«Очень ученый муж»
Дед Сергея Сергеевича Аверинцева по отцовской линии в начале своей жизни был крепостным крестьянином, а позже работал железнодорожником. Но уже его сын – Сергей Васильевич – «выбился в люди».
Образованный, уважаемый человек, профессор-биолог, он очень любил музыку, литературу и архитектуру. И прививал эту любовь сыну: маленький Сережа часто гулял с отцом по улочкам Москвы, рассматривая старинные здания. Сергей Васильевич лично знал многих деятелей «Серебряного века», ценил поэзию и знал наизусть почти всего Тютчева. Читал сыну по-латыни и воспитывал любовь к слову. «Человек, дорвавшийся до культуры», – так говорил о нем сын.
Сергей Васильевич Аверинцев
Сергей Васильевич полностью принадлежал XIX веку. В своей «Автобиографии в третьем лице» Сергей Сергеевич писал: «атмосферу родительского дома определяло то обстоятельство, что его отец, биолог С.В. Аверинцев (1875–1957), был еще дореволюционным профессором, интеллигентом старой формации, много рассказывавшим сыну о прежней России и о прежней Европе, особенно о Германии самого начала века (где совершенствовал свои знания после окончания Петербургского университета)».
Сережа часто болел и до 5-го класса не мог посещать школу. Это обстоятельство – в иных случаях, может быть, весьма печальное – во многом помогло ему избежать унифицирующей печати эпохи. Он «неестественно мало для советского человека знал обо всем советском», – пишет Ольга Седакова. Зато в прошлое – недавнее и совсем далекое – мог погружаться бесконечно. Собеседниками мальчика были друзья отца – люди, не вписавшиеся в новый строй, «из бывших», как их часто называли, – и дореволюционные книги.Сергей Васильевич полностью принадлежал XIX веку. В своей «Автобиографии в третьем лице» Сергей Сергеевич писал: «атмосферу родительского дома определяло то обстоятельство, что его отец, биолог С.В.Аверинцев (1875–1957), был еще дореволюционным профессором, интеллигентом старой формации, много рассказывавшим сыну о прежней России и о прежней Европе, особенно о Германии самого начала века (где совершенствовал свои знания после окончания Петербургского университета)».
В статье «Моя ностальгия» много позже Аверинцев писал: «время моих начальных впечатлений – это время, когда мне, шестилетнему или вроде того, было веско сказано в ответ на мой лепет (содержание коего припомнить не могу) одним стариком из числа друзей семьи: “Запомни: если ты будешь задавать такие вопросы чужим, твоих родителей не станет, а ты пойдешь в детдом”. Это время, когда я, выучась читать, вопрошающе глядел на лист газеты с признаниями подсудимых политического процесса, винившихся невесть в чем, а моя мама, почти не разжимая губ, едва слышно и без всякого выражения сказала мне только два односложных слова, которых было больше чем достаточно: “Их бьют”. Это время, когда пустырь возле Бутиковского переулка, где потом устроили скверик, был до отказа завален теми обломками храма Христа Спасителя, которые не сумели приспособить к делу при строительстве метро».
Семья Аверинцевых жила в коммуналке в маленьком московском переулке на последнем этаже трехэтажного дома. В квартиру, рассчитанную по дореволюционным меркам на троих – хозяина, хозяйку и прислугу, новая власть вселила невероятное количество народа: в разное время там проживало до 45 (!) человек. Комната в 30 м2, которую занимали Аверинцевы, огораживала их особый мир.
«Этот чудом сохраненный мир, – отмечает Ольга Седакова в своих рассуждениях о пути С.С.Аверинцева, – свой мир, занимавший одну комнату в московской коммунальной квартире, не был музейной резервацией: это была осажденная и осаждаемая крепость. Мысль о верности – одна из магистральных мыслей Аверинцева – была выношена им с детства».
«Я, подросток, – писал Сергей Сергеевич, – воспринимал дверь той единственной комнаты в многосемейной коммуналке, где со мной жили мои родители, как границу моего отечества, последний предел достойного, человечного, обжитого и понятного мира, за которым – хаос, “тьма внешняя”».
«Свой мир» Аверинцев сохранял всегда. Правда, постепенно в этот мир входило все большее количество людей, желающих быть причастными к чему-то большему, чем имеют.
