду. Поняла, наконец-то, что созерцание обнаженного женского тела вводит людей в грех. И быть источником этих соблазнов просто отвратительно.
Антон: Я чувствую так же. К сожалению, раньше я тоже очень много снимался в такого рода вещах — часто звали, поскольку спортивная фигура. И фотосессии были, и сомнительные сериалы, где нужно обнажаться. И Интернет пестрит такими фотографиями, и фильмы повторяются до сих пор. Сейчас, анализируя себя, я понимаю, что и тогда ощущал дискомфорт. А приходя к вере, начинаешь осознавать, чтó это было за ощущение. Его трудно как-то назвать, сформулировать. Просто с детства в ребенка закладывали, что правильно, а что нет. И вот я чувствовал, что делаю что-то неправильно. Но отгонял это чувство — и все-таки делал, рассуждая: «Есть вещи, может, и неправильные, но их делать надо, поскольку это — часть работы». И только теперь, делая даже не шаги, а шажочки в сторону Церкви, я начинаю понимать — нет, таких вещей делать не надо, даже если, казалось бы, очевидные и понятные деловые соображения диктуют обратное.
— А выбор ролей для кино изменился?
Антон: Для меня это отдельная и очень больная тема. Это своего рода замкнутый круг: уйти из профессии меня не благословили, но оставаться в профессии и не работать — я тоже не могу. Я очень хочу на этой ниве сделать что-то свое — фильм или спектакль, который отвечал бы моему мировоззрению. У меня нет самоцели быть узнаваемым, но без такого медийного ресурса никаких своих проектов не запустишь. И когда мне присылают сценарий нового кино — не какого-то ужасного, не пошлого, но просто, как мне кажется, не очень полезного, развлекательного — я соглашаюсь. Часто люди в храме подходят и говорят: «Спасибо за Ваши работы». Я не вправе обижать этих людей прямой руганью в адрес своих ролей. Но иногда я отношусь к этим работам негативно. Потому что, с моей точки зрения, развлекать людей — не всегда полезно. Мне иногда говорят: наоборот, ты можешь отвлечь людей от их проблем. А я задумываюсь: а надо ли их отвлекать? Может, наоборот, нужно дать им еще больше погрузиться в свои проблемы, чтобы они наконец нашли выход и, может быть, о чем-то важном задумались…
Виктория: Прости, любимый, но у меня другая точка зрения. Ведь неслучайно священники, которые тебя не благословили уходить из профессии, говорили: «Иди, радуй людей». Для меня одна из самых дорогих наград — когда зрители после концертов пишут благодарные письма, что настроение хорошее долго не проходит после концерта, что мужа своего дама простила и отношения улучшились, что пожениться решили после нашего концерта, что увидели на сцене семью, в которой люди искренне любят друг друга. Что помириться решили… Много пишут. Очень полезная работа, муж мой любимый!
Антон: Да, но «радовать» и «развлекать», о чем я говорил, — это не одно и то же. Во многих фильмах мои персонажи — очень хорошие люди. Но мне этого недостаточно. Недавно мне в очередной раз в интервью задали вопрос, какую бы роль я хотел сыграть. Раньше я, как и положено актеру, отвечал: Гамлет, Яго, Меркуцио и т. д. А тут почему-то сказал: «Я бы очень хотел исполнить роль, в которой мог бы себе позволить не снимать нательный крестик». Пусть этот герой будет заблуждаться и ошибаться, я очень хочу сыграть по-настоящему верующего человека. Но роли, которые мне предлагают, другие. Я читаю сценарий и вижу: да, это хороший человек, но верующим я его назвать не могу. Он стремится к добру и любви, но понимает их совсем не так, как я…
— Виктория, для Вас, судя по всему, никогда не вставало вопроса, противоречит ли вера профессии?
Виктория: Нет, более того, именно с обсуждения этой темы и началось мое знакомство с нашим будущим духовником. Я крестилась в девятнадцать лет, но причастилась впервые уже в Москве, когда поступила в ГИТИС. Священник тогда спросил, чем я занимаюсь. Я ответила: музыкант, певица. «Как?! Да это же сатанинское дело!» — закричал он. Как потом выяснилось, сам он бывший гитарист какой-то группы. И в течение следующих семи лет в храме я не появлялась, думала, как же я, такая грешная, буду церковь осквернять, петь-то я не могу бросить — потому что это мое, любимое дело… Молиться, правда, не прекращала.
