«“Я” — последняя буква в алфавите» 

Вы регулярно даете интервью, но почему так трудно найти информацию о Вашем мировоззрении?

Я сознательно стараюсь уходить от любых категорических суждений и обсуждений, а то получается, что публичные люди имеют свое мнение по поводу всего. И где-нибудь в магазине обыватель потом уважительно произносит: «Вы знаете, такой-то артист вот что сказал!». Но ведь это не экономист, не филолог, не философ. Почему, на какую-то, скажем, экономическую тему надо брать его слова на веру и вообще спрашивать его мнение, как у эксперта? Когда меня журналисты по телефону спрашивают: «А что вы думаете о…», обычно отвечаю: «Думать могу что угодно, но писать об этом не стоит, поскольку это мое частное мнение». Сейчас стараюсь привязывать свои публичные выступления к профессиональной деятельности, к работе, уходить от личных вопросов. Я не та фигура, чтобы подробно делиться переживаниями и размышлениями, особенно в том, что касается таких серьезных вещей, как вера. И если что-то позволяю себе сказать, то тысячу раз подчеркиваю: это только мое субъективное видение, ни на что ни в коей мере не претендующее.

Я обычный среднестатистический гражданин России 2009 года, с мамой-пенсионеркой, с детьми, оканчивающими школу и институт. Как и все, я живу в ситуации мирового финансового кризиса и озабочен добыванием денег. Четыре года не работал для телевидения и гордился этим. Но нет, сейчас буду, потому что надо зарабатывать. Кроме этого есть мои, говорю даже не мечты, а — мечты, хотелки, желалки, восторги. И я получаю огромное удовольствие, когда из них что-то получается. Но иногда мне кажется, что получилось что-то важное и хорошее,  а для зрителя, с которым я хотел поделиться мыслями, это оказывается ничем, никаким. Это жалко. От этого можно впасть в уныние, в отчаяние, все бросить. Я все время сомневаюсь, правильно ли я считаю, правильно ли делаю. Хотелось бы верить, что в работе у меня есть какой-то духовный внутренний фильтр. Артист так устроен, что должен любить то, что делает. Выбор у него только в начале пути — сказать «нет» или «да». Но с другой стороны ведь трудно представить себе человека, который с утра до вечера делает что-то великое, огромное и всегда исключительно правильное. К себе, к своему творчеству, ко всему в себе надо относиться с легкой иронией. Мама всегда в детстве мне говорила: «“Я” — это последняя буква в алфавите».

А в детстве никаких встреч с верой, чувства, что Бог есть, не возникало?

У меня корни староверческие: бабушка с маминой стороны была очень строгой; помню, шлепала по рукам, если пытался сложить пальцы в кукиш. И дома стоят иконы, доставшиеся нам от нее. А по линии папы прадед был регентом, православным церковным человеком. Но, что касается меня, в свое время всю эту наследственность победило пионерское детство.

Почему, избегая в различных интервью разговоров о себе, Вы много рассказываете о своей семье? 

Потому что семья — это огромная составляющая моей жизни. А жизнь — это в свою очередь цепь поколений, которая не прерывается. Помните рассказ Чехова «Студент»? Студент рассказывает пастушке и ее дочери об отречении апостола Петра. И когда девочка заплакала, все поняли: то, что произошло много столетий назад, отозвалось сейчас в этой девочке. Мне важно осознавать, что мир живет по своим объективным законам, что есть некая бóльшая система координат, чем моя собственная уникальность и желания.

«Чудо все-таки произошло»

Что повлияло на Ваше решение креститься?

Я крестился в Киеве, во Владимирском соборе, мне был 31 год. И даже не могу сказать, почему так решил. Вполне возможно это была дань моде. А буквально через месяц поехал по работе в Иерусалим. На теплоходе мы приплыли в Хайфу, а потом отправились в Иерусалим. А дальше я решил, что должен, просто обязан пройти по местам истории Нового Завета. Коллеги не могли меня ждать и я отправился самостоятельно. Прошел по православному району, купил крестик, он до сих пор на мне. Добрался до Гефсиманского сада. Помню, флагшток с российским флагом вызвал у меня чувство гордости за Россию… А дальше — очередь. Собственно говоря, как везде, как в магазин. В очереди было много народу, от очень набожных людей до совершенно, казалось бы, случайных. А позднее пришло чувство: Господь принимает нас всех, таких разных…

То есть тогда в Иерусалиме чуда, которого многие ожидают от поездки, не произошло?

Мне было 33 года, и в смысле веры я представлял собою абсолютно советское дитя. Меня не водили в детстве за руку в храм. Отец мой был военным летчиком, так что какие здесь могли быть разговоры о религии? И первый институт у меня — Бауманский, с повышенной секретностью, с политэкономией и со всем прочим. А еще в то время батюшки не разгуливали по улицам, не выходил журнал «Фома», не было никаких религиозных передач… Хотя какие-то смутные ожидания, что обязательно увижу в Иерусалиме нечто необыденное, неземное, были. Поэтому именно будничность этого города меня в первый раз и потрясла.

