Если верить толковому словарю, патриотизм – это любовь к родине, а родина – исторически принадлежащая данному народу территория. Но то, что мы вкладываем в понятие «родина» явно не исчерпывается просто территорией. Часто под ним понимается государство, в котором человек родился и вырос, провел детство, получил образование, сформировался как личность. Но и это тоже – только одна из граней этого понятия. К какой же из этих граней имеет отношение Православие? Разобраться в этом мы попытались с помощью доктора филологических наук, профессора, лауреата Государственной премии, ученика академика Лихачева и близкого друга одного из парадоксальнейших мыслителей ХХ столетия Льва Гумилева, Гелиана ПРОХОРОВА.

— Гелиан Михайлович, одна из последних ваших книг называется «Крестообразность времени». Как-то уж очень эпатажно звучит.

— Ничего эпатажного. Я давно заметил, что время крестообразно. Настоящее – это то, что ещё не прошло, но не то, что еще не пришло. Значит, оно между прошлым и будущим, они как бы по сторонам от него. Если же провести мысленный взор сверху вниз, то окажется, что настоящее — это то, что не вечно, ибо пройдет, но и не моментально, ибо длится. Вот и получается, что настоящее – центр креста, верх которого — вечность, низ – мгновение, слева – прошлое. Почему слева? Мы ведь читаем слева направо, а справа – будущее. Вот вам и крестообразность времени. В точке встречи времён и находится настоящее, а вместе с ним – я, мы, наделённые разумом, совестью, сознанием.

-А в чем прикладное-то значение этой научной крестообразности?

— Отталкивать ни одно из времён никак нельзя. Бывает ведь, что времена разбегаются от настоящего, тогда их связь рвётся и настоящего не остается. Настоящее – это и есть то, что мы черпаем из прошлого, будущего, мига и вечности. Со всем этим ни в коем случае не следует порывать. Что бывает, когда общество нарушает эту закономерность, мы узнали, когда стали свидетелями и участниками кровавого ХХ века.

— А вас, Гелиан Михайлович, каким боком он коснулся?

— Мою-то жизнь он не раздавил, но грозное дыхание его опалило. В свое время я послал Солженицину по цепочке доверенных лиц воспоминания старого семеновца Макарова. Кэгэбэшники мгновенно засекли а потом произвели обыск, вызвали в Большой дом. Я тогда уже работал в Пушкинском Доме. Потом пришла туда бумага с просьбой ходатайствовать о лишении меня учёного звания и советского гражданства, которая в КГБ будет немедленно удовлетворена. На профсоюзном собрании в институте Дмитрий Сергеевич Лихачев произнес защитительную речь. Так его вызвал к себе сам Романов. К счастью, после этого визита Лихачёва слежка за мной прекратилась.

Судьба каждого в значительной степени определяется окружающими нас людьми. Вас она свела с интеллектуальной элитой России – Лихачевым, Панченко…

Но самой судьбоносной была всё-таки встреча с Львом Николаевичем Гумилевым. Благодаря ему я нашёл дело своей жизни и обрел православную веру. Тогда смысл моей жизни состоял в бесконечных разговорах с этим уникальным человеком и в чтении всего, что он писал. Историю он знал прекрасно, интересно ему было думать о ней, интересно, когда его мысли воспринимали, обсуждали. Очень живого ума был человек, очень! Познакомились мы с ним в поезде, я ехал лазить по горам, а он – лечить лагерную язву. Как вы знаете, он отсидел полтора десятка лет ни за что ни про что. «Ге-ля, — он немножко картавил, немножко манерно говорил, — знаете, какая польза была в Гулаге? Зэки разговаривали, читали лекции на самые разные темы, и думали, думали, думали. А на свободе люди разговаривают мало. Разве что в учёных сообществах эта потребность еще осталась». У меня же была просто ненасытная потребность говорить с Львом Николаевичем. Я просто наслаждался игрой его виртуозной мысли. Позже, когда мы с ним уже подружились, он даже приравнивал меня по тому, как я его слушал, как понимал, к зэкам: «Ге-ля, — раскатывался его говорок, — когда вы родились? В 1936? Ну, в это время казни уже шли вовсю».