Позже, когда Сергей Сергеевич стал профессором, заведующим кафедрой, коммуналку он не покинул. «Он мог приложить некоторую энергию и добиться отдельной квартиры, – вспоминала жена Сергея Сергеевича, Наталья Петровна, – но он сознательно отказался от этой мысли, потому что иметь отдельную квартиру в те времена было опасно. Кто-нибудь из зависти мог донести, и тогда человек и вся его семья пропадали. Это бывало часто».
«К 14 годам была выбрана намеренно «старомодная» профессия – классическая филология, изучение древних языков и античной литературы» (многие ли школьники сейчас определяются с будущей профессией к 16-17 годам?). В 1956 году Аверинцев поступил на классическое отделение филологического факультета Московского университета, где познакомился со своей будущей женой – Натальей Петровной Зембатовой, учившейся на курс младше.
1964 год. Сергей Сергеевич Аверинцев – второй в заднем ряду. Наталья Петровна Зембатова – третья в заднем ряду (справа налево).
«На этом отделении всегда было очень немного студентов, – вспоминала Наталья Петровна. – На курсе Сергея Сергеевича их было 8 человек, включая двух албанцев, на моем курсе изначально было 5 человек, уже к концу первого семестра осталось 3 человека, а к концу 3-го курса я осталась одна».
Талант юного студента был заметен сразу. Спустя много лет его супруга вспоминала: «Александр Николаевич Попов (преподаватель греческого языка Московского университета) сказал:
«Вот этот Сергей Сергеевич Аверинцев – очень ученый муж». Я посмотрела, увидела мальчика и была потрясена тем, что он так о нем сказал. Сергею Сергеевичу было тогда 19 лет».
После окончания университета в 1961 году Аверинцев поступил в аспирантуру. В это же время появляются его первые энциклопедические статьи в Краткой литературной энциклопедии. «Августин», «Боэций» – читателям открывались целые миры, ранее недоступные.
В 1967 году Сергей Сергеевич защитил кандидатскую диссертацию «Плутарх и античная биография: к месту классика жанра в истории жанра». Появление этой работы стало настоящим событием в научном мире, а ее автор оказался в центре культурного процесса страны (а во многом задал новые – как сказали бы сейчас – тренды этого процесса).
Удивительно, но научная работа, исследующая феномен «перекрестка» «римской и греческой традиций, гуманистической трезвости и почтения к традиционной мифологии», в 1968 году была отмечена премией Ленинского комсомола. Эта регалия с именем «вождя пролетариата» на долгое время станет для него фактором неприкосновенности от идеологических «заискиваний» со стороны советских надзорных органов.
«Ранний успех Аверинцева, – писала Ольга Седакова, – напоминал сюжет Андерсена: странный, «чужой», преследуемый своими одноклассниками мальчик становится любимцем общества, его гордостью, властителем дум, “нашим Сережей”!».
Манифест на Воробьевых горах
В 1969 году в стране Советов начинается «тихая», профессорская контрреволюция в отдельном взятом вузе – Аверинцев начинает читать на историческом факультете МГУ свой курс по византийской эстетике. Формально, в глазах бюрократии, все это было о прошлом и о соотношении форм и содержания. Но на деле кандидат филологических наук, лауреат премии Ленинского комсомола открыто – с трибуны! – говорил о Боге.
Ольга Седакова: «Трудно вообразить себе тот резонанс, который вызвали эти лекции, вводящие не столько в «эстетику», сколько в общие основы святоотеческого богословия, из которой излучалась вся вселенная огромной христианской культуры: без преувеличения, это был культурный, духовный и гражданский взрыв – и праздник».
Сергей Аверинцев
Кто только не приходил на лекции Аверинцева – студенты, литературоведы, историки, семинаристы, академисты. Слушателей, не вместившихся в аудиторию, приходилось размещать в соседних кабинетах и использовать громкую связь. Порой Аверинцев сам не мог пробиться к трибуне лектора среди толпы желающих его послушать в университетских коридорах.
Характерно, что Аверинцев относился к тем «пионерам мысли», которые созрели до перестройки всей модели отношений с власть имущими – они отказали накинутой как сеть на головы идеологии в субъектности, в праве на разумный диалог:
«Мое поколение было первое, которое увидело, что у идеологии нет лица, нет даже злого лица, что разговаривать не с кем».
