С конца XIX века тема времени становится популярной в ряде философских течений на Западе. Экзистенциальный поворот новейшего времени, сместивший внимание философской мысли с абстрактных, отвлеченных рассуждений о сущности, к живому, конкретному рассуждению о существовании, о жизни, глубинной своей сутью имел осмысление идеи времени. Идеи времени в том виде, в котором ее еще в V веке сформулировал блж. Августин. Ведь именно блж. Августин соединил понятие времени и понятие человеческой жизни неразрывной связью. Для блж. Августина время – это не внешняя протяженность, но нечто такое, что укоренено глубоко в душе человека. Если прошлого уже нет, а будущего – еще нет, то есть только миг между прошлым и будущим, миг, также лишенный протяженности, лишенный прошлого и будущего. А если это так, то время – у нас в душе. Оно становится для души не чем-то внешним, но ее внутренней составляющей, ее протяженностью, ее длительностью, как о том напишет А. Бергсон. Время – это величина внутреннего порядка, и объяснение сути понятия жизни в новейшей западной философии начинает связываться с объяснением понятия времени. Время начинает осознаваться как нечто такое, что открывает понимание сути жизни. «В верно увиденном и верно эксплицированном феномене времени укоренена центральная проблематика всей онтологии»[i], – писал известный экзистенциалист М. Хайдеггер.

Лучше всего сформулированную блж. Августином идею времени объяснил А. Бергсон. Для Бергсона время – это длительность души. Если время у нас в душе, то наша душа длится, ибо время – это длительность. Наша душа непрестанно вбирает настоящее, лепя из самой себя снежный ком. «Мое душевное состояние, – пишет Бергсон, – подвигаясь во времени, постепенно расширяется длительностью, которую оно в себе накопляет. Можно сказать, что оно растет, как снежный ком»[ii]. Это дление души, непрестанно вбирающей настоящее, есть память, сознание и осознание окружающей действительности. Это есть жизнь души, ее внутренняя история. Эти идеи составляют существенную и, наверное, основную часть философии французского интуитивиста. Возможно, мы не ошибемся, если скажем, что из этих осмыслений проистекает и учение об интуитивном познании, и все остальное в философии этого мыслителя. Ведь идея времени, понимаемая как внутренняя категория, как длительность души, непрестанно вбирающей настоящее настоящих вещей, – эта идея последовательно ведет к мысли о единстве тварного бытия, о взаимопроникновении смыслов тварного, к мысли об ущербности рассудка в деле познания Настоящего.

Несколько с иной стороны понятие времени рассматривает М. Хайдеггер, дополняя это понятие существенными деталями. Для того чтобы объяснить, как Хайдеггер определяет время, необходимо понять основу его философских интуиций. Основу хайдеггеровской философии составляет различение двух понятий: «сущее» и «бытие». Сущее по Хайдеггеру – это все существующие предметы тварного мира. Возьмем любой видимый нами предмет нашего мира, и он будет предметом сущего: стол, стул, стена, стакан и т.д. Что же тогда такое бытие? Если сущее – это сами предметы, то бытие – это существование этих предметов. И это бытие по Хайдеггеру есть нечто совершенно неуловимое для нашей мысли. Ведь если показать предметы мы можем, то как можно показать «существование» этих предметов? Предмет «есть». Но можно ли показать это «есть»? В этой, казалось бы, отвлеченной формулировке двух разных понятий Хайдеггер видит огромный смысл, строя на нем всю свою философию. По мысли известного современного философа Дугина А.Г. «Различие между сущим, с одной стороны, и бытием, с другой стороны, различие между das Seiende и das Sein является смыслом и основой всей философии Хайдеггера»[iii].