Уже потом, размышляя, думал: наверное, вера и должна быть, как чашка чая, то есть — обыденной, естественной в нашей жизни. В идеале хорошо было бы просто верить и всё. Но мы — постсоветские, поэтому и мучаемся сомнениями и вопросами. Кстати, позднее я осознал, что чудо тогда всё-таки произошло. Чудом было, что я приехал, что остался один, что в это сложное время добрался обратно. Та первая поездка до сих пор стоит у меня перед глазами. Второй раз я приехал в Иерусалим специально, с женой Лидой, и я уже мог быть немножко гидом, хотя опять многое открыл для себя. В этом году поеду в третий раз: на гастроли с антрепризным театром.

Случается, что человек открывает для себя какой-либо монастырь, храм, в котором обнаруживает то, чего ему так не хватало в повседневной жизни. У Вас были подобные открытия?

Уже десять лет, как я два-три раза в год езжу в Никитский монастырь около Переславля-Залесского. Первый раз оказался там в 1998 году. Не хочу подробно об этом вспоминать и что-то анализировать, но тогда мне было очень нехорошо, много проблем, забот. И товарищ сказал мне: «Садись на машину и поезжай по трассе. Увидишь, как километров через семьдесят словно пузырь какой-то лопнет и Москва отпустит». Я сел и поехал в сторону Ярославля. И совершенно случайно оказался в монастыре. Сейчас его восстановили, а тогда это было печальное зрелище. Вот приехал, зашел, встретил монаха. Спросил: куда это я попал? Он рассказал об этом монастыре, о том, что в нем подвизался преподобный Никита Столпник, поведал, что такое столпничество.

И я стал приезжать туда: когда удается — на службу, когда — нет.

Мы все, к сожалению, не живем сами по себе, а существуем в каком-то раздерганном внешнем мире. Плюс колоссальное информационное пространство: на другом конце земного шара что-то случится, а мы через пятнадцать минут об этом узнаем. И все это не дает возможности человеку побыть с собой. Эту возможность, эти редкие минуты для того, чтобы заглянуть в себя, посмотреть, подумать как раз и дают нам святые места.

Несколько лет назад церковь Благовещения, стоящая рядом с часовней, построенной на месте столпа Никиты Столпника, была в аварийном состоянии. Просили даже не заходить туда, потому что боялись обрушений. Но я все-таки заходил несколько раз перед самым началом реставрационных работ и просто стоял там. Однажды стою, о чем-то думаю, — а может даже ни о чем и не думаю, — а такое внутри спокойствие, умиротворение. И вот тут-то и увидел вдруг  красочные фрески, которыми был расписан храм. То есть они словно проступили, стали угадываться…

Можно ли показывать в кино святого?

Вы действительно хотите снять фильм о святом благоверном князе Александре Невском?

С 2000 года я два-три раза  проводил как ведущий Рождественскую елку в Свято-Даниловом монастыре, на которой присутствовал и ушедший Патриарх Алексий II. Это было замечательно, и дети мои там были, видели Святейшего, получали благословение. Во время первой елки разговор зашел о кино, и я впервые подумал, что было бы здорово снять фильм об Александре Невском. И стал как продюсер заниматься сценариями. Но все почему-то не получалось. Один сценарий даже был написан духовным лицом. Мы вместе ездили в Александро-Невскую Лавру, чего-то ожидали: за плечами уже было пять лет работы. Я подошел к мощам, а потом сказал своему спутнику, что пока не из чего делать картину. Через два года снова стал размышлять, как бы к этой теме подступиться. И, как бы в параллель с этими исканиями, святой благоверный князь Александр Невский стал «Именем России» в одноименном проекте телеканала «Россия». Видимо, не случайно именно сейчас мы вспоминаем о личности этого святого, сыгравшего большую роль в истории нашей страны.

У меня сейчас есть ощущение, что я знаю, как снимать. Ведь в чем сложность? Всегда встанет вопрос: а как это — играть святого, кто будет это делать? На мой взгляд, нельзя показывать святого в кино, нельзя его «играть». Он должен присутствовать в фильме не «визуально», не выходя на внешний план. Конечно, если фильм получится, он, безусловно, не устроит всех. Но искусство тем и прекрасно, что оно субъективно. Пока работа стоит: сейчас все упирается в деньги, точнее, в их отсутствие.

Почему, на Ваш взгляд, сейчас многие режиссеры обращаются в своих работах к страницам нашей истории? Например, Андрей Эшпай и Павел Лунгин заинтересовались временем Ивана Грозного.