— Это у него свой отчет времени был, да?

— Да-да, как бы лагерный… Дорожное знакомство наше укрепилось в Питере. Он пригласил меня к себе домой. Когда я пришёл по указанному адресу, ахнул. Дело в том, что когда я учился в Военно-воздушной инженерной академии имени А.Ф. Можайского (еще до Университета), проходил строительную практику в том самом доме на Московском проспекте, где жил Гумилев, в гости к которому я и пришел. У меня даже сохранилась фотография, где я малярничаю в будущей комнате Льва Николаевича Я ее потом ему показал.

— Это же фантастика, Гелиан Михайлович!

— Да, да, маленькое чудо. «Ге-ля, — рокотал он, — пока меня реабилитировали, вы, оказывается, строили мне дом!» Не раз мы ездили вместе в археологические экспедиции. В дельте Волги раскапывали Хазарские погребения, учились плавать, а потом и плавали с аквалангом в Каспийском море. Помню, приехали в Дербент провести подводные исследования древних портовых сооружений, описанных много веков назад арабскими географами. Во время одного из погружений обнаружили на дне древнюю башню. Гумилев установил уровень Каспия в тот момент, когда Хазария погибла. Возможно, считал он, вода и помогла этому. Десять лет мы встречались с моим другом, если и не ежедневно, то еженедельно уж точно. А потом общение сократилось: поставили ему телефон, вроде все в трубку и сказать можно и ехать лишний раз не обязательно. Ну а кроме того, он мне последнее время частенько говорил, что мне надо не только у него учиться, а хорошо бы ещё у кого-нибудь. Так вот и вышло, что Дмитрий Сергеевич Лихачев стал моим вторым учителем-руководителем, что ли. И Лев Николаевич стал немного ревновать. Долг платежом красен. Я ему тоже советовал, мол, хорошо бы вам жениться, чтобы было кому ухаживать за вами. Правда, он сам успешно вёл своё хозяйство, зэковская жизнь научила всему. А он мне на моё предложение: «Ге-ля, вам же будет хуже!» Как в воду глядел. Московская дама, художница, которую он привез из Москвы, сразу начала ревниво отстранять меня от дома. Так она «отфутболила» всех старых «бесполезных» друзей. Он всё это видел и все прекрасно понимал, но говорил: «Мне, Геля, хорошо». Но под конец его жизни все вернулось на круги своя. Когда он тяжко заболел и лег в больницу, я ночевал рядышком с ним. Так что напоследок вернулось счастье прежнего общения с ним.

— Гелиан Михайлович, вы упомянули, что до Университета учились в Военно-воздушной инженерной академии. А как вас туда, простите, занесло?

— В 1О классе к нам в школу пришёл очень интеллигентный полковник и рассказал, что в их Академии образование лучше, чем в «штатских» вузах. А так как я тогда и сам не знал, чем мне заниматься, то и поступил на аэродромно-строительный факультет. Пути наши с аэродромным строительством расходились всё дальше и дальше. Я проводил много времени в букинистических магазинах, покупал Гумилёва-отца, Ахматову, Мандельштама, Пастернака… К счастью, меня оттуда вышибли в солдаты и отправили на лесоповал. Как только демобилизовался, пошёл в Университет. А у меня даже документы не приняли.

— Почему?

