Что же такое старость – время для маленьких радостей и размышлений? Или внезапный вакуум – ты один в мире и пытаешься понять, что тебе делать со своей жизнью? Ты никому, в общем-то, особо не нужен, но в поисках нового смысла появляется время для Бога, собаки и Шуберта.

Старость – это…

Человеческая жизнь стала дольше. Дольше стал подростковый возраст (некоторые ученые даже предлагают продлить его до 24 лет), дольше – время, приходящееся на возраст старения и старости. Старость нынче положено встречать активно: в хорошей физической форме, на отличной позиции в бизнесе, в окружении многочисленной любящей семьи. Получать второе, третье, десятое высшее образование, предаваться любимому хобби, много путешествовать. На самом деле старение приходится встречать в растерянности и одиночестве.

Это, кажется, в самом деле новый подростковый возраст. И человек входит в него таким же неподготовленным и уязвимым, как и в свою далекую юность.

Впрочем, я о своем, о девичьем: я много понимаю про тоску по несбывшемуся последнему ребенку и по несуществующим внукам, которые неизвестно когда будут (и будут ли), и мало – про пресловутый красный «порше», анекдотический атрибут стареющего мужчины.

…когда не узнаешь себя в зеркале

Прежде всего, меняется тело. Это уже не тот ловкий и привычный инструмент, которым мы привыкли пользоваться. Оно ветшает и устает. Болит в десяти местах одновременно – нормально. На принуждение к бессонным ночам и авралам оно реагирует теперь как валаамова ослица: останавливается, перестает функционировать и внятно сообщает, что с ним так нельзя. Да и сами мы понимаем, что мало на свете такого, ради чего надо не спать ночью, если это не ради близких. Дедлайны – точно нет. Тело – это осел, сказал кто-то из святых отцов. И это старый осел. Когда-то надежный, а теперь старый и упрямый. Старая машина, у которой кончился гарантийный срок – при надлежащем уходе еще послужит, но уже не погоняешь. А внутри этого ветшающего тела по-прежнему живет совсем молодое существо, которое теперь трагически не узнает себя в зеркале. Это как раз тот возраст, когда подруги начинают худеть – не беспорядочно, к лету, под новый купальник: ой, опять пирожных наелась, ну ничего, в следующий раз – а упорно и всерьез: просто потому, что понимают, что старому ослику не вынести лишней нагрузки. И еще – что хочется подтянутой, красивой старости. Это как раз тот возраст, когда еще трудно смириться с тем, что лицо обвисает, что появляются морщины, что седины все больше. Еще не пропала вера в регидратационные кремы и гиалуроновую кислоту, но уже приходится выстраивать стратегию: собираюсь ли я стареть натурально или удерживать молодость искусственно. Буду ли я красиво седеть или красить волосы. Буду ли я их красить в натуральный цвет или сделаю себе, наконец, сине-зеленые пряди, раз уж в молодости не сделала. Потому что сейчас уже совершенно наплевать, кто что об этом подумает. Нам уже не надо нравиться окружающим – только себе. Собственно, все это только для себя и делается.

…привыкаешь терять

Потому что это возраст обступающего одиночества. И вот это самое главное в старении – это, а не обветшание телесной оболочки. Я (ужасно трудно почему-то писать «я», не сбиваясь на обобщающее «ты» или «мы» – хотя, наверное, это не только я, но и ты, и мы, и все, кто проходит через это второе взросление) – я уже выполнила свою физиологическую задачу: вырастила детей, дети стали взрослыми, ушли во взрослую жизнь. Мама им еще нужна – но так, как всякому взрослому нужна мама: для тепла, для подзарядки батареек. Время от времени прикоснуться, обрадоваться, жить дальше. Мама уже не может обольщаться тем, что живет для них. Надо задумываться о смысле собственной жизни. Я еще нужна маме, и мама нужна мне. А папы уже нет. А мои сверстницы уже обнаруживают: я теперь самая старшая. Я теперь на переднем крае, передо мной никого. Уже нет взрослых, у которых можно что-то спросить.

Мы учимся терять. Мы изучаем науку расставанья все глубже, все серьезнее. Мы учимся жить в постоянном присутствии болезни и смерти, ясно понимая, что и сами смертны, и что впереди уже меньше, чем позади.

И все чаще приходится задавать себе вопрос: а зачем это все было? Зачем это все сейчас? Что я делаю тут, на этой земле, зачем я сюда пришла? Затем, чтобы родить этих детей? Чтобы любить этого мужчину? Чтобы делать эту работу? Чем оправдаюсь, что оставлю после себя? Какой смысл был во всей этой жизни? И еще оказывается, что любимый и единственный, с которым собирались жить долго и счастливо и умереть в один день – он тоже уходит. У кого-то в мир иной, а у кого-то – в свою жизнь. Он тоже через это все проходит – через старение, предательство тела, одиночество и разочарование. Он тоже пытается научиться жить заново. Он находит новую работу, новую страну, новую жену, строит новый дом, покупает новую машину. Иногда заводит новых детей.

…и надо учиться жить одной – перед Богом

Эта новая жизнь – «когда так много позади всего, в особенности горя» – это внезапный вакуум. Новое, как в юности, экзистенциальное одиночество: ты один в мире и пытаешься понять, что тебе делать со своей жизнью. В этой новой жизни человек, в общем, никому особенно не нужен. Родные без него выживут. На рынке труда его уже считают ригидным, неспособным освоить новые технологии, учиться не берут, «потому что после сорока учиться чему-то уже трудно», собственными ушами слышала. А с другой стороны – надоедает доказывать, что ты особо необходимый работник, затыкать собой каждую дыру в проекте, сидеть ночами: вдруг становится понятно, что время – ограниченный ресурс, и его все меньше. Перед глазами все время песочные часы, и песочек сыплется, и внизу его все больше, а вверху все меньше. Сидишь на каком-нибудь дурацком совещании – а он сыплется… Эта новая жизнь – она какая-то немножко посмертная. В ней уже нет привычной повседневности: никого не надо поднимать утром, никому не надо варить обед и ужин. Не надо ходить на родительские собрания, не надо никого ругать за грязные носки в комнате. Можно реже делать уборку и почти не готовить. В ней вдруг появляется время, которое можно потратить на работу или маникюр, а можно на что-то осмысленное, но сперва надо сообразить: осмысленное – это что? А может, работа или маникюр – это и есть осмысленное? Потому что маникюр – это маленькая радость, а работа – это и есть польза, которую ты можешь принести? А должна ли ты приносить пользу? Кому? Зачем? Должна ли отказываться от мелких радостей? Кому должна? В этой новой жизни ты остаешься наедине с собой и Богом – от Которого уже хватит прятаться, теперь у тебя есть время, даже когда его у тебя старательно нет, потому что ты уже забила в ежедневник сто проектов параллельно – и уже заранее провалила один, потому уже сейчас понятно, что нельзя быть одновременно на трех работах в двух городах, и это все, кстати, на Страстной.

Это пауза – время тишины, молчания, когда изнутри должно что-то прорасти, чему пока нет названия. Когда никуда не идешь, потому что не знаешь, куда.

Когда просто живешь здесь и сейчас, потому что не имеешь ни малейшего представления про завтра (да-да, в ежедневнике все записано, но какая разница). Потому что вот прямо здесь и сейчас есть этот текст, спящая собака и Шуберт в наушниках. А про завтра я не знаю.

Марина Виноградская

Pravmir.ru