Нам нужно говорить о нашей истории, снимать и смотреть ее. Мы — вымирающая нация, надо себе признаться в этом. Наши деды, посбивав с церквей кресты, отказались от прошлого. Потом пришла перестройка, и мы снова отказались от прошлого. Мы всё рушим. Такой получается яркий пример для всех — как нельзя. Очень обидно. Ведь наша история — пример духа и доблести. Я говорю о подвигах святых и о военных победах.

Но вот совсем, казалось бы, недавняя история: Отечественная война новым поколением воспринимается не так болезненно, не так остро, как ее чувствовали еще советские школьники…

В этом нет ничего страшного. Я тоже не помню Брусиловский прорыв. А дедушка мой помнил и рассказывал. Это нормально. Я вот фильмом «Отец» низко поклонился старшему поколению, которое помню визуально, помню тактильно. А для молодого поколения это картина об отцах и детях. Вообще я не вижу ничего плохого или негативного в современном молодом поколении. Молодежь мне очень нравится. Просто потому что она  — молодежь.

Другое дело, что в обществе сейчас нет созидательной идеи. Проходит Год семьи, Год ребенка и так далее. Но мы все равно вымираем… Вера может быть объединяющим звеном. Но дело в том, что нарушена причинно-следственная связь, а потому мне все-таки кажется, что широкое, на всю страну, отмечание церковных праздников на девяносто процентов является данью моде.

Путь, который ты хотел пройти

Существует мнение, что вера мешает свободе человека…

Свободе пакостить на улице, что ли? Мне как-то давно задали вопрос: «А как ты живешь?». Я, не задумываясь, ответил: «По долгам и обязанностям». И сам вздрогнул. Человек, который спросил, удивился: «Да ты с ума сошел: это же скучно!». А я больше двадцати лет живу со своей женой, и считаю, что в верности есть своя прелесть. Я не считаю себя несвободным. Библия нам дана, чтобы мы могли соотносить с ней свое поведение — правильно я поступаю или неправильно. Если ты находишься в сомнениях, можешь обратиться к Богу и получишь ответ. Дальше — свобода выбора. Но ты всегда четко будешь понимать, с белыми ты или с черными. А если стремишься к Его образу и подобию и занимаешься этим трудом, то надо ежеминутно задумываться, соизмерять каждый кусочек жизни. Я так обрадовался, когда мой сын в разговоре с кем-то сказал мою любимую фразу: «Только пройдя путь, ты понимаешь, что это путь, который ты хотел пройти». Я не раз повторял это детям.

Почему человек в какой-то момент своей жизни приходит в Церковь?

А где еще он может найти ответы на волнующие вопросы? Их не дают ни Маркс, ни Кант, ни Фрейд… Сам я обращаюсь к молитвослову в основном в не очень легкие минуты. Мало мы благодарим, мало радуемся. А в трудные минуты человек понимает, что ему, кроме Бога, и не к кому больше обращаться, некуда.

А вообще об этом лучше поговорить с моим младшим сыном. Он четко ответит, почему он каждое утро читает утреннее правило, а каждый вечер — вечернее. Почему он звонит батюшке, спрашивает, советуется. Там ответ будет внятен, категоричен и понятен. А я не смогу ответить на этот вопрос. Я, как уже говорил, начинал с другой системы координат. Если бы меня кто-то привел в свое время, объяснил…

Помню, приехали мы с младшим сыном во Флоренцию, он спрашивает: «А мы пойдем в галерею Уффици?». Тогда я подумал: «Здорово!». Вот показатель того, что человек с детства правильно сориентирован — умеет восхищаться хорошими картинами, читать хорошие книги, смотреть хорошие фильмы. Надо, чтобы рядом был духовник, чтобы не было такой каши в голове, как у меня. Пусть хоть кто-то в семье получит это воспитание. Старший сын, как и старшая дочка (от первого брака), — дети перестройки. А младший 1993 года рождения, крещен в детстве и назван в честь святого Димитрия Солунского, в день памяти которого он появился на свет. Поправляет, если его называют Дмитрием, а не Димитрием. Для него жить церковной жизнью — нормальная ситуация. То есть близко к тому, чтобы вера становилась обыденной, повседневной, необходимой каждую минуту.

Что, по Вашему мнению, самое трудное на пути к вере?

Самое трудное — как в физике: пройти «потенциальную энергетическую яму». Это из высшей квантовой механики понятие. Вот сидят два человека, разговаривают, оба живые, из клеточек, оба по определению излучают энергию. Так вот, там есть энергия и со знаком минус, которая  в квантовой механике и называется «энергетическая яма». Если человек принимает этот тезис на веру, то становится физиком. Если не принимает, то не становится. У меня так было, и я сломался. Физиком не стал. На пути к вере — это тоже самое сложное: или ты принимаешь, что априори все так, как нам сказано, и стараешься жить, сообразуясь с этим, или нет. Прошел ли я здесь — не знаю.

Оксана Головко