— Да потому, что в армии дали чудовищную характеристику: политику партии и правительства не понимает. Проработал год на стройке. Говорю, дайте мне характеристику для Университета. От меня отмахнулись: сам напиши, а мы подмахнём. Ну я и написал: политику партии и правительства понимает правильно… На историческом факультете ЛГУ я специализировался по византийско-русским связям. Стал учить греческий. Для меня даже специально пригласили преподавательницу с кафедры классической филологии – Софью Викторовну Полякову, этакую строгую Диану-охотницу: собак всегда у неё в доме было полно, ходила она в высоких сапогах. Уже со второго курса ходил в Пушкинский Дом на заседания сектора древне-русской литературы к Дмитрию Сергеевичу Лихачёву. Когда дело шло к окончанию Университета, Дмитрий Сергеевич предложил мне поступить к нему в аспирантуру, что я, конечно же, с радостью и сделал. Он сказал: «Защититесь вовремя, будете зачислены на работу в «Пушкинский Дом». Защитился, — было это в 1968 году, и взяли меня старшим научно-техническим работником. Ну а потом защита докторской диссертации, многотомное издание памятников литературы Древней Руси, за что и удостоен вместе с коллегами Государственной премии.

— И какой же век ваш самый любимый?

— ХIV. Это и Андрей Рублев и Дмитрий Прилуцкий, и Сергий Радонежский, и Кирилл Белозёрский. Все – вершина святости. Создается новый стиль в живописи, литературе, архитектуре, что случается на Руси чрезвычайно редко. Ну и хлынуло много замечательных произведений переводных. В частности, сочинения Дионисия Ареопагита с толкованиями Максима Исповедника. Весь христианский мир хорошо знал Дионисия. Он был учеником апостола Павла. Когда Павел произнес свою замечательную речь в Ареопаге, она вошла в деяния апостолов, афинские философы и слышать не хотели о Воскресении, сразу на этом месте прервали его, мол, об этом расскажете в другой раз. А вот Дионисий, единственный, заинтересовался и продолжил беседу с апостолом. Результат был такой: он уверовал, крестился, а затем написал знаменитый трактат о Божественных именах и другие. Так вот, для славян Дионисия перевёл впервые серб Исайя. Было это в 1371 году. Я тоже дерзнул перевести его. Причём, брался за это многотрудное дело без всякой уверенности, что когда-то закончу. С Божьей помощью осуществил своё намерение, уже вышло не одно издание моего перевода. В моем любимом ХIV веке христианская аскетическая литература, можно сказать, процветала. Я бы ее определил как путеводитель из мига в Вечность. Сейчас поймёте почему. Писали о страстях, которые налетают на каждого человека в миг и погружают его в бездну. Писатели-аскеты сравнивают нас с корабликом в бурю, в конце концов гибнущим. И вот писатели-исихасты ХIV века учат нас, людей ХХI века, обуздывать свои хотения через любовь к Богу, через жизнь с любовью, а не с гибельной страстью.

Да, видно, без толку. Современный человек, как муха на липучку, летит на всевозможные удовольствия. Нет, нашему веку ХIV век с его аскетической литературой не нужен. Кстати, она была хоть когда-то востребована?

Была. Я как-то составил график, вот ведь сказывается инженерное образование.

Так вот , лидирует опять же мой любимый ХIV век, золотой век духовности. Во множестве списков, сделанных монахами Троице- Сергиевой Лавры, ходили «Лествица», Исаак Сирин, Авва Дорофей, Семион Новый Богослов. Нет сомнений, что благословлял их издание сам Преподобный Сергий Радонежский. Уже около середины ХV века тираж их уменьшается, а в ХVIII веке, как мы бы сказали сегодня, сходит на нет. Исключение составлял Север, точнее – Заволжье. Там высокий интерес к аскетической литературе продержался до начала ХVI века. Я исследовал библиотеку Кирилово-Белозерского монастыря и могу сказать, что его монахи по числу списков превзошли саму Троице-Сергиеву Лавру. Север дольше других мест на Руси хранил древне-русские традиции. Не случайно, что именно там сохранились фрески Дионисия. Так и шли рука об руку теоретик Дионисий и аскетическая литература, которая была для людей прямо-таки практическим руководством в жизни.

