14 июня 2017 года протопресвитеру Владимиру Дивакову, секретарю Патриарха Московского и всея Руси по г. Москве, благочинному Центрального округа, заведующему канцелярией Московской Патриархии, настоятелю столичного храма Вознесения Господня на Большой Никитской, исполняется 80 лет. 24 мая 2017 года Святейший Патриарх Кирилл возвел отца Владимира в сан протопресвитера. В интервью порталу Учебного комитета Русской Православной Церкви отец Владимир рассказал о протопресвитерстве, хиротонии, проблемах с поступлением в академию, вызовах в военкомат, вопросах священнику и некоторых других моментах своей жизни.

— Отец Владимир, Вы знали, что станете протопресвитером?

— Нет и не мог даже предполагать! По-моему, никто не знал, Патриарх держал это в тайне. Когда мне сказали: «На середину встаньте, шаг вперед, вперед, креститесь на иконостас, кланяйтесь…», я не мог понять, что происходит, и вел себя очень растерянно.

В этом году мне исполняется 80 лет и 55 лет служения, поэтому можно было предположить, что какое-то награждение будет. Орден мне уже давали, значит — так я подумал — мне может быть дана Патриаршая грамота, но почему ее вдруг решили дать на малом входе? Эти мысли пронеслись у меня в голове, когда мне сказали выйти на середину храма. А когда зачитали указ о возведении в сан протопресвитера, я чуть не рухнул от неожиданности. Меня затрясло и трясло до конца службы, я и по сей день не могу успокоиться.

— Почему?

— Я был этим как-то подавлен, потому что не считаю себя достойным протопресвитерства. Я помню еще тех великих людей, которые носили этот сан. Помню отца Николая Колчицкого — это такая величина была! Перед ним не только священники — архиереи дрожали! Когда я подходил к нему, меня охватывал священный трепет.

Между прочим, я ношу крест как раз отца Николая Колчицкого с дарственной надписью от сестер его общины. Митрополит Арсений подарил мне его лет, наверное, десять назад, и вот теперь оказалось, что и я стал протопресвитером.

В советские годы было трудно достать крест с украшениями, и сестры взяли простой наперсный крест, к нему приделали камушки и сделали дарственную надпись — постарались с любовью.

— Расскажите про отца Николая Колчицкого?

— Отец Николай много добрых дел сделал и неоднократно, используя свой авторитет, людям помогал. Один студент, ныне московский протоиерей, окончил семинарию на 5, а в академию его не рекомендовали, потому что вмешался военкомат. Он мыкался-мыкался, пошел к ректору, а тот говорит: «Принять не можем». Я узнал об этой ситуации и говорю ему: «Ты иподиакон Святейшего, Патриарх сейчас в Одессе. Поезжай в Одессу, попроси посодействовать». Тот поехал с прошением к Патриарху, Святейший написал резолюцию объемом больше, чем само прошение, а ректор его не принял, видимо, из-за давления со стороны гражданской власти. Тогда я посоветовал сходить к протопресвитеру Николаю Колчицкому. Он говорит ему: «Я приеду в Лавру, начальство будет меня встречать в воротах. Ты тоже будь там где-нибудь рядом». Он так и сделал, отец Николай увидел его в воротах, взял с собой в свиту, и все вместе пошли в академию. Там он попросил показать ему аудиторию, в которой будет заниматься первый курс академии. Его провели, показали, он вызывал этого студента и говорит: «Вот, Леня, садись за первый стол и занимайся». Ректор был страшно доволен, что вопрос решился, но не через него, а отец Николай взял всю тяжесть и ответственность на себя. Данный студент потом учился и успешно окончил академию, а ныне это маститый московский протоиерей.

— Вы ведь общались и с другими протопресвитерами?

— Да. Когда я готовился поступать в семинарию, молодой батюшка в храме Петра и Павла в Лефортове предложил мне написать характеристику-рекомендацию. Это был совсем молодой священник, бородка только-только начала расти. Я поблагодарил его: «Нет, спасибо, мне отец настоятель напишет». А этот батюшка был отец Матфей Стаднюк, он потом мне очень много характеристик написал… Но откуда ж я тогда мог знать, что этот молодой батюшка станет протопресвитером!

