«Что же делать, ума не приложу… То ли тупо принять волю Божию…». И что священнику ответить на это недоумение вполне себе сознательного прихожанина? «Во-первых, я не хочу умирать. Никогда.» — а что сказать странноватому парню, подлетающему с такой постановкой задачи? 

О буднях священника, его мыслях у престола и по пути домой — новая книга поэта и публициста священника Сергия Круглова «Стенгазета. Заметки из дневника», которая составлена из его записей в «Живом журнале». Отрывки из этой книги мы представляем вашему вниманию.

* * * Вереница людей, стоящих в очереди на Суд. У каждого — пропуск: пазл, у каждого — свой… Смотришь, смотришь на эту свою жизнь: какая бессмыслица, какая тщета, ради чего жил, яко соние и сень… какая горечь (и запоздалое жгучее сожаление, не без ноты сомнения впрочем: надо было, поди, по-другому жить, ради «духовного»?!)… Какой бессмысленный пазл! Желтое пятно, половина синего кружочка, точка. И — что к чему? Фигня какая-то! Выбросить бы дрянь такую,— да зачем-то вот приказали в руке держать, не терять… вот и держим.

…А кто претерпел до конца — тот и спасется. Тот увидит всю картину полностью.

Воля Божия

Вчера в беседе один человек, несомненно, верующий и церковный, размышляя о том, как поступить в насущной житейской ситуации, сказал: «Что же делать, ума не приложу… То ли тупо принять волю Божию…» — «Сам-то, — говорю, — услышал, что сказал?!» Ну, посмеялись, конечно…

На самом деле бывают моменты в жизни, когда именно бездействие — самое трудное и ответственное действие. Не дергаться внутри себя, не простираться хотением далее завтрашнего дня, не строить планов, не ставить (кому?.. Кому?) условий, не пытаться угашать курящийся лен, доламывать надломленную трость… Это возможно при одном условии: наличия (обретения) внутри себя некоей тишины, исполненной смысла, некоего сгустка исихии*. Обретения — и внимательного удержания его там… Создания твердого места внутри себя, на которое можно ступить из лодки вслед за Ним, начиная путь по водам…

Вслушиваясь

На вечерне, на молебнах — вслушиваюсь (пытаюсь вслушиваться) в слова канона, тропарей, кондаков…

Почему у многих — пустые лица, никто не слушает поемого-читаемого?

Поют и читают плохо? А почему поют и читают плохо?

«Перевести на русский!» — воскликнут.

Не в том даже дело… Я вообще не про то. Я про то, что в молитвословиях Церкви, в связках слов и образов, ныне уже затертых для нашего слуха, сконцентрирован опыт. Но — не наш, чужой нам. (Не всем, не всем, конечно! Я не про всех, не про всех…)

Опыт — не «предстояния-председания, поста-молитвы» и прочего. Опыт жизни. Страшный, между прочим, опыт.

А у нас его нет. (У многих из нас, оговорюсь. У иных — вижу, что есть.) Мы жить — боимся, потому что… Ох, тут не буду: страшно даже касаться…

Иначе скажу: многие пытаются научиться жизни во Христе не из жизни вообще, то есть из настоящей обычной жизни, а из вот этих же тропарей-обрядов-правил-канонов… Молитвы читают, а жить не живут. Симулякр, одним словом. Жить во Христе, не живя. Там — перед Ним симулировать «жизнь» исполнением обрядов, а здесь, в жизни, — не пускать Его в жизнь и самому толком не жить. (Только не говорите: «А! Он против обрядов! Вот-вот!». Нет, я не против обрядов, они нужны и полны жизни, просто — той жизни мы еще чужие…)

Такая тоска сдавила душу от краткого осознания всего этого…

В принципе, банальные вещи говорю, про нашу христианскую безжизненность… А знаете, почему они — в блогах, в СМИ, в проповедях и прочее — банальными стали и для кого? Не просто для тех, кому они, в общем, по барабану, кто просто наблатыкался болтать про них «со знанием дела», но и для тех, кто вроде понимает их важность — но не проживает их.

* * * Когда садятся батарейки, в борьбе с неумолимым абсурдным миром кончаются силы и мгла уныния и отчаяния застилает очи — полезно вспомнить: вся эта мгла — внутри нас.

А снаружи…

Снаружи — просто декабрь.