-Ну, это в те, далекие времена. А вот могут ли эти древние тексты повлиять на мировоззрение современного человека?

— Давайте размышлять вместе. Вот передо мной три книги, посвящённые русскому Северу, конкретнее – Вологодской земле. Одна из них «Энциклопедия русского игумена XIV-XV веков» Кирилла Белозерского. В ней история, азы земного строения, медицинские трактаты, как лечить от разных болезней путём кровопускания при определенных фазах луны. Всё это так интересно, но вот влияет ли она на мировоззрение, — не знаю.

Вторая книга – Нил Сорский, о котором я вам уже рассказывал. Он пишет о внутреннем возделывании своей души, о страстях, о том, как с ними бороться. Это такая практическая психология. И писатель этот, думаю я, на все времена. Есть такой отец Василий Гролимунд, родом из Швейцарии. Так вот он стал православным и живет сейчас в скиту Южной Германии по Уставу Нила Сорского. Отец Василий перевел Нила на греческий язык, когда он был Афонским монахом. Он считает, что в ХХI веке Нил вполне может быть руководителем не только восточного, но и западного монашества. А я добавлю от себя, не только монашества, но и всех добрых людей, кому интересен свой внутренний мир, свое сердце, свой ум, кого заботит, как блюсти его, чего бояться, а чего – нет. Одним словом, это прекрасное практическое пособие для жизни.

— Одно время, в нашей прессе долго муссировался вопрос, надо ли переводить церковную службу на русский. А нужно ли переводить на современный язык древнерусскую литературу? Я вот своей шестилетней внучке говорю русское слово и его церковно-славянский вариант. Ей всегда больше нравится последний.

-Что касается перевода службы, однозначно не надо. Потому что стоит несколько раз сходить в Церковь и всё станет понятно. При переводе же потеряется сакральность текста. Говоря о переводе древне-русской литературы, не буду столь категоричен. Приведу вам пример. «Подобает ли ратуемому какою-либо страстию старательно противитися рекошется». Ну, скажите, что тут непонятного? А сколько поэзии! При переводе она пропадёт. Но тем не менее, издавая «Памятники древне-русской литературы», мы слева даем древне-русский текст, а справа – русский перевод, чтобы человек, споткнувшись о непонятное слово, не отвратился от всего текста. Исконный, древне-русский язык делает более богатым и наш, современный русский. Присутствие старины открывает целую культурную перспективу и у нас оказывается гораздо больше собеседников – древнерусских писателей, которые хотели бы с нами беседовать. Только слушай их и читай. Вот мы и помогаем им в этом.

— А вот можем ли мы сегодня судить о том, как широко читалась эта литература в свое время?

-Приблизительно. По количеству списков, дошедших до нас. И по частоте ссылок на того или иного древнего писателя. Так, судя по последнему в своё время очень популярно было произведение «Диоптра». Написал её в ХI веке византийский монах анахарет Филипп Пустынник.

-А что означает это слово – диоптра?

-Зерцало. Жанр его – сократический диалог. Воспринят он был тогда снобистской публикой весьма раздражённо, мол, жанр этот неизвестен Священному Писанию. До нас дошло послесловие Филиппа на этот счёт. Он «отвещает любозазорным», то-есть, тем, кто горделиво ругается: я, говорит, пишу для простых людей, а не для снобов. Дословно так: «Ниже убоюся укоризны б…, паче меры мудрствующих». Так вот, это выражение «отвещаю любозазорным» стало, что называется, крылатым, оно частенько встречается у древних писателей. Так что, Филипп Пустынник был даже очень читаем.

-Ну а диалог-то в «Диоптре» кто с кем ведет?

-Душа и тело. Душа такая наивная, наивная. И эмоциональная. А плоть умная. Она-то и учит душу.

-И чем же это кончается? Полным крахом?