— Вы родились и росли при Сталине, поступали в семинарию уже при Хрущеве. Чем различалась церковная жизнь в эти эпохи?

— При Сталине был постоянный страх, но чуть-чуть духовенство воспрянуло, потому что после войны до 1948 года было послабление. А потом начали сажать. Боялись что-то сказать, лишний раз ответить на вопрос. А при Хрущеве гонения пошли уже открыто, и перед духовенством встал вопрос, как выжить. Когда я пришел подать прошение на диаконскую хиротонию, вижу, как старший помощник инспектора игумен Павел (Петров) сидит около входа, читает газету и говорит: «Видишь решение съезда партии? Всё! С Церковью будет покончено! Ты куда пойдешь? Я хоть трактористом могу, а ты?» «А я подал прошение». «Дурак, дурак! Беги скорей, беги назад, бери прошение. Куда ты денешься с этими рукавами?» «Не буду я брать». «Ну и дурак, потом будешь меня вспоминать, жалеть будешь». Действительно, я его вспоминаю и жалею, потому что он ушел из Церкви и плохо кончил жизнь.

— Ранее Вы рассказывали нам о поступлении в семинарию и немного о Вашей учебе. Можете рассказать что-то еще?

— Много чего было. Уже потом владыка Питирим, который был у нас классным руководителем и инспектором, говорил: «Вы проказничали, зато как было интересно! Вы все были личности, проявляли инициативу и в проделках, и в учебе. А сейчас что? Ни там, ни там — серая масса».

Как-то мы писали диктант, я написал на пятерку, а один студент на единицу. Преподаватель предложил тем, кто написал на один и два, переписать диктант, и этот студент упросил меня написать за него. В аудитории как раз было две двери, так что я за него написал, незаметно выскочил из второй двери, а тот пошел, сам сдал работу и вышел из первой. Потом преподаватель, проверив работы, сказал: «Произошло нечто чрезвычайное! На одного нашего студента снизошло озарение. С единицы он перескочил сразу на пять. Я вот только об одном думаю — это временное было озарение или постоянное?». Он попросил студента сесть за первый стол и написать одну фразу. Тот написал с ошибками, а преподаватель сказал: «Видно, что озарение было временное. Кроме того, изменился почерк». Вот так.

Случались и напряженные моменты. Помню, я испортил отношения с преподавателем по догматическому богословию Василием Дмитриевичем Сарычевым. Я писал работу и сослался на книгу архимандрита Софрония (Сахарова) про старца Силуана. Сейчас эта книга является для нас образцом, а тогда она была никому не известной, просто я ее увидел, прочитал и она очень мне понравилась. Преподаватель не любил, чтобы мы использовали источники вне рамок учебника, и снизил оценку, написал в рецензии, что автор задался целью сделать прекрасную работу, но использовал источники вне рамок учебника. Я пошел к ректору, тот прочитал, аккуратно поговорил с преподавателем, в итоге тот мне поставил не три, а четыре, но все равно не пятерку. Зато по вопросам догматического богословия мне доставалось крепко, спрашивали меня минут по 40, основательно.

При этом владыка Питирим по своему предмету мог вообще не спрашивать. Он зачастую говорил: «Я и так по глазам вижу, что знаешь, зачем буду спрашивать?». Как-то раз, ни разу не спросив за весь семестр, поставил «отлично».

Кандидатскую работу я писал профессору Ивану Никитичу Шаббатину по истории Русской Церкви. Он мне посоветовал написать по истории Московской епархии после правления митрополита Филарета до нового столетия, потому что этот период никто не описывал, так что я изучал жизнь церковной Москвы этого периода, что потом мне очень пригодилось! Я написал на пять, но мне немножко снизили оценку, уже потом один преподаватель даже извинялся. Дело в том, что я привел цитату из проповеди митрополита Владимира, в которой содержалась цитата из Евангелия. А этот преподаватель указал на то, что цитата из Евангелия неточная, за это и снизил оценку. Потом ему сказали, что я привел точную цитату из проповеди, так что ошибки нет. Да и евангельская фраза была правильная. Владыка Владимир цитировал одно Евангелие, а преподаватель помнил другое. И еще я использовал старую орфографию — «проповедывал,», «исповедывал» и так далее.