* * *

 Подумалось важное…

Вот про Лазаря из Вифании — ничего не говорится в Евангелии о его духовных добродетелях и подвигах, о его особой апостольской миссии и прочем…

Лазарь просто был Его другом. Иисус любил Своего друга Лазаря.

И воскресил его, уже разлагающегося…

Неужели не воскресит и нас, если любит нас, а мы — Его?

Неужели смерть и тление, грех, несовпадение, нелепость, страдание, разлука, старение, усталость, вязкий гудрон времени — посмеют не выпустить нас из могилы?

Пасха скоро

Вчера в воскресенье на Литургии, евангельское чтение от Марка.

Он им — предстоит Ему пострадать в Иерусалиме, быть убиту и в третий день воскреснуть…

А они — хлоп-хлоп глазами, помолчали; тягостное непонимание… и — снова о своем, с увлечением, глаза горят: а кто сядет у Тебя по правую руку, а кто — по левую?

И Он помолчал (с печалью, наверное, и с нежностью — любит ведь их до смерти!)… А Чашу, которую Я пью, вы потянете?

Да конечно, конечно!!! Какой разговор! Мы хоть сейчас! (Аж подпрыгивают, повизгивают, друг друга толкают: во, зыканско!)

…Дети, чисто дети.

А мы что, не такие?

Тоже всё — от своего христианства воцерковленнаго чего-нибудь такого ждем… зыканского. Результатов там, гарантий…

Какие там «результаты».

Никто, никто не знает, что нас ждет завтра.

И ничего-то мы не минуем, «щасливо» не избежим…

Страдания, труд, тревога, болезни, одиночество, усталость, разуверения и разочарования (в том числе — в Церкви нашей, в ее организации, в устоях, в целительности разнообразных «святынек», в «торжестве Православия» в мире сем), уход или предательство детей, уход «за черту» тех, к кому мы привязались, оскудение всего естества, маразм, старость, смерть — на пути каждого из нас, чего уж там обольщаться.

Никто не знает, что с нами будет завтра…

Но зато все мы знаем, что будет послезавтра.

Наш Господь, Которого мы рискнули и полюбили (кто — всем сердцем, кто — сотой частью нечистого, сорного сердца своего), воскресший, в Своем невероятном теле носящий раны (печати того, что и поныне Он — наш, а мы — Его), куда-то там «вознесшийся», но невероятным образом оставшийся с нами, да так, что мы иногда и не чувствуем Его присутствия (вот до чего Он любит нас и нашу свободу),— придет к нам снова.

Не мы к Нему на Небо (уж сколько раз мы пытались забраться на это «небо»! То воображением, то по веревочной утлой лестничке апофазы*, то по карточной башенке таких и сяких теорий, то отважно оседлав очередную космическую железяку и чая, что на пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы, то еще как-нибудь, но неизменно грохаясь вниз, ломая кости, обдирая кожу, вынося из бедного черепа последний мозг),— Он, Он к нам, на бедную, изгаженную, изнасилованную, полумертвую землю, богозданную святую нашу землю! Как Судья или как кто — какая разница, скорее бы, скорее, снова — с Ним!

Восклонитесь, тени!

Все будет послезавтра, все, что началось — видите ли или нет? — уже сегодня! Христос воскресе — ну, и мы. * * *

Забавная картинка сегодня в храме: высокая, загорелая, тщательно отделанная фигура, маленькое черное платье, вечерние украшения и макияж (это с утра пораньше), модельные туфли на шпильках, на голове — ситцевый старушечий платок, такой, знаете, беленький в сиреневенький цветочек, завязанный узлом под подбородком… Стала она рядом с тем местом, где я исповедь совершаю, там большая икона Пантелеимона Целителя и подсвечник. Поглядела на эту икону, поставила свечку, подумала… достала из сумочки какую-то свою икону, небольшую, под стеклом, крепко взяла ее обеими руками, близко поднесла к лицу и стала в нее, как в рацию, что-то настойчиво и требовательно говорить…

Дети мы все, такие дети…

* * * Парень, считающийся психически недоразвитым… Тревожно с ходу делится важным: «Во-первых, я не хочу умирать. Никогда. И во-вторых, хочу спастись».

Когда я сказал, что Господь все устроит,— так и просиял распахнувшимися глазами на меня! Как будто поезд вырвался в лазурный солнечный день из тоннеля.