Как же можно уловить это «есть» твари, это ее «существование»? Оно неуловимо, оно не может быть сводимо к чему-либо существующему. О бытии нельзя сказать, что оно «есть». «Если Бытие есть, – пишет Хайдеггер, – мы должны были бы неизбежно признать его за нечто сущее и соответственно обнаруживать среди прочего сущего как такое же. Эта аудитория есть. Аудитория есть освещенная. Освещенную аудиторию мы безо всякого и без раздумий признаем за нечто сущее. Однако где во всей аудитории найдем мы это ее “есть”? Нигде среди вещей Бытия мы не найдем»[iv]. Бытие к сущему несводимо.

В этой концепции Хайдеггера мы узнаем известный богословский принцип – принцип несводимости личности к природе. В. Лосский, определяя понятие личности, формулирует этот принцип похожим с Хайдеггером способом. Личность – это несводимость к природе. «Именно несводимость, а не «нечто несводимое», – пишет Лосский, – или «нечто такое, что заставляет человека быть к своей природе несводимым», потому что не может быть здесь речи о чем-то отличном, об «иной природе», но только о ком-то, кто отличен от собственной своей природы, о ком-то, кто, содержа в себе свою природу, природу превосходит, кто этим превосходством дает существование ей как природе человеческой и тем не менее не существует сам по себе, вне своей природы»[v].

Сравнивая эти два определения, мы непременно предстаем перед сложным вопросом: можно ли отождествить личность и бытие? Можно ли сказать, что принцип личности – это есть принцип бытия? Если задать этот вопрос в более доступной для понимания форме, то получится следующее и, казалось бы, совершенно несуразное вопрошание, использующее приводимый Хайдеггером пример с аудиторией. Аудитория «есть», она имеет бытие. Если личность и бытие – это одно и то же, то можно ли по отношению к этой аудитории использовать термин «личность»? Этот вопрос, несмотря на всю его несуразность, не является простым для ответа. Для того чтобы на него ответить, необходимо всмотреться в сущность тварного бытия, попробовать ответить на вопрос: что же собой представляет это неуловимое «есть», это бытие сущего?

В данном случае мы подходим к необходимости глубокого анализа темы времени. Это важно уже потому, что Хайдеггер бытие отождествляет с временем. «Для Хайдеггера бытие и есть время, соответственно, время и есть бытие (Seyn ist «Zeit»)»[vi], – замечает Дугин А.Г. К подобному отождествлению приходит и Бергсон. Задаваясь вопросом о том, что такое существование, он рассуждает о длительности (длении), которое в его философии тождественно понятию времени[vii]. Иными словами, для Бергсона время и существование становятся тождественными понятиями. Этот вывод вполне ожидаем, он напрашивается сам собой. Что же такое время?

Если немного развить идеи блж. Августина, то можно сказать, что время – это непрестанное «врастание» души человека в Настоящее[viii]. Нет прошлого и будущего – есть одно непрестающее Настоящее, в которое «врастает» человеческая душа. Проживая в Настоящем настоящих вещей, человеческая душа укореняется в нем. Время – это устремленность в бескрайнюю глубь Настоящего. И этот процесс неостановим. Даже если я захочу остановить это непрестанное собственное внутреннее «врастание», я не смогу. Закрыв глаза, исключив любое взаимодействие с окружающим меня миром, я все равно не остановлю мое внутреннее движение, мое время. Ибо мой ум продолжит мыслить, мое сердце – чувствовать. Я живу, и я неостановим в своей жизни. Ибо я не могу не мыслить. Остановив этот процесс, я остановлю свое внутреннее время, остановлю свою жизнь, впаду в состояние буддийской нирваны – в состояние умерщвляющего «ничто». Остановив движение мысли, остановив движение времени, я исчезну как личность, как бытие.