В этой работе я описал даже часть торжеств, которые проходили во время освящения Храма Христа Спасителя, но тут сам профессор Шаббатин предложил изъять этот фрагмент, указав на то, что храма уже нет и эти сведения казались ненужными. Зато потом, когда храм воссоздали и нужно было понять, как и что делать, я уже не искал никакие материалы, а просто обратился к тексту своей работы.

— Как состоялось Ваше поступление в академию?

— Ой, с этим было не очень просто. На выпускном экзамене в семинарии по английскому мне поставили 4,5 или 5. Но я передавал шпаргалку, уронил, меня поймали — и на балл оценку снизили. А потом и вторую шпаргалку так же… В итоге у меня осталось 3,5 балла, то есть тройка, это сыграло свою роль: в академию с тройкой поступить было невозможно.

В праздник Казанской иконы Божией Матери, когда я подходил к Патриарху Алексию в Елоховском соборе, он взял меня за шевелюру — он иногда так делал, аккуратно и по-отечески, — и спросил: «Как дела? В академию?» «Не могу: тройка по английскому». «Учить надо!» «Да я учил! Мне за шпаргалки снизили». Он тут же спросил, кто преподает и кто был ассистент? А ассистент — иподиакон Патриарха — был тут же. Он покраснел, смутился, стал что-то говорить… Патриарх позвал будущего владыку Питирима и сказал: «Костя, надо, чтобы он учился в академии». На следующий день я поехал к ректору, чтобы подать прошение, а тот говорит: «Вас не рекомендовали, ничего не могу поделать». «А мне Патриарх сказал на вечерне…» «Это он для приличия сказал». Я ушел подавленный, но так как за себя никогда не просил, то не стал и здесь.

На Успение Патриарх служил в Лавре в Успенском соборе. А облачается Патриарх всегда в покоях и с ним постоянные члены Синода, в то время митрополит Крутицкий и Коломенский Пимен и владыка Никодим. Я облачаю владыку Никодима, стоя на коленях, Патриарх проходит мимо и спрашивает: «Ну что? Приняли в академию?» «Да нет». «Почему?» «Отец ректор говорит, что меня не рекомендовали, а Вы приличия ради сказали…» Владыки грохнули — так сильно рассмеялись. Патриарх попросил своего секретаря напомнить ему об этом на обеде. После службы я уехал домой, а там срочная телеграмма: «Срочно приехать в академию». Приехал, а мне говорят: «Вы хотите в академию. Так в чем же дело? Подавайте прошение». Там еще были перипетии, но в академию я все-таки поступил.

— Почему такие сложности?

— Понимаете, в то время была большая зависимость от светской власти. Когда мы учились в семинарии, нас постоянно вызывали в военкомат, если у ребят были «белые билеты», человек из военкомата мог их запросто порвать и вообще не считаться с тем, что мы учимся. Я был прописан в Москве, поэтому сергиево-посадский военкомат надо мной власти не имел, но все равно меня вызывали. Помню, прихожу — сидит дядечка такой в светском и начинает разговор: «Вот вы учитесь. А какую пользу родине будете приносить?» и в таком духе. В общем, вербовка. Спорить с ним было бесполезно, приходилось вертеться, мол, нравственности будем учить. «Нравственности — это партия, а вы? Будете тунеядец?». И все в таком духе. Разговор окончился ничем, а через две недели меня вызвали в военкомат в Москву, как раз шел осенний призыв. Прихожу — полно народу, коридор забит, все кричат, какое-то столпотворение. Меня вызывают в кабинет: «Где учитесь?» «В семинарии, вот справка». Военком смотрит мою справку с крестом и начинает кричать: «На третьем курсе учитесь? На четвертом?» «На втором». «Как на втором?!» А в коридоре крик, гам, он послал сержанта, чтобы тот всю очередь успокоил, и стало тихо. Зашел начальник военкомата, посмотрел мою справку и говорит: «Очень хорошо. Они во время войны делали больше, чем наши политруки! Так что учитесь спокойно» И вопрос как-то снялся. Я уехал в семинарию, и вскоре меня вновь вызвали в загорский военкомат. «Почему не служите?» «Отсрочку дали». Ушел. Через две недели снова вызов в московский. Сижу в коридоре, подходит комиссар: «Что такое?» «Вызвали». Он пошел, посмотрел, что на меня пришел документ: «Такой-то такой-то подлежит немедленному призыву в ряды советской армии и никаких отсрочек не имеет», причем текст подчеркнут красным. Он посмотрел, позвал меня в кабинет, стал ругаться, что загорский военкомат не имеет на это права, а потом спросил: «Как у вас со здоровьем?» «С сердцем не очень». «Идите на медкомиссию, потом приходите». Комиссию я, естественно, не прошел, и комиссар торжественно выдал мне белый билет. Прошло две недели — опять вызывают в Загорске. «Почему вы не служите?» «Я не прошел медкомиссию». «Учиться можете, значит, и служить можете». Дней через десять меня снова вызывают в Москву. Я пошел сразу к комиссару, а обо мне пришла бумага: «Подлежит перекомиссии». Комиссар позвал медсестру, чтобы она перештемпелевала документы. И вот так меня дергали несколько раз. Конечно, в загорском военкомате на меня были злы. И вообще имели влияние, в том числе и не пустить в академию.