* * * Батюшка всем подходящим на Причастие с младенцами говорит: «Кладите младенца на правую руку… Держите, как грудью кормите». Подошедший мускулистый мужчина с младенцем в руках кататонически застывает и задумывается над рекомендацией…

Двойники

И враги человеку — домашние его (Мф 10:36)…

Кто враги? О ком говорит Христос?

Отцы-аскеты Церкви трактуют иногда так: главный твой домашний враг — внутри тебя, это твой двойник.

Твой ветхий человек, твой Каин.

А иногда, увы, это ты — враг, твоему новому человеку, твоему Авелю…

Вас двое, а сердце у вас одно, общее.

Задача нового человека — убить ветхого, убить врага, темное alter ego, мистера Хайда*, оружием веры и самоотречения, покаяния и смирения, поста и молитвы. Уморить голодом, лишив его пищи греховных страстей. Заразить вирусом света и ждать, пока свет поглотит тьму. Уворачиваться и получать удары, истекать кровью, попадать в плен, поднимать восстание снова и снова.

И — мучиться самому, потому что двойники имеют общее сердце.

Может статься, убивая двойника-врага, новый человек, Авель, доктор Джекил, погибнет и сам. Да и не «может статься» — точно погибнет. И родится снова — совершенно другим… Тем, кто уже двойника не имеет, кому Бог даст новое светоносное имя, написанное на белом камне.

Мир душевный

Стяжи, сказано опытным человеком, дух мирен, и вокруг тебя спасутся тысячи… Совершенно верно сказано.

Насчет тысяч мы с вами точно не знаем, но что такое этот самый мир внутри нас, этот дух мирен — имеем представление. Когда он есть — то это Царство Божие. Ну или хоть просто рай. Или его преддверие. Когда его нет — это ад. Для нас самих. И для наших ближних через нас. Уже здесь начавшийся, в земном периоде нашей жизни, во времени…

Любой повод может лишить нас этого мира. От внезапного ареста по навету до мухи, упавшей в суп…

Вопрос: что делать, чтоб вернуть мир душевный?

Ответ: не тянуть, а немедленно проглотить ежа.

Обыкновенного ежа, живого, с острыми колючками…

Ежа самости.

Понимаю, что в пищевод он не лезет,— но не надо опускать руки и отчаиваться! Наоборот, надо стараться и упорно его туда пропихивать. И непременно получится, зане проглатывание ежа в этой ситуации сколь вполне реально, столь и жизненно необходимо. Пожалуй, другого рецепта против потери мира душевного и утихомиривания ада, пылающего внутри нас, и нету…

Признать свою неправоту и покаяться в самости и саможалении… Сказать это легко, сделать — смерти подобно. Как не вспомнить слов Бердяева: «Обида — это ободранное самолюбие». Ободранное болит, и изрядно.

Но когда колючий ком продерется-таки внутрь и выпадет, выйдет духовным, простите, афедроном в тьму внешнюю — вот тогда на это пустое кровоточащее место и прольется Животворящий Дух. А пока ком там, пока самость там гнездится — Духу вместиться просто некуда.

Все в человеке намешано. И грязь, и святость тут же, в одном флаконе, и такое, что никакому уму непостижимо; и никакому диву не надаёшься, имея дело с человеком.

Не надо никого никогда идеализировать, никем обольщаться. Не надо человеком очаровываться. Не надо никогда в человеке разочаровываться.

Человека надо — любить. * * * На службе сегодня: N., высокого роста, сутулый, с большой шишкой на переносице, волосами жесткими, как черный валенок (чувствуется под епитрахилью на исповеди), глаза светятся тихим, мирным… Человек болящий, слабоумный. Очень любит храм (и еще, как я заметил, детей). Вот и сегодня приведшая его прихожанка, патронажный соцработник, радостно пожаловалась на него: повела в баню, а он опять сбежал на службу.

О «личном»

После Литургии — спешу на почту, заплатить за телефон (спешу, так как в эти дни, после праздников, народу на почте множество).