То время – хотя хронологически вроде бы и недавнее – все же нашим молодым современникам представить сложно. Об этом времени историк Сергей Иванов писал: «То была невообразимая из сегодняшнего дня эпоха, когда сугубо ученый доклад на головоломнейшую тему собирал гигантские залы, и ему внимали словно революционному манифесту».
Священник Георгий Чистяков вспоминал: «Сергей Сергеевич был первым в Москве человеком, в своих университетских лекциях открыто заговорившим о Боге. Осенью 1970 года он читал их по субботам в новом тогда здании на Воробьёвых горах в огромной аудитории, где тогда яблоку было негде упасть. Его византийская эстетика, основанная на самом высоком и в высшей степени профессиональном филологическом анализе, была в то же время настоящей проповедью Слова Божьего и христианской веры. Каждому слушателю из этих лекций сразу становилось ясно, что лектор не просто знает Евангелие и святоотеческую традицию, но сам верит в Бога».
Разумеется, в те времена – диктата одной идеи – практически все научные тексты, а особенно гуманитарные, прочитывались под «двойным микроскопом»: считывался и профессиональный срез, и, что не менее важно – общечеловеческий. Часто пишущий зашифровывал между строк свое послание, а чтущий мог легко его обнаружить. Потому что и тот и другой были настроены на один лад, на один язык.
После откровенно страшных годов непредсказуемой сталинской «рулетки», после слишком наивных мечтаний хрущевской «оттепели» в стране появился слой, класс людей, чье появление не предсказывалось логикой марксистско-ленинского учения. Это были умные люди, люди культуры с все возрастающей жаждой метафизического определения самих себя и окружающей их жизни. Словом, люди, изнутри почувствовавшие необходимость, неизбежность религии, духовного начала.
Как точно замечает Ольга Седакова, в 60-70-е годы вера приходит к советскому человеку в образе культуры, причем культуры книжной.
Бог не оставляет жаждущих слова истины без наставника, без «проводника» – к интеллигенции обращался «свой человек» – Сергей Аверинцев. Он называл отца Александра Меня «миссионером для племени интеллигентов». Со времени своих университетских лекций в МГУ Аверинцев сам стал таким миссионером.
Отец Александр Мень
И это в то самое время, когда в программу всех высших и средних специальных учебных заведений входил в качестве обязательного предмета курс «научного» атеизма. Поэтому удивительно, что его лекции продержались в главном университете страны три года. И совсем неудивительно – что были наконец закрыты. «Лекции были прекращены по требованию партийных инстанций как “религиозная пропаганда”», сообщает Аверинцев.
Но еще более удивительно то, что лекции, которые привели к вере многих слушателей, читал некрещеный человек. Аверинцев крестился вместе с женой только в 1973 году. По словам супруги, для него это событие было «не началом пути, а его завершением».
Наталья Петровна вспоминала: «Мы крестились вместе в Москве на частной квартире. В церкви требовали паспорт, это немедленно оказывалось известным на работе, меня немедленно выгнали бы из университета. В академических институтах еще как-то терпели, что человек ходит в церковь, но если он работал со студентами, значит, он может оказать на них “дурное влияние”». Аверинцевы стали прихожанами церкви в Брюсовском переулке (тогда еще улица Неждановой), где служил митрополит Питирим (Нечаев). Каждое воскресенье Аверинцевы старались быть в храме.
В мае 1975-го Сергей Сергеевич и Наталья Павловна приехали в Тбилиси на конференцию по классической филологии. В этом древнем городе, в Сионском соборе, где хранится крест святой равноапостольной Нины из виноградной лозы с ее волосами, в крохотном, похожем на пещеру приделе, в котором богослужение совершалось на русском языке, супруги обвенчались. «Люди, присутствовавшие при этом таинстве, с необычайной теплотой отнеслись к москвичам и наперебой дарили им просфоры. “Нам надарили столько просфор, – рассказывал потом Сережа, – что мы весь тот день только ими и питались”»1.