— Как состоялась Ваша диаконская хиротония?

— Я долго иподиаконствовал у владыки Леонида, который был в то время настоятелем Богоявленского собора, и в какой-то момент, через год после моей женитьбы, он сказал мне подать прошение на диаконскую хиротонию. Я его подал, продолжал иподиаконствовать, как-то пришел в Елоховский, а владыка мне говорит: «Ты к хиротонии готовишься?» «Да. Но я не знаю, когда она будет». «Выбирай: завтра или на Архангела Михаила». «Я не знаю…» «Давай завтра: воскресный день как раз, это лучше». И оказалось, что моя диаконская хиротония пришлась на день избрания Патриарха Тихона.

Все решилось внезапно, у меня еще даже не было подрясника! Я говорю: «Владыка, у меня подрясника нет». «А вот посмотри там на вешалке. Подходит?» «Немного великоват». «Ничего, мы подколем и будет в самый раз». Я пришел в алтарь, служащие мне говорят: «Ты чего в подряснике?» «Да вот, завтра хиротония». Для всех это стало неожиданностью.

Немного раньше владыка подарил мне чесучевую ткань на подрясник и, когда он был еще Курским, там меня познакомили с матушкой, которая шила подрясники еще до революции. Мы договорились, что она сошьет мне, но не сразу: у нее не было времени. Я сказал: «Да мне не к спеху». Она, главное, меня даже не обмеряла, просто посмотрела — такой у нее глаз был точный. Ну и вроде как осталась шить, о сроках мы не говорили. И вдруг хиротония! Напоминать матушке поздно, я пришел в этом подряснике, который владыка мне дал с вешалки. И вот стою перед Литургией, открывается боковая дверь алтаря и моя супруга передает мне отглаженный подрясник. Оказывается, она шла, увидела в почтовом ящике извещение о посылке из Курска, сразу догадалась, что это, побежала на почту, получила посылку, отгладила и принесла мне.

— Матушка знала, к какой дате сшить?

— Не знала, но вот так получилось.

— Вы помните момент хиротонии?

— Все плывет, очень волнительно.

Архидиаконом был отец Владимир Прокимнов. Прекрасной души человек! Он пел в хоре с отцом моей супруги и потом, поскольку владыка Леонид имел еще титул Можайский, Прокимнов часто ездил с ним по всей Московской области, приглашал меня в качестве диакона и иподиакона — смотря что было нужно. Меня это устраивало, я всегда мог выручить. Так прослужил год, и ректор стал меня торопить, чтобы я подавал прошение на священническую хиротонию, потому что проще было рукоположиться, учась на четвертом курсе, чем после получения диплома на приходе.