«Человек, – пишет святитель Игнатий (Брянчанинов), – не может быть без мыслей и чувствований. Мысли и чувствования служат признаком жизни человека. Если б они прекратились на какое-либо время, то это было бы вместе прекращением человеческой жизни, человеческого существования. Жизнь не прекращается ниже на мгновение: и ум не престает ни на минуту от рождения мыслей, а сердце не престает ни на минуту от рождения чувствований»[ix]. Время, жизнь и движение в этом смысле становятся абсолютными синонимами. Тварь живет, и эта жизнь есть ее личностное время. Остановить движение, остановить время означает остановить жизнь. «Остановленная» тварь исчезает. Бытие твари – это ее движение, это то, что можно обозначить как «тварь творит себя», «тварь являет себя». Это ее личный внутренний порыв, ее творчество, ее самость в самом положительном смысле этого слова.

В этом смысле бытие твари имеет яркий личностный характер. Бытие не может быть пассивным, «назначенным извне». Бытие – это всегда то, что мы обозначаем сочетанием «предмет самого себя творит», «самого себя являет», «сам себя назначает». Он пробуждается к бытию сам, он сам себя производит. Слыша Божий призыв: «гряди!» – предмет пробуждается и начинает являть самого себя. Иного понимания просто быть не может. Ведь если что-то начало «быть», если что-то начало существовать, то оно начало существовать лишь потому, что оно «задвигалось», потому что к чему-то устремилось, потому что захотело себя явить. В нем «заработало» время. Время – это внутренний личностный процесс, он не может быть навязан извне. Анализируя природу времени, природу движения, природу жизни, можно прийти только к подобному однозначному выводу: бытие чего бы то ни было всегда личностно.

И это касается абсолютно всего существующего. Если что-то «есть», то это «есть» всегда личностное «есть». Нельзя «заставить» быть. Можно только призвать: «живи!» И следуя этому призыву, тварь пробуждается к жизни. Таким образом, понятия личность и бытие отождествляются. В движении предмет открывает себя, в движении он себя являет. Увядает движение в том или ином человеке, увядает сила его ума, его телесная мощь, и мы говорим, что этот человек угасает, «исчезает». Движение, жизнь, время, бытие, личность – все это синонимы. Именно поэтому, когда мы определяем личность, когда мы определяем бытие, мы должны говорить о жизни, о времени, о движении. Несводимость личности к природе или бытия к сущему может быть определена через жизнь, время и движение, которые и являются тем, что к природе несводимо. Эти понятия становятся внутренним определяющим смыслом понятия личности.

Таким образом, мы приходим к выводу, что принцип личности и принцип бытия – это один и тот же принцип. Однако, делая подобный вывод, мы вынуждены задаться достаточно трудным вопросом, который мы уже задавали выше: аудитория, о которой говорит Хайдеггер, – «есть». Но разве она может быть определена как личность? Для ответа на этот вопрос необходимо сформулировать важный принцип устойчивости личностного бытия, в рамках которого возможно на данный вопрос ответить. Что же такое устойчивость личности?

Анализируя природу бытия, мы уже заметили, что все, что существует, существует личностно. К подобному выводу мы приходим, исходя и из несколько иных рассуждений: из анализа природы времени как длительности. Ведь если время – это внутренний процесс «врастания» в Настоящее, то этот процесс непременно подразумевает память, которая делает тот или иной предмет тождественным самому себе в различные «промежутки» времени. Именно память делает предмет «прошлого» и предмет «настоящего» единым тождественным самому себе предметом. Если этот предмет не имел бы памяти, то он не был бы тождественен в различные «промежутки» времени и в бесконечном пределе временного дробления он просто бы исчез. Память – это непременный атрибут всего существующего. И когда мы говорим о памяти, то должны иметь в виду, что память – это есть не что иное, как область сознания и осознания Настоящего. Это пусть зачастую и очень тонкая, но форма живого осознания Действительности[x]. И эта память должна присутствовать у всего, о чем можно сказать «есть». Эта память в том или ином предмете сущего есть время, есть жизнь, есть личность. Любой атом нашего мира, любая песчинка – все это в той или иной степени несет признак пусть и трудноуловимого для нашего ума, но сознания. Все, что можно определить словом «есть», несет черты сознания и осознания, определяет себя в отношении к окружающей Действительности как живая и устойчивая личность. Предмет сам себя являет, сам себя творит. Творит и самоопределяет.