Сидя с штангистом
Значимым явлением культурной жизни начала 70-х годов стала публикация статьи Аверинцева «Греческая “литература” и ближневосточная “словесность”». Лучше Ольги Седаковой вряд ли можно рассказать об этом труде: «Особенно чуток был читатель советского времени к политическому сопоставлению двух традиций (ярчайшее проявление этого контраста – история двух казней: смерть Сократа, описанная Платоном, и смерть Христа, о которой мы знаем по повествованию Евангелий). Античная антропология и этика исходят, как из необсуждаемой предпосылки и как из политической реальности полиса, из неотчуждаемого достоинства свободного человека; в несвободном состоянии, по Аристотелю, этический поступок вообще невозможен.
Библия несет свидетельство другой реальности, ближневосточной, не знавшей гражданской свободы человека и демократической законности классического полиса. И в этой ситуации формулируются этические требования иного характера, с одной стороны, более «конформистского» по отношению к вещам, которых личным усилием не поправишь, но с другой – несравненно более радикального: обязательства человека перед Богом и ближним – центр библейской этики – не отменяются в самых несвободных ситуациях, в огненной печи и на дыбе».
В начале 70-х годов прошлого столетия такая формулировка этического требования звучала крайне современно. Каждый слушатель ставил лично перед собой вопрос о принадлежности к одной из двух традиций.
С 1969 до 1992 года Аверинцев работал в Институте мировой литературы АН СССР, а с 1981 года возглавлял сектор античной литературы. Шла неустанная работа по изданию, переводу, комментированию множества текстов, прежде мало или совсем неизвестных отечественному читателю. Известный философ Владимир Вениаминович Бибихин в дневниках вспоминал, что ночная работа над текстами статей доводила нередко Аверинцева до приступов рвоты. Как выносил такое колоссальное напряжение Сергей Сергеевич – с его слабым здоровьем – известно одному Богу.
«Отравленный в школьные годы антибиотиками, его организм утратил сопротивляемость, так что малейшая простуда нарушала жизнедеятельность всего организма. И тем, что Сергей Сергеевич был таким, каким мы его знали – читающим лекции и доклады, выступающим на конференциях в разных странах, пишущим те труды, которые он написал, мы обязаны не только его мужественной решимости ничего не бояться, но и в не меньшей, а в большей мере заботам о нем его верного друга, его любящей жены, Наталии Петровны. Недаром говорил он о своей жизни с ней как об очень счастливой»2.
Наталья Петровна Аверинцева
Годы «перестройки» внесли значительные перемены в жизнь Аверинцева. Были опубликованы ранее запрещенные работы, создавались новые – уже свободные от давления дамоклова меча советской цензуры. Наконец Сергею Сергеевичу удалось посетить многие из тех мест, по которым он не раз «заочно» проходил в своих исследованиях.
Внешний успех деятельности Сергея Аверинцева был неоспорим: каждое его выступление становилось общественным событием. Он стал обладателем многочисленных почетных званий и премий и вошел в мировую культурную элиту (стал членом Всеобщей академии культуры (Париж), Европейской академии (Лондон), Папской академии общественных наук (Рим)). Организаторы многочисленных международных конференций и симпозиумов мечтали видеть его среди выступающих. Казалось, публичность для него – естественное и желанное состояние. А он сам часто называл себя «кабинетным человеком».
Многие, кто знал Аверинцева в ранние годы, отмечали его патологическую, «парализующую» застенчивость. Его друг А.В.Михайлов писал:
«Сергей Сергеевич создан своим трудом. Лишь благодаря этому очень многое давалось ему без труда». Этот внутренний напряженный труд был возможен лишь при условии понимания значимости слова, которое важно было донести до аудитории. Вероятно, он всегда чувствовал себя человеком миссии – поэтому, после долгих колебаний, согласился стать народным депутатом.
Сергей Сергеевич принимал активное участие в разработке закона «О свободе совести» в 1990 году. В Верховном Совете он совершил поступок, запомнившийся многим: «не встал, когда (…) против Сахарова, сказавшего об Афганистане как о государственном преступлении, вышел “афганец” Червонописский и поднял зал словами: “Держава, Родина, Коммунизм!”, – и зал поднялся, кроме двоих в первом ряду – это были Аверинцев и знаменитый штангист Юрий Власов, с которым они на короткое время там подружились (болезненный хрупкий филолог в шапке зимой с завязанными ушами с могучим штангистом!), и у Власова было очень острое там выступление. У С. С. такого там выступления не было, но он вместе с Власовым не встал, когда встал весь зал. И потом рассказывал, как трудно было не встать»3.