-Да и начинается плачем. А кончается? Пока ни душа, ни тело не умерли, они все еще в диалоге. В том числе и на тему, как они умрут, как будут разлучаться, что будет далее. Могу смело сказать, что «Диоптра» — это самое главное произведение древней Руси о человеке.

Вот, кстати, вы спрашивали меня о молодёжи. Тексты «Диоптры» готовила и комментировала моя ученица, двадцатилетняя девушка. И справилась с этим очень успешно.

-Наверное, как говорит молодежь, она ботаник, «синий чулок»?

-Ну что вы! Вполне современная девушка, борьбой занимается, на байдарках ходит, вот в Грецию со своим женихом ездила на каникулы, он тоже аспирант. Конечно, у нее нет колец в ухе, да на пузе. Если судить по моим студентам в Петербургском Университете да в Духовной Академии, молодежь просто замечательная. По глазам их вижу, как они слушают преподавателя. После экзамена в Академии студенты подарили мне ба-тюш-ки! – складень. Вот, ведь, оказывается, как они благодарны мне. Если соблазны этой сладкой жизни и затрагивают, то, видимо, не тех, кто идет на исторический факультет. В группе у меня парочка совершенно замечательных студентов, они идут в аспирантуру, парочка – слабеньких, остальные – вполне на уровне, серединка.

-И где же выходит ваша «Диоптра»? И каким тиражом?

-В издательстве «Наука» при поддержке Московского института философии. Тираж, конечно, небольшой.

— А мне так кажется, что, говоря по современному, судя по вашему рассказу, ее так можно раскрутить, что она и бестселлером станет. А то еще и в театре поставить.

— Как это ни странно звучит, но это ваше соображение вполне уместно. В ХVII веке была написана комедия «Притча о блудном сыне». Года два назад я видел спектакль по этому произведению. Не помню, что за ансамбль исполнил её в Капелле. Совершенно замечательный спектакль. Шёл он целый сезон ,и зал, говорят, всегда был полон. Афиши висели по всему городу. Да и вообще древне-русская литература драматургична. Авраамий Палицин написал «Сказание об осаде польскими, литовскими, казачьими, русскими изменниками Сергиевой Лавры» в 16О8-161О годах. Это, скажу я вам, такие драматические напряжённые события, как блокада Ленинграда. Несмотря на страшную эпидемию, больные, бедные, обессиленные люди делают вылазки и отбиваются от вооружённых пушками врагов осадными орудиями. Полтора года поляки бьют по монастырю и не могут взять его. Сказание это прямо-таки готовая драматургия.

— До сих пор, Гелиан Михайлович, вы говорили о переводной литературе. А кто был первым писателем аскетом-исихастом на Руси?