И здесь мы подходим к поистине глубочайшей тайне сотворенного Богом мира. Если бытие, жизнь, личность – это синонимы, то принцип личности и принцип жизни – это один и тот же принцип. И это означает, что в одном плане этот принцип мы можем наблюдать как принцип жизни, как организующую жизненную стихию, а в другом плане он будет наблюдаем нами как принцип личности. Что это означает? Например, когда мы наблюдаем за цветком, растущим на клумбе, мы видим живую устойчивую личность. Цветок предстает перед нами как личность, как устойчивый организм, единым образом реагирующий на окружающую его действительность. Цветок творит сам себя. Устойчивость этого цветка – в силе его цветения, в силе его жизни, которая является в его красоте. Он живет, он «длится», и в этом «длении» он являет себя как живая устойчивая личность.

Но при взгляде с другого плана эта личность становится неким жизненным принципом для множества атомов и молекул, общим для них «вкусом» жизни. Иными словами, если в одном случае мы видим живую, устойчивую личность, то в другом – эту личность мы воспринимаем как жизненную стихию для миллионов личностных «песчинок» атомов и молекул, которых этот принцип организует и вдохновляет. Понимают ли эти «песчинки», что своим слаженным единством организуют что-то прекрасное? Скорее всего, понимают. Вероятнее всего они ощущают эту стихию цветка, ощущают свое участие в чем-то прекрасном. И это «участие в чем-то прекрасном» мы воспринимаем как цельную, единую личность цветка, в целостности и единстве которого мы нисколько не сомневаемся. То есть один и тот же принцип нами воспринимается двойственно: как организующая жизненная стихия, с одной стороны, и как устойчивая личность – с другой. Единую, цельную жизнь миллиона «песчинок» мы видим в виде цветка, и это поистине поразительно. Подобное происходит потому, что принцип личности и принцип жизни, принцип бытия – это есть один и тот же принцип. Жизненная стихия всегда личностна. Все, о чем можно сказать «есть», непременно будет иметь личностные черты.

Бытие всегда носит личностный характер. Все, о чем можно сказать «есть», будет восприниматься нами как цельная устойчивая личность. Если же эта жизненная стихия повреждена, если в соборе элементов, составляющих тот или иной предмет бытия, разрушено слаженное единство, то предмет из области «есть» переходит в область общих понятий – он развоплощается. Он теряет свое устойчивое бытие, становится предметом умирающим. Его единство существует скорее в нашем уме, нежели в реальности. Из области частного, конкретного, он переходит в область общих понятий. И чем сильнее внутренний разлад, тем сильнее развоплощается данный предмет, теряя свою устойчивость, свое бытие. Порой мы совершенно не замечаем, как те или иные понятия, не имеющие реальной личностной устойчивости, определяем как нечто устойчивое, как нечто существующее. Мы их определяем так постольку, поскольку в нашем уме сложился устойчивый образ целостного, хотя в реальности этой целостности может и не быть.

Предмет вроде бы и «есть», но это «есть» – это «частичное есть», каким бы странным ни казалось нам подобное выражение. «Есть частично» – это умирание, развоплощение предмета, это нарушение его внутренней слаженности. Тот же цветок, сорванный, помятый и засохший, становится тем, о чем можно сказать «есть частично». Мы воспринимаем этот процесс как исчезновение личности, как умирание. Но в то же самое время это исчезновение есть начало разлада, который происходит во множестве «песчинок», составляющих этот цветок. Они теряют чувство жизни, которое их организовывало – цветок распадается, умирает. Эти «песчинки», потерявшие объединяющую их жизненную стихию, «разбредутся кто куда». Они найдут себе другой организующий принцип, куда-нибудь «пристроятся». И это есть их маленькая личностная трагедия, трагедия, которую мы совершенно не замечаем и исключаем из своего поля зрения.