Он был простым человеком – не памятником самому себе, не забронзовевшей легендой. И в тот момент ему пришлось побороться с собой, чтобы совершить поступок. Как историк он хорошо понимал – вес одного маленького поступка одного маленького человека может быть весьма значительным.
Не та Европа
С роспуском депутатского корпуса в конце 1991 года началась новая эпоха в истории страны. Для Сергея Сергеевича эти события совпали с резким ухудшением здоровья. В 1991 году он перенес обширную операцию на сердце и был вынужден «жить рядом со своим врачом». В конце 1994 года Аверинцев с супругой переехали в Вену. Здесь его пригласили преподавать русскую литературу. Сергей Сергеевич продолжал участвовать в работе Института мировой культуры МГУ и исполнять свои обязанности члена нескольких европейских академий. Не прекращалось участие в международных конференциях в разных городах Европы.
Вдумчиво наблюдая из спокойной Вены за переменами в мире, Аверинцев с грустью отмечал:
«Пока мы ставим мосты над реками невежества, они меняют свое русло, и новое поколение входит в мир вообще без иерархических априорностей».
Новая эпоха принесла с собой новые вызовы.
«Европейская современность, цивилизация победившего либерализма, массовой культуры и господствующего релятивизма, вызывает у Аверинцева тревогу и неприятие. Он выступает с резкой критикой «новой идеологии» тотального скептицизма (или даже цинизма), защищая с международных трибун христианское наследство Европы, указывая на опасную тенденцию «игры на культурное понижение», видя в складывающейся цивилизации черты тоталитаризма нового типа, либерального или «пермессивного» тоталитаризма», – писала Ольга Седакова.
С горечью Аверинцев делал свои прогнозы: «Возможно, что современный вкус – «ироничность», «раскованность» и прочая, и прочая – доведет свое торжество до того, что во всем свете не сыщется больше мальчика, мальчика по годам или вечного мальчика, чье сердце расширялось бы от больших слов Вергилия и Пеги. Об этом страшно подумать. Если это случится, нечто будет утеряно навсегда».
С тревогой он смотрел в будущее: «Я не знаю, была ли когда-нибудь эпоха, когда силы, угрожающие христианству иногда внутри самих вероисповеданий, внутри самих христианских сообществ, силы, по существу враждебные христианству, и силы, по существу враждебные культуре, до такой степени были бы в союзе».
«…Вражда культуре и вражда христианству – это желание насильственного упрощения. Господь благословляет простоту и любит простых в смысле нелживости, правдивости, неразделенности, неразделенной воли – то, что выражается прекрасным ветхозаветным словом «там». Но Бог создал мир, создал бытие, которое совсем не простовато, которое нельзя упростить. Он создал человеческое естество, которое вовсе не так легко упростить. И христианская истина в каждом своем слове, которое мы порой бездумно повторяем, бывает, в высоком смысле этого слова, простой, но никогда не бывает простоватой».
Очень точно состояние постсоветского российского общества описывает Ольга Седакова: «Вместо ожидаемого и необходимого анализа прошлого, национальной катастрофы, и серьезного расчета с этим прошлым в культурной среде воцаряется цинизм и дикое «неозападничество» смердяковского типа. Речь ведется не о конце советской, а о конце русской (а вместе с ней и мировой) классической культуры: именно ей (и по преимуществу русской литературе) предъявляется обвинение в подготовке тоталитарного срыва. Новому «всесветному» цинизму противостоит не менее дикое изоляционистское и националистическое настроение, «неославянофильство» в самых странных комбинациях с ностальгическим неокоммунизмом.
Второе настроение становится едва ли не господствующим в церковной жизни, утрачивающей связь с исповедничеством времен гонения и все более (в своих публичных выступлениях) склоняющейся к фундаментализму. Встреча православия и гуманитарного творчества, начавшаяся в те годы, когда и то, и другое были гонимы, становится неактуальной. Ценности культуры и образования уходят на задний план и в светском, и в религиозном пространстве. В гуманитарных науках, в контраст «теоретичности» предшественников, избирается путь предельно жесткого позитивизма – или же эссеизма, переводящего культурологическую мысль предшественников в форму поп-науки.