— Нил Сорский. Родом он из Москвы, ушел на Север, постригся в Кирилло-Белозерском монастыре и прожил до девяноста лет. Первый-то он первый писатель-исихаст, но как бы замыкающий в ряду восточно-христианских писателей такого рода. Бесконечно цитирует Нил переводную литературу, указывая источники, и всё время побуждает учеников читать Священное Писание. Он заверяет читателей: я сам не принимаю никакого решения, если не найду подтверждения своим мыслям в Священном Писании или святоотеческой литературе. Нил автор трехтомного «Соборник с житиями святых». Можно сказать, что это христианская классика. На полях он отмечал разночтения по спискам, которыми пользовался. Могу с уверенностью сказать, что это первое филологическое издание житийных текстов, предшественник «Четьим-минеям» митрополита Макария. Сейчас я подготовил новое собрание сочинений Нила Сорского, оно вот-вот выйдет. К его писательским трудам присоединил сочинения его ближайшего ученика, Иннокентия Охлепинина. В рукописях последнего есть «Надсловие» и «Пристяжение», а в них завуалированная яростная полемика с учителем. Мне кажется, что их никто никогда не читал. Суть полемики в следующем. Иннокентий уверен, что в скиту надо жить не по одному, а по двое-трое. Потому как у одного велик соблазн считать, что он близок к святости: не раздражается, не осуждает, не завидует, ну и т.д. Одиночество, считает он, самопретыкательный путь, надежнее – путь вдвоем-втроем. Применительно к себе, возможно, он прав. Святые отцы предостерегают: если видишь человека, который в одиночку лезет на небо, дёрни его за ноги и поставь на землю. Нил ответил Иннокентию так: ты основывай свой монастырь, а у меня будут жить по одному. И Иннокентий, следуя своей концепции скитского общежития, ушёл в Комельские леса Вологодчины, отчего и прозван Иннокентием Комельским. Кстати говоря, Нил с Иннокентием уходили из Кирилло-Белозерского монастыря на Афон. Они там явно усвоили греческую культуру, Нил потом даже расписывался по-гречески, сохранились его автографы. Вернувшись в Кириллов монастырь он уже не смог жить в богатом общежитии, напоминавшем колхоз, на который работали крестьяне. Он нашел место, как он сам писал, «угодно моему разуму занеже мирской чади маловходно» и написал устав скита. И сегодня скит не затерялся на реке Соре. В ХVII веке была написана повесть истопником того скита. Он сообщает такую деталь: Нил принимал в скит только грамотных, постригшихся в общежитии.

А в каком веке, Гелиан Михайлович, было больше всего святых на Руси?

И на этот случай составлен у меня график. Начало подъема относится к Х веку, трое святых – княгиня Ольга и два убитых варяга. В начале ХI века – четверо святых. Равноапостольный князь Владимир, его сыновья Борис и Глеб, а также слуга Бориса – венгр Угрин-Георгий. Потом идёт крутой подъём – это герои Печорского патерика, затем спад до середины ХIV века, откуда начинается резкий подъем. А уж в ХVII веке — крутой обрыв вниз: на Руси произошла Никоновская реформа и сразу половина христианского населения оказалась вне закона. Всего, таким образом, в Древней Руси канонизованных святых, кому составлена служба, примерно четыре с половиной сотни.

Так мало! За один ХХ век новомучеников далеко за тысячу. Но мне кажется, когда так много святых, то явление то как бы девальвируется, обесценивается, что ли. Ведь каждому из тысячи молиться не будешь, полторы тысячи акафистов не напишешь.

Я понимаю, о чем вы говорите. Как на Руси признавали святых? Часто даже не знали, что умерший свят. Но церковь-то завоевала мир практически на останках святых, живых в вечности, которая реальнее нашей жизни. Большое видится на расстоянии. Так что со временем увидим, помощь какого новомученика будет зримее.

— Гелиан Михайлович, все о чем вы так интересно рассказываете, можно сказать, дела давно минувших дней. Какая польза от этого практичному современному человеку? Да и нужна ли сегодня святоотеческая литература вообще?

-Кому нужна, а кому и нет. Нужна тем, кто понимает, что в конце концов время это миг для тех, кто думает о непреходящем. Кто хочет жить, а не помереть вместе с этими мигами. Святоотеческая литература нужна потому, что она открывает нашему уму пространства непреходящей жизни. Святые отцы потому и святые, что они боговдохновенные. Такие собеседники нам нужны и просто, как умные люди, пишущие и говорящие о таких важных вещах, как жизнь, вечная, непреходящая, как победа над смертью. Для каждого человека, когда все сиюминутные вопросы уходят, этот остаётся. Литература и нужна вот для этого самого главного. И не только для тех, кто обрел веру, кто нуждается в этой пище, чтоб держаться в этом духовном направлении, но и для тех, кто бродит в потемках, чтобы они нашли путь из безнадёжности к надежде. Святоотеческая литература – это живая проповедь, накопленная церковью.