В том же направлении спешит какая-то дама… Пришло в голову: поди, и она на почту, и с той же целью, и желание ее — прийти поскорее, чтоб занять очередь… Вот и на меня она посмотрела отчужденно и недоброжелательно: видно, думает то же самое, как бы ей меня опередить… Проявление зла, в котором лежит мир, в его простейшем, обыденном виде…

А ведь подойди я к ней, заговори, спроси: «Вы на почту?» — а тем более предложи: «Вы торопитесь? Что ж, давайте я за вами очередь в кассу займу!» — и все такое, то есть вступи в личный контакт,— последствия могли бы быть ошеломляюще небесны, благодатны! Много раз в этом убеждался, во всяких очередях и не только. В конце концов, дама шла не на почту, но не в том суть…

Вот что пришло в голову.

Проявление между людьми правды (той хорошей, евангельской, о которой — Блаженны алчущие и жаждущие правды (Мф 5:6)), милости, бескорыстия, прощения, любви и прочего возможно только после наведения между ними личного контакта. Никак не до этого.

И то же самое — в отношениях Бога и человека.

И никакой идеологией, самой наихристианнейшей, этого не достичь. Зверь-мир этих идеологий видал — и схавал — тысячи… Только — лично.

* * *

У нас тут родительский день* два дня служится, так давно заведено. Да и на многих других приходах, знаю, так же, особенно — сельских, где один священник на две-три деревни: в понедельник служит панихиды в одной деревне, во вторник — в другой-третьей, чтоб везде поспеть…

Сегодня служил панихиду в Доме инвалидов. Записок заупокойных пачку принесли: по корпусам собрали, у лежачих больных, поминают своих…

В одной написано, почерком корявым, старушечьим таким: Петра

Николая

Фени

мамы (не помню)

Господи, думаю…

В двух словах — вот она, вся жизнь.

Чудо

Почему на Луне чудес не бывает?

Потому что там нет людей.

Чудо Божье — не загадочно-безадресное нечто: оно всегда направлено к человеку, одному ли, многим ли, оно есть послание адресату, содержащее не только информацию, доступную для прочтения этим адресатом, но и призыв: «Откликнись, это Я! И это — для тебя. В лучах чуда увидь не только Меня, но и себя, обрати взгляд на себя, в свою тьму, которой ранее ты не касался, сквозь которую не проницал,— вот, в ней стало светло, так разберись в себе — и изменись, Я хочу этой перемены в тебе, потому что люблю тебя, и люблю крестно». И если на призыв следует отзыв — то следует и действие Бога, от которого человек меняется… или — не меняется, ибо по вере вашей будет вам (Ср.: Мф. 12, 38, Мф. 9, 29.), не против веры никогда.

Кажется, Ханс Урс фон Бальтазар* назвал чудеса «словами Божьими, произнесенными для глухих»… * * * Действительно, священники Христовы, «профессиональные» клирики (подмывает сказать: особенно нынешние) — самые отвратительные из человеков. Это осознание, иногда невыносимое, — как плата за то, что во время Литургии они бывают самыми счастливыми из людей.

 Псы нелающие, бредящие лежа

(Ср.: Ис 56:10)…

(Кризис: набрали кредитов, а платить-то вдруг — нечем и никогда, оказывается, не было чем).

«Кто близ Меня — тот близ огня».

Кто там хотел — просто погреться?

Холодно.

На самом краю пропасти. Глина, щебень, ноги трясутся, ищут опору, тошнота от головокружения, идешь, все время крепко зажмурившись.

Сегодня день пасмурный, холодный. К вечеру собрался дождь… Мы несли Плащаницу в крестном ходе под мелким дождиком, и она давила на голову и поднятые вверх руки, как свинцовая.

Закрываешь глаза — а с исподу белое пульсирующее небо, стаи черных птиц. Они всё летят и летят.

* * * Когда во время Литургии стоишь у престола, кажется, что цельнокаменный вековой пол собора покачивается под ногами… Сверху храм — корабль. Престол в нем — штурвал, трапезная — палуба, где команда занята, всяк своим делом. Икона на горнем месте — горизонт, нечто на линии воды, уходящей в небо, ориентирующее, куда ж нам плыть. Кресты на крыше — якоря, крепко держащие храм за небо. И в нерушимой незыблемости, в покое среди ревущей воды, и в непрестанном пока еще движении — удивительное, невыразимое, органически неотменимое сочетание! Есть на корабле и крысы — как без них в этом падшем, только еще становящемся эоне плавания,— но они в непрекращающемся процессе панического массового покидания судна: им все кажется, что корабль тонет, тогда как это море вокруг тонет, а корабль — плывет.

Рисунки Марии Заикиной и сына  священника Сергия Круглова — Саввы 

Фома