Но разговор о духовной стороне моей профессии повторился еще раз, когда я через одного своего знакомого попала в храм Успения к отцу Алексию. Входя в храм, я уже было настроилась держать оборону. И вот батюшка спрашивает: «Кем ты работаешь?» Я настороженно отвечаю: «Пою». А батюшка улыбается: «А, так ты людей радуешь!» Я говорю: «Ну, вроде радую. Если люди приходят по нескольку тысяч, видимо, нравится». А он: «Ох, как хорошо! Только тоскливых песен не пой!» Я удивилась: «А как же печальная лирика?» А он отвечает: «Ты печаль с тоской не путай. Печаль — чувство светлое, а тоска — это когда после твоего концерта хочется повеситься». Так я вроде таких и не пела никогда… Само собой, домой я прилетела буквально на крыльях и принялась Антону рассказывать о том, что я нашла батюшку, к которому мы будем ходить. Через полгода он нас обвенчал.
Вера повлияла на творчество не в том, что я захотела от профессии отказаться, а в том, что стала со временем по-другому подбирать репертуар. Раньше я руководствовалась только музыкально-художественными соображениями, а теперь добавился еще один важный критерий: могу ли я эту песню спеть Богу. Если да, то она моя. А представляете, какой восторг я пережила, когда в октябрьском номере «Фомы» нашла ту же мысль в интервью Вячеслава Бутусова! Он как раз говорит о том, что в некоторых свои песнях стал со временем видеть обращение к Богу, и это обращение нужно выстрадать. Это стопроцентно мое ощущение!
«Хотите расскажу, как умирал Христос?»
— Вы венчались двенадцать лет назад, но к подлинной церковной жизни пришли гораздо позже. Что стало поворотным моментом?
Антон: Это произошло во Львове на съемках фильма «Возвращение мушкетеров». Мы праздновали каждый съемочный день — устраивали шумные вечеринки, с большим количеством алкоголя, с купанием (время было летнее), с настоящим «мушкетерским» куражом. И на одну из вечеринок к нам зашел наш художник по компьютерной графике. Его зовут Алан, он осетин. Ничто не предвещало серьезного разговора, все просто общались и хохмили, и тут, среди этого шума, Алан вдруг сказал: «А хотите, я расскажу, как умирал Христос?» От неожиданности все протрезвели. И он начал рассказывать, что, когда человека распинали, гвоздь входил не в ладони, а предплечье, потому что только эта кость может выдержать вес тела. Наступало удушье — проваливалась грудная клетка. И человек инстинктивно искал опору, чтобы поднять грудь и сделать вдох. И поэтому в ноги тоже были вбиты гвозди. Гвоздь проворачивался как раз в том месте, где находится сплетение нервных окончаний, и это вызывало болевой шок, человек опять проваливался и опять начинал задыхаться. Эти физиологические подробности заставили меня подумать о смерти Христа как о чем-то очень реалистичном. И о том, как, вынося такие страдания, Он молился о своих мучителях… Потом обстоятельства этой смерти я еще больше изучил по лекциям отца Андрея Кураева. Так для меня начал открываться тот мир, к которому я и раньше автоматически себя причислял, ничего на самом деле о нем не зная.
— Приход в Церковь делит жизнь на «до» и «после». В чем для Вас разница?
Антон: «До» — я все время чего-то боялся. Я боролся со своими крупными и мелкими страхами: вышибал клин клином. Например, когда снимался в экстремальных телепередачах, настаивал, что должен подписать бумагу из серии «в моей смерти прошу никого не винить». В одном интервью я даже сказал, что боюсь бояться. Но с приобретением даже минимального понимания православной веры этот страх стал уходить. По чуть-чуть, но все же я вижу, как он тает. И вижу вектор стремления, куда нужно развиваться, чтобы его изживать. Жизнь человека верующего и неверующего — это жизнь человека без страха и человека, боящегося всего.
Виктория: Я бы даже проводила границу не между верующим и неверующим, а между человеком церковным и нецерковным.Ведь мы давно были верующими, а в Церковь по-настоящему пришли недавно. И именно решение остаться внутри церковной ограды — вот что делит жизнь на «до» и «после».
Я согласна с Антоном по поводу страха. Моя бабушка говорила, что все грехи — от страха. Человек боится, например, остаться без работы — и идет на сделки с совестью. Девушка боится не выйти замуж — и ищет не всегда правильные способы привлечь мужчину. А вера дает понимание, что Бог не оставит, что бы ни случилось. А главное, все, что случается, — это нам нужно. Это не горе, а испытания. Но человеку, который пока еще за церковной оградой, этого не объяснишь. Потому что самое важное здесь — не личный опыт. Твой личный опыт вне духовного руководства может оказаться ошибочным. Я знаю одного человека, который «с Богом разговаривает», и «Бог ему отвечает», что поэтому ему исповедоваться и причащаться, мол, уже не надо, «Он Сам к нему приходить будет»… Мне страшно жаль этого человека — я пыталась всеми силами умолить его сходить в храм — не хочет: «Бог не велит»… Спасти его от этих заблуждений сможет только храм и духовник.
— Вам часто приходится говорить о вере с окружающими?