Свобода – центральная, взыскуемая Аверинцевым (как и всеми его мыслящими современниками) ценность, нераздельно связанная для него с истиной («Истина освободит вас») и любовью к истине, понимается, как правило, как свобода вольноотпущенника или освобождение из заключения: как выпавшая «удача», «шанс» действий, освобожденных от моральных, профессиональных, интеллектуальных и языковых обязательств. Иначе говоря, устанавливается «общественное неприличие» нового типа, неприличие тотальной коррупции. Нарушать это неприличие будет суждено уже не Аверинцеву».
«Нынче в обществе, – кратко скажет Аверинцев, – нарастает нелюбовь к двум вещам: к логике и к ближнему своему».
«В настоящее время вере в Откровение противостоит совсем новый вызов, пришедший на смену новому атеизму: неверие в слово как таковое, вражда Логосу».
«Все, все ушло без возврата, – писал Сергей Аверинцев, – но …если какой-нибудь чудак разыщет том и стряхнет с него пыль, книга окликнет его, заговорит с ним, позовет его в свое собственное внутреннее пространство, – и все может начаться для этого чудака снова. Не найдя достаточной укорененности в нарушенной жизненной связи поколений, не всосав веру «с молоком матери», читатель книг, переходящий от одной книги к другой и приведенный ими к святой Книге книг, может получить укоренение в небесах».
«История литературы, – глубоко заметил Аверинцев, – не просто предмет познания, но одновременно шанс дышать «большим временем», вместо того чтобы задыхаться в малом». Он и жил в «большом времени» истории, понимая, что сиюминутные лозунги и «идеологии» – лишь игра человеческого рассудка, с которой бессмысленно вести полемику. «Времени нужны не те, кто ему поддакивает, а совсем другие собеседники».
******
29 апреля 2003 года, за четыре дня до последнего сразившего его удара, Сергей Сергеевич рассказывал, что в Вене в его университете студенты пишут доносы на профессоров. Он прочитал, что одна студентка о нем написала, – два недостатка:
1) совершенно не понимает значения феминистского движения и
2) часто говорит непонятно.
Аверинцев любил повторять: «История не кончается: она уже кончалась множество раз». «Мы не имеем права на отчаяние, ведь правда? – говорил он, – раз уж мы взялись. Раз уж мы дали слово».
3 мая 2003 года в Риме во время конференции «Италия и Петербург» с ним случился обширный инфаркт. В сознание он уже не приходил. За девять месяцев лучшие врачи Рима, Инсбрука и Вены не смогли вывести его из коматозного состояния.
Рядом с Сергеем Сергеевичем неизменно была его вечная самоотверженная помощница – супруга Наталия Петровна.
21 февраля 2004 года Сергей Сергеевич Аверинцев скончался в своей венской квартире. Согласно завещанию, прах его был погребен в Москве на Даниловском кладбище рядом с прахом его родителей.
****
Его служение Церкви началось еще задолго до того, как он вошел в ее лоно как верный. После его лекций многие не просто приходили к вере, но становились священниками и принимали монашеские обеты. Под конец жизни его служение словом стало поистине служением Слову – в часовне Свято-Филаретовского православно-христианского института он получил возможность говорить проповеди. Там же он был посвящен в чтецы.
Сергей Аверинцев был блестящим филологом, литературоведом, поэтом, публицистом. Он был «в мировой культуре как дома, и дома как в мировой культуре». Его слова слышали и принимали как призыв многие современники. Его голос стал поистине голосом эпохи.
Но этот человек, обремененный огромным количеством званий и наград, просил, чтобы на его могиле было написано всего три слова:
«Сергей Аверинцев, чтец».
1 Миллер Т. Блажени алчущии и жаждущии правды…// Альфа и Омега, № 40, 2004
2 Миллер Т. Блажени алчущии и жаждущии правды…// Альфа и Омега, № 40, 2004
3 Бочаров С. Аверинцев в нашей истории // Вопросы литературы, № 6, 2004
Людмила Кириллова
