Новое утро

Не клонись-ка ты, головушка, от невзгод и от обид, Мама, белая голубушка, утро новое горит.

Все оно смывает начисто, все разглаживает вновь… Отступает одиночество, возвращается любовь.

И сладки, как в полдень пасеки, как из детства голоса, твои руки, твои песенки, твои вечные глаза.

По какой реке твой корабль плывет…

По какой реке твой корабль плывет до последних дней из последних сил? Когда главный час мою жизнь прервет, вы же спросите: для чего я жил?

Буду я стоять перед тем судом — голова в огне, а душа в дыму… Моя родина — мой последний дом, все грехи твои на себя приму.

Средь стерни и роз, среди войн и слез все твои грехи на себе я нес. Может, жизнь моя и была смешна, но кому-нибудь и она нужна.

Полночный троллейбус

Когда мне невмочь пересилить беду, когда подступает отчаянье, я в синий троллейбус сажусь на ходу, в последний, в случайный.

Полночный троллейбус, по улице мчи, верши по бульварам круженье, чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи крушенье, крушенье.

Полночный троллейбус, мне дверь отвори! Я знаю, как в зябкую полночь твои пассажиры — матросы твои — приходят на помощь.

Я с ними не раз уходил от беды, я к ним прикасался плечами… Как много, представьте себе, доброты в молчанье, в молчанье.

Полночный троллейбус плывет по Москве, Москва, как река, затухает, и боль, что скворчонком стучала в виске, стихает, стихает.

Почему мы исчезаем…

Почему мы исчезаем, превращаясь в дым и пепел, в глинозем, в солончаки, в дух, что так неосязаем, в прах, что выглядит нелепым, — нытики и остряки?

Почему мы исчезаем так внезапно, так жестоко, даже слишком, может быть? Потому что притязаем, докопавшись до истока, миру истину открыть.

Вот она в руках как будто, можно, кажется, потрогать, свет ее слепит глаза… В ту же самую минуту Некто нас берет под локоть и уводит в небеса.

Это так несправедливо, горько и невероятно — невозможно осознать: был счастливым, жил красиво, но уже нельзя обратно, чтоб по-умному начать.

Может быть, идущий следом, зная обо всем об этом, изберет надежный путь? Может, новая когорта из людей иного сорта изловчится как-нибудь?

Все чревато повтореньем. Он, объятый вдохновеньем, зорко с облака следит. И грядущим поколеньям, обоженным нетерпеньем, тоже это предстоит.

Прощание с осенью

Осенний холодок. Пирог с грибами. Калитки шорох и простывший чай. И снова неподвижными губами короткое, как вздох: «Прощай, прощай.»

«Прощай, прощай…» Да я и так прощаю все, что простить возможно, обещаю простить и то, чего нельзя простить. Великодушным я обязан быть.

Прощаю всех, что не были убиты тогда, перед лицом грехов своих. «Прощай, прощай…» Прощаю все обиды, обеды у обидчиков моих.

«Прощай…» Прощаю, чтоб не вышло боком. Сосуд добра до дна не исчерпать. Я чувствую себя последним богом, единственным умеющим прощать.

«Прощай, прощай…» Старания упрямы (знать, мне лишь не простится одному), но горести моей прекрасной мамы прощаю я неведомо кому. «Прощай, прощай…» Прощаю, не смущаю угрозами, надежно их таю. С улыбкою, размашисто прощаю, как пироги, прощенья раздаю.

Прощаю побелевшими губами, покуда не повторится опять осенний горький чай пирог с грибами и поздний час — прощаться и прощать.

Сколько сделано руками…

Сколько сделано руками удивительных красот! Но рукам пока далече до пронзительных высот, до божественной, и вечной, и нетленной красоты, что соблазном к нам стекает с недоступной высоты.

У поэта соперников нету

У поэта соперников нету — ни на улице и не в судьбе. И когда он кричит всему свету, это он не о вас — о себе.

Руки тонкие к небу возносит, жизнь и силы по капле губя. Догорает, прощения просит: это он не за вас — за себя.

Но когда достигает предела и душа отлетает во тьму… Поле пройдено. Сделано дело. Вам решать: для чего и кому.

То ли мед, то ли горькая чаша, то ли адский огонь, то ли храм… Все, что было его,— нынче ваше. Все для вас. Посвящается вам.

Хочу воскресить своих предков…

А. Кушнеру

Хочу воскресить своих предков, хоть что-нибудь в сердце сберечь. Они словно птицы на ветках, и мне непонятна их речь.

Живут в небесах мои бабки и ангелов кормят с руки. На райское пение падки, на доброе слово легки.

Не слышно им плача и грома, и это уже на века. И нет у них отчего дома, а только одни облака.

Они в кринолины одеты. И льется божественный свет от бабушки Елизаветы к прабабушке Элисабет.

Несчастье

Когда бы Несчастье явилось ко мне в обличии рыцаря да на коне, грозящим со мной не стесняться, — я мог бы над Ним посмеяться.

Когда бы Оно мою жизнь и покой пыталось разрушить железной рукой и лик Его злом искажался — уж я бы над Ним потешался.

Но дело все в том, что в природе Оно неясною мерою растворено и в тучке, и в птичке взлетевшей, и в брани, что бросил сосед на ходу, в усмешке, мелькнувшей в минувшем году, в газете, давно пожелтевшей.

Но в том-то и дело, что нам не видать, когда Ему выпадет нас испытать на силу, на волю, на долю. Как будто бы рядом и нету Его, как будто бы нет вообще ничего — а раны посыпаны солью.

Нельзя быть подверженным столь уж всерьез предчувствиям горьким насмешек и слез, возможной разлуки и смерти… Гляди: у тебя изменилось лицо! Гляди: ты боишься ступить на крыльцо, и пальцы дрожат на конверте!

И все ж не Ему достаются права, и все же бессильны Его жернова: и ты на ногах остаешься, и, маленький, слабый, худой и больной, нет-нет да объедешь Его стороной, уйдешь от Него, увернешься.

Наверно, в амбарах души и в крови хранятся запасы надежд и любви (а даром они не даются). И вот, утверждая свое торжество, бывает, погоны срываешь с Него… Откуда и силы берутся?

Святое воинство

Совесть, Благородство и Достоинство — вот оно, святое наше воинство. Протяни ему свою ладонь, за него не страшно и в огонь. Лик его высок и удивителен. Посвяти ему свой краткий век. Может, и не станешь победителем, но зато умрешь, как человек.