В этот период владыку Леонида перевели из Москвы, и под Введение в Елоховский пришел служить владыка Пимен уже в качестве митрополита Крутицкого и Коломенского, будущий Патриарх. И вот в алтарь заходит отец Серапион, тогда еще молодой иеромонах, и говорит: «Все иподиаконы владыки Леонида — разоблачиться и покинуть алтарь». Я говорю: «Слушайте, кому-то Введение, кому-то выведение…». Я разоблачился вместе со всеми, и вдруг ко мне подбегает келейник владыки: «Ты-то куда разоблачился? Тебя не касается, ты же иподиакон владыки Пимена!». «Но я же и здесь иподиаконствовал у владыки Леонида!» «Ну, ты иподиаконствовал, а так-то ты иподиакон у Пимена! Так что облачайся снова». Я облачился, но перед другими чувствовал себя неловко.

После этого я с обиды написал прошение о рукоположении. Конец года, я думал, что его еще нескоро подпишут, а вскоре, приехав в Лавру, смотрю — идет протоиерей Алексий Остапов, секретарь совета академии, и помахивает бумажкой: «Подписали. На Николин день будет хиротония».

Под Николин день служим, в начале утрени открывается боковая дверь в алтарь — влетает владыка Никодим и, обращаясь ко мне: «Какой сейчас момент службы? Ты знаешь, я должен был в Питер ехать, но на поезд не успел, а облачение мое уехало, но я второе взял сюда. Помоги облачиться». Я стал помогать, и тут рядом стоит владыка Пимен и говорит: «Так, хорошо использовать чужих иподиаконов!». Владыка Никодим отвечает: «Как чужих? Это мой иподиакон». А Пимен говорит: «Мой». Стали спорить, потому что я иподиаконствовал у обоих, а я говорю: «Владыки, меня завтра будут рукополагать во священника, так что уже не о чем будет спорить». Тогда они заспорили в шутку и о том, кто будет совершать хиротонию.

— И кто?

— Патриарх Алексий Первый. Вообще в те годы он уже не рукополагал сам, так что это было исключительное событие. Это сейчас на Патриарших литургиях работают фотографы, все фиксируется на камеру. А тогда кто мог бы снять? Никто. Народ Божий стоял в храме да две пары священников — и все. Я не знал, что рукополагать будет сам Святейший, а как сказали: «Повели, повели», смотрю — Патриарх. Потом мне отец архидиакон рассказывал, что Святейший плакал, когда рукополагал меня, но сам я этого не видел.

— Он Вам сказал какое-то напутствие?

— Да, говорил, конечно, на запричастном.

— Как Вы учились исповедовать?

— Ой-ой-ой… Было тяжеловато. Многое я почерпнул во время служения в Лефортове у старых священников, которые там были. Особенно у отца Вонифатия Соколова. Он служил у нас много лет, отсидел, пришел из ссылки, и его исповедь особенно оставалась в памяти. Еще был настоятель, отец Димитрий Цветков, который устраивал как общие, так и личные исповеди, запоминалось, как он их проводил. Так что опыт в основном оттуда.

— Что Вы можете посоветовать молодым священникам, которые только-только начинают служение?

— Во-первых, я запрещаю ставить на исповедь до окончания сорокоуста. Советую по-разному, лично говорю на эту тему со ставленником, потому что вот так вот в целом говорить об этом таинстве нельзя. Единственное, всем говорю так: «Когда человек кается, Вы свои грехи вспоминайте и раскаивайтесь вместе с исповедующимся, чтобы чувствовалось и было обоюдное покаяние, а не чтобы просто стоять и вопрошать человека».

— Сегодня часто священника спрашивают обо всем на свете — покупать ли квартиру, усыпить ли кошку и так далее. Как быть с этими вопросами, которые выходят за рамки вопросов духовной жизни?

— Я никогда таких советов не даю — человек сам должен решать. Я батюшкам говорю: «Помолиться вы можете, а советов не надо давать, потому что вас таким образом будут использовать, а потом обижаться, что батюшка не так посоветовал».

— А раньше такие вопросы задавали?

— Раньше таких вопросов не было.

— А с чем они связаны?

— Человек не хочет на себя брать ответственность, предпочитает, чтобы кто-то другой подсказал. А так не подобает: Господь дал разум, чтобы человек думал и с молитвой любое действие после размышления совершал.

Беседовала Ольга Богданова