«Есть частично» мы можем сказать о многом, что человек «выдернул» из слаженного круга тварного бытия. О канистре с бензином, о разлитых на земле химикатах, об аудитории, о вертолете, о пароходе и т.д. И чем меньше внутренней слаженности в том или ином продукте человеческого творчества, тем меньше права мы иметь сказать об этом изделии «есть». Оно «есть», но это есть – есть «частичное есть». То есть предмет не предстает перед нами как целостная личность, как подлинное воплощенное бытие. Это продукт распада, это нечто умирающее. Дурной запах, отравляющий, зачастую, характер «выдернутых» из слаженного бытийного круга элементов – это дыхание смерти развоплощенного, принужденного к умиранию тварного личностного бытия. И это есть трагедия нашего мира, победить которую мы не в силах.

Все что «есть» – «есть личностно». Если мы видим перед собой камень, отпавший от огромной скалы, то должны понимать, что этот камень или эта скала есть такой же объединяющий жизненный принцип для мельчайших «песчинок» бытия, как и цветок. Все эти мельчайшие «песчинки», организующие этот камень, делаются единым целым. Они откликаются единым образом на окружающее их бытие, они реагируют на Действительность как нечто единое. Отпав от скалы, камень стал независимой личностью, стал единым устойчивым организмом, реагирующим на окружающую его действительность цельно и едино. Когда этот камень был в составе горы – у него была одна реакция на окружающую действительность – он был в составе глобальной массы. Он отпал – его стал сильнее обдувать ветер, он стал покрываться мхом. И это уже совсем другая реакция. Он зажил своей трудноуловимой для нашего грубого ума жизнью. Этот камень «откликается» на окружающее как единое целое, живет как единое целое. И в этом его единство. Камень – это такой же живой объединяющий жизненный принцип, как и цветок. И пусть этот принцип носит более низкий онтологический статус. Но это нисколько не умаляет полноты его бытия.

Принцип личности есть принцип жизни, и это есть определяющий тварное бытие принцип. Все, о чем можно сказать «есть», будет личностным «есть». Это неизбежность. Лес «есть». Однако это «есть» еще себя не организовало: мы не видим в нем какого-либо личностного рисунка, а он себя обязательно должен проявить. Народ «есть», однако и здесь ситуация, схожая с предыдущим примером: личностный рисунок здесь еще не обозначился. Личностный рисунок здесь может быть только один: это Бог. Всматриваясь в абсолютное единство человеческого сообщества мы обязательно увидели бы в этом единстве Самого Бога. Бог для человеческого общества есть высший объединяющий принцип Жизни. «Я пришел для того, чтобы имели жизнь и имели с избытком», – говорит Господь (Ин 10: 10). «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них», – говорит Спаситель (Мф 18: 20).

И это не есть просто красивая аллегория, но подлинная реальность, подлинное присутствие Бога в своей твари. Бог присутствует в Своем творении также подлинно, как подлинно присутствует цветок в слаженном единстве атомов и молекул. В абсолютном, устойчивом человеческом единстве Бог увидит Самого Себя. А будет ли сам человек ощущать в этом единстве Бога? Безусловно. Ведь нечто подобное мы ощущаем во время церковной молитвы, когда наши души посещает невещественный огонь духовного единения. И пусть туманно, но мы чувствуем в этом единстве Самого Бога. Если это чувствуется уже здесь, то тем более это чувство будет очевидным тогда, когда «будет Бог все во всем» (1 Кор. 15, 28). Тварное бытие в условиях тварной вечности предстанет как ипостась Самого Творца. Не случайно преп. Максим Исповедник говорит, что достигший состояния тварной вечности становится «превыше всех веков, времен и мест. Его местом будет Бог»[xi]. И это есть ожидающая нас реальность тварной вечности.