Виктория: Постоянно. И среди них есть очень дорогие нам люди, но при этом радикально не понимающие, «зачем нам все это нужно». Меня выручает один прием, о котором мне рассказал наш знакомый монах. Особенно это помогает в общении с людьми, которые считают себя образованными и именно поэтому не верят в Бога. Такому человеку говоришь: ученые доказали, что кошка видит больше, чем человек: у нее зрительный диапазон шире. Ты с этим научным фактом не споришь? Человек с подозрением отвечает: не спорю. А еще ученые доказали, что рыба слышит больше человека. Согласен? Согласен. Так смотри: мы с тобой видим меньше кошки и слышим меньше рыбы — как же ты можешь говорить о том, что Бога нет, только на том основании, что ты не чувствуешь Его присутствия, не видишь и не слышишь?
Мне кидают следующий стандартный аргумент: мол, только дряхлые старики или неудачники уходят в монахи. Тут кладешь перед человеком книгу «Несвятые святые» и говоришь: посмотри, восемнадцатилетний красавец, выпускник ВГИКа, стал послушником.
«Чаянная радость»
— Недавно вы выступили с инициативой проведения благотворительных концертов в поддержку строительства в Москве двухсот православных храмов. Почему вы за это взялись?
Антон: Через общего друга мы познакомились с иеромонахом Никодимом (Колесниковым), заместителем председателя Финансово-хозяйственного управления Русской Православной Церкви. Он нам рассказал об этом проекте и спросил, можно ли как-то эту идею поддержать. И тут — мою жену понесло. Вику же хлебом не корми, дай что-нибудь придумать и спродюсировать. Она позвонила нашим друзьям — Нонне Гришаевой, Ольге Кормухиной, Григорию Лепсу, Диме Дюжеву. Потом набралась наглости и позвонила артистам, с которыми лично не знакома — Николаю Расторгуеву и Сергею Безрукову. Все с радостью согласились исполнить песню «В храмах Москвы зажигаются свечи».
Виктория: Дело, конечно, не в том, что хотелось что-то спродюсировать. Амбиций у меня давно нет — только желание хоть в чем-то быть полезной. Я уверена, что Москва не провалилась под землю до сих пор только оттого, что в храмах служат Литургию.
Антон: Новые храмы в Москве — это просто необходимость. Меня сильно зацепили слова одного из духовных авторов: «Если Бог — на первом месте, то все остальное — на своем». В центре Москвы — да, много храмов. Но в спальных районах их очень мало. Мы много переезжали и жили в разных районах столицы. На окраинах города, чтобы попасть в праздник в храм на службу, нужно прийти сильно заранее — иначе придется молиться на улице. А человек, которому просто захотелось вдруг зайти в храм, зайдет — и увидит странную толпу, за спинами которой не разберешь, что происходит там, впереди. Храмы должны быть близко к дому, нужно, чтобы каждому пришедшему человеку там оказали внимание. Да, это уже много раз сказано — но не лишним будет эти вещи повторить.
Виктория: Однако сейчас я передала руководство проектом и запись песни Ольге Кормухиной, замечательному и глубоко верующему человеку и музыканту. К тому же я полностью прекратила концертную и общественную деятельность. На время полностью уединилась.
— Почему?
Виктория: Дело в том, что я никогда не была беременна. Я бы никогда не сделала аборт. Мы с Антоном очень давно мечтаем о ребенке, но до сих пор забеременеть я не могла и очень из-за этого страдала. Мы — обследованные вдоль и поперек и, по всем результатам, оба совершенно здоровы. Врач в клинике в Израиле даже отказался сделать нам ЭКО, сказав, вы, мол, здоровые — идите рожайте сами.
И тут нам звонит женщина, которая представляется матушкой Евсевией, игуменьей Свято-Троицкого монастыря в Симферополе. Мы не были знакомы, поэтому ее звонку удивились. А она говорит: «К нам в монастырь много раз приезжали люди специально, чтобы помолиться за Вас с Антоном». Судя по матушкиным описаниям, мы этих людей не знаем. А матушка Евсевия продолжает: «Они так усердно молились о даровании вам чада, что я рассказала об этом нашему старцу. А он мне ответил: «Скоро у них будет ребенок». Так что Вы теперь себя берегите, часто причащайтесь и готовьтесь. Раз старец сказал — так и будет».
Антон: Мы были очень тронуты, о рождении ребенка молимся очень давно. Ездили и к святой Матроне Московской, и к святому Александру Свирскому, к Иоанну Шанхайскому в Сан-Франциско… Отец Владимир из Болгар дал нам послушание: каждое воскресенье вечером читать акафист «Нечаянная радость».
И вот — всеми этими молитвами Господь послал нам настоящую «чаянную радость»: Вика беременна.
Журнал «Фома» — первое и единственное СМИ, кому мы об этом говорим. Почему? Потому что просим Ваших молитв. Потому что верим: если читатели «Фомы» за нас помолятся, нам это очень поможет.
Константин Мацан