Нил и Иннокентий так отвечали своим оппонентам, когда те говорили, что благодать не действует в их время: благодать действует всегда. Вот давайте им и поверим. И потом, современникам совсем не плохо знать, что думали-писали их выдающиеся предки. Вот сейчас копья ломаются вокруг вопроса вводить ли в школы «Основы православной культуры». Для культурного человека, простите за тавтологию, вопрос этот вообще не может ставиться. Русский народ создала православная культура. До крещения народа русского не было, были племена. Каждый уважал нравы и обычаи предков, но охоты сливаться с соседями, с чужим родом, не было. Более того, чужаки презирались. И могли бы племена не слиться, потому что чудо этногенеза, народопорождения, в истории явление редкое-редкое. После крещения, мы видим, племенные названия исчезают, появляется Русская земля, то есть, русский народ. Молитва от всей Русской земли произносится митрополитом Илларионом. Летописцы, видя это чудо, пишут: «Откуда есть пошла русская земля», то-есть, как возник русский народ. Точно также из конгламерата враждующих племён возникла английская нация: сплавились норманы, кельты, англы, саксы, юты, римляне. Если бы христианская культура их не сплавила, никакой охоты объединиться и у них не было бы. То же можно сказать о французах и болгарах. Все это, повторяю, редкие в истории чудеса этногенеза. Так что, если говорить возвышенным стилем, русский народ родился благодаря Новому Завету, новому договору с Богом. Благодаря сплавившей его христианской культуре. Будь ты хоть марсианин, хоть китаец, но если в Христа Бога веруешь и служишь «русской власти», все, ты русский. Такой вот у нас открытый этногенез. И скажите пожалуйста, как же можно не знать культуру, сыгравшую такую великую этногенетическую роль. Аксаков писал Достоевскому, что немец – генерал Клюки фон Клюгенау русский, потому что он православный служит русскому царю. Этого достаточно, чтобы стать русским. Думаю, открытый этногенез и сейчас работает и скрывать православную культуру просто антинародно

Следуя вашей логике, Гелиан Михайлович, советский народ тоже был открытый народ, достаточно было только служить советской власти и быть верным компартии.

Это так. Но конструкция эта развалилась в историческом масштабе очень быстро. А русский народ существует тысячу лет и православная вера всегда была генетический силой, то есть, народопорождающей. Мы не германцы, кровь для нас не самое главное. У нас есть прошлое, будущее, момент. И каждое из этих направлений временного пространства обслуживается культурой, без которой ни один народ жить не может. Стоит только культуру забросить, как поле сразу же порастает сорняками. Культура, ориентированная на вечность, очень важна и для страны в целом, и для каждого человека в отдельности. А разве можно забросить поле нашего внутреннего мира? Нельзя, нельзя. Другое дело, что принуждать тоже нельзя. Но предлагать возделывние этого поля – это и государственно важно, и для каждого человека. Не будем же мы приглашать человека в бурелом, но пригласить в красиво возделанную рощу, сад, поле – вот для этого и нужна древняя культура. Она не ушла. Мы просто должны расчистить это поле и пригласить туда молодых людей – посмотрите, какой прекрасный сад и какие в нём плоды замечательные. И сами работайте в нём, потому как это и ваш мир.

— Как с вашей точки зрения этногенез послужит будущему?

— Вопрос сложный. Перестройка сняла все нравственные табу. Господствует Миг – насладись! Наступила нахальная эпоха Мига, денег. Народ, не думающий о небе, не достоен жить на земле. Это не я сказал, а мудрые старцы. Мы же должны неустанно напоминать людям, что за нами и перед нами стоит самая реальная Вечность, связь с ней терять нельзя ни в коем случае. Помните, мы с вами говорили о крестообразности времени. Спасение России только в возвращении к вере. Из Евангелия мы знаем, что Церковь доживет до конца света, а вот доживет ли государство – неизвестно. Умное государство должно держаться Церкви, чтобы подольше ехать на корабле веры. Хватит ли ума осознать это? Наш президент, по крайней мере, меня, этой надежды не лишает.