Подобное мировосприятие, на наш взгляд, способно изменить наше отношение к тварному миру, изменить наше отношение ко многим вещам. Тварный мир при подобном взгляде предстает перед нами как неповторимое личностное многообразие, как иерархия жизни, иерархия смыслов, иерархия отношений. И тем сильнее ощущается нами та трагедия, в круговороте которой оказался наш мир. Трагедия, безжалостную силу которой постигнуть не способен никто. Ведь когда мы говорим о времени, то разумеем, что время в нашем материальном мире стало временем «неправильным». Оно стало тлением. И если время составляет самую сущность человеческой души, то и тление делается сущностью нашей души. «Неправильное» время открывается в человеческой душе как глубокая личностная трагедия.

К вкусу этой трагедии мы привыкли давно. Вкус этой трагедии мы ощущаем, проходя по улицам разрушающейся деревни, посещая деревенское кладбище. При виде разрушающегося деревенского дома нас охватывает глубокая грусть. Ведь здесь когда-то жили люди, здесь когда-то текла жизнь. И все прошло… Высокий тополь, раскинувшийся над растаскиваемым временем домом, перерос свое время. Он один хранит следы Уходящего. Мы всматриваемся в эти следы и ощущаем священное веяние Ушедшего.

С теми, кто жил здесь, в этом теперь уже разрушенном доме, мы встречаемся на кладбище – в местах вселенского упокоения. Эти люди смотрят на нас с пожелтевших фотографий лицами, по-прежнему живыми, запечатленными в те или иные моменты их жизни. Но на эти лица легла печать глубокого молчания, молчания, звучащего глубоким гулом вселенского временного хода. Молчания, в котором время и вечность становятся слишком близки друг другу. Молчания, которое приводит нашу душу в глубокий священный трепет – трепет перед великой тайной Уходящего. Мир уходит, исчезает… Священная тишина прошедшего звенит тяжелым гулом всякий раз, когда мы соприкасаемся с величайшей тайной таварного бытия – тайной времени. Времени, в которое вошла жестокая разрушительная сила. Тайна времени – это есть не что иное, как тайна зачастую непростой человеческой судьбы.

«Судьбы Божии – бездна многа», – говорил святой пророк Давид (Пс.35:7). Дерзко размышлять о судьбах Божиих, но о путях человеческих размышлять необходимо. Это делать необходимо, ибо многие жившие наугад погибли. Они не вслушивались в голос вселенского временного хода, тяжелым набатом возвещающего о суде времени, они просто жили…. Преп. Петр Дамаскин, рассуждая о путях человеческих, пишет, что мысль о непостижимости путей человеческих долго не оставляла его в покое. Почему одни спасаются, а другие погибают? После долгих размышлений он делает вывод, что каждый человек сам делает свой выбор независимо ни от чего. Ведь человеку присуще естественное ведение. «Сре­ди этих двух пу­тей сто­ит че­ловек, то есть пра­вед­ности и гре­ха, и на ка­кой хо­чет – всту­па­ет и идет по не­му»[xii], – заключает преподобный.

Человек сам себя самоопределяет. И суд Истины – это всегда суд Очевидности. Истина очевидна. Многое очевидно бывает для человека, но человек так часто пренебрегает этой очевидностью, доходя порой до страшных зол. Говоря о суде Очевидности, учитывая все вышесказанное, мы в то же самое время не можем не осознавать всю непостижимость, всю сложность человеческого выбора. Слишком много факторов взращивают этот выбор. И, несмотря на это, человек все равно в итоге оказывается виноват сам. Он сам выбрал свой путь.

Мы говорим о том, что время – это «длительность» души отдельной личности. Однако при этом нельзя забывать, что множество подобных «частных» времен, частных «длительностей» складываются в общее время, которое мы часто определяем сочетанием «дух времени». Мы длимся во времени, мы включены в этот общий вселенский процесс «временного делания». И мы можем анализировать это всеобщее время, мы можем ему противиться. Но мы во многом зависим от него. Время так или иначе печатлеет нас своим временным печатлением.

Христианин эпохи Модерна непременно будет