О чем мы думаем, стоя в Великий Пяток перед Распятием, вспоминая величайшую Жертву, принесенную за весь человеческий род, и в то же время величайшее преступление, родом этим совершенное? Наверняка, каждый – о чем-то своем, потому что не одинаково на одни и те же события евангельской истории откликаются сердца разных людей и даже сердце одного и того же человека – в разное время. Но трудно, очень трудно не думать о том, как действовали бы мы, если бы жили тогда – чуть менее двух тысячелетий тому назад, если бы все эти страшные и величественные события происходили непосредственно перед нашим взором. Иными словами – что делали бы мы, если бы это при нас Христа предавали на мучения и смерть, если бы при нас Его судили неправедным и беззаконным судом? Кажется, это так очевидно… Конечно, мы были бы с Ним и даже пошли бы ради Него на смерть! Но обещал это сделать самый пламенный, самый ревностный ученик – и что же?.. Проходит та страшная ночь, уступая место еще более страшному дню, звучит крик петуха, и он, словно от сна пробудившись, поняв, что сделал за эти краткие часы трижды, по слову Христа, выходит из двора первосвященника и плачет горько, безутешно – так, как может плакать лишь тот, кто предал самое главное, самое дорогое в своей жизни и вместе с тем самого себя. Хороши мы или плохи, но точно – не лучше, чем он. Можно сказать, что он не знал до конца, Кто есть его любимый Учитель – даже он, исповедовавший незадолго перед тем: «ты Христос, Сын Бога Живого» (Мф. 16, 16). До конца – да, не знал, наверное: трудно, невозможно было тогда это знание вполне усвоить, вполне вместить. А мы – знаем… И что же? Вопрос прежний: что делали бы мы ТОГДА, потому что именно ответ на него определяет наше подлинное отношение ко Христу и наше место – вблизи или поодаль от Него. Хватило бы у нас мужества и силы духа, смелости, а самое главное – любви, чтобы не бежать, не бормотать потом, учащенно и прерывисто дыша, будучи застигнутыми врасплох: «Не знаю Человека Сего…»? Чтобы не стоять чуть позже парализованными страхом в беснующейся и орущей «распни, распни Его!» толпе и не замечать с ужасом, как наши обветревшие, пересохшие губы повторяют, словно сами собой – еле слышно, а затем все громче и громче — те же самые слова? Хотелось бы думать… Хотелось бы. Но как узнать точно? Кажется – никак. Ведь ни вернуться в прошлое, ни пережить еще раз те – самые грозные и самые великие – дни не дано никому, ни жившим прежде, ни нам, сегодняшним. Но это, как и многое другое, и вправду – лишь кажется. «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Мф. 25, 40). И это, как и всякое слово Спасителя, не образ лишь, не сравнение поэтическое, а самая настоящая реальность. Та, в которой жил и в которую звал Златоуст, когда бичевал с кафедры жестоковыйных обитателей царствующего града: «Задумайтесь: в вашей прихожей – Христос!» Всю жизнь мы проходим этот экзамен, всю жизнь выясняется – «как бы мы поступили»… Разве не видели мы их, тех, кого несправедливо гонят и притесняют – иногда за правду, которая звучит из их уст или проповедуется всей жизнью, а иногда просто по причине немощи и беззащитности, по неспобности дать отпор? Наших близких, друзей, знакомых и полузнакомых, или даже совсем чужих. Если не видели, то не потому, что этого не было на самом деле, а потому только, что не было до того дела нам. И это, наверное, всего страшней – это то самое евангельское: «Имея очи, не видите» (Мк. 8, 18). А если понимали, видели и все равно – сознательно закрывали глаза, и торопились пройти мимо, и говорили: «Разберутся… Конечно же, с этим разберутся и без меня!»? А если вставали и голосовали где-то на собрании – не так, как велела совесть, а как выгодно было; если дружно осуждали того, о ком знали, что он не виноват, а потом потихоньку подходили где-то в укромном уголке и скороговоркой, боясь быть услышанными кем-то еще, шептали: «Ты прости, я просто иначе не мог… Я в душе с тобой, но ты понимаешь…»? Если на наших глазах кого-то били, унижали, над кем-то издевались, а мы – опять НЕ ЗАМЕЧАЛИ? Если кто-то один решился сказать настолько всем необходимую правду, а мы молчали – не из каких-то других соображений, а только оттого, что поддержать было неудобно, сулило потерю чьей-то милости, а то и самое настоящее неблаговоление, сопряженное с лишением благ? Если происходило что-то подобное в нашей жизни и, может быть, даже не раз, и не слышали мы притом пения петуха, и не видели прямо в сердце наше обращенного кроткого и любящего, даже малой доли укора в себе не имеющего, взгляда Христа и не плакали горько, то ничего это неслышание и невидение не отменяет: не с Ним мы были рядом, а с теми, которые лишь сначала теснились близко, а потом стали далеко. Сначала – когда исцеления совершались, когда хлебы умножались, когда Лазарь воскрешен был. Потом – когда ночь сгустилась и смятение усилилось, и приблизился лобзанием предававший Сына Человеческого сын погибели. Здесь, в этой плоскости, в этом опыте надо искать ответ – с кем мы и где, и «что бы делали мы». …Слаб человек. И каждый день, проведенный нами на земле, убеждает нас в этом и показывает ее – слабость – со всех возможных сторон. Нашу слабость и наших ближних. И разве можно ее преодолеть? Разве можно на самом деле решиться быть с Ним – не в славе и величии, а в предельном истощании и уничижении? Быть с «малыми сими», с братьями Его меньшими, когда ради этого надо переступить через себя и через свои выгоды и интересы? Когда ради этого, может быть, даже и умереть придется? Страшно об этом говорить. И стыдно. И больно. Особенно – стоя перед Крестом. Особенно – видя язвы на Его руках и ногах. Особенно понимая – ради кого это Тело изранено, и эта Кровь пролита… Мне случилось беседовать на днях с не очень хорошо знакомым мне, но заочно уважаемым мной человеком. И он, пытаясь объяснить в разговоре нечто важное для себя, волнуясь, видимо, что я подумаю о нем лучше, чем он есть, повторял: – Вы поймите… Я совсем не смелый человек. Я поступил так не потому, что я мужественный и отважный, я просто чувствовал, что по-другому нельзя, что какая-то линия пройдена и отступать абсолютно некуда. Вот это чувство – «по-другому нельзя»… Не к силе, не к смелости, не к мужеству, а к нему, мне кажется, должен лежать наш путь. Через отступления, отречения, предательства – к этому ощущению: по-другому я уже не могу. Не могу, потому что, падая и вставая, в кровь разодрав и колени, и сердце, понял наконец: я слабый, я никуда не годный, я совсем не герой, я многого боюсь, но ничего не боюсь так, как одного: остаться без Христа, чуждым Ему, по одну сторону с теми, кто и сегодня был бы готов вновь Его распять. С этим ощущением, с этим чувством можно в конце концов снова вернуться к Кресту и уже не устрашиться и не отречься. Так, как вернулся тот ученик – сначала клявшийся в верности, затем малодушествовавший и в «неведении Сего» клявшийся, а после, несмотря ни на что принятый и утешенный Сим, и уже на все готовый, лишь бы с Ним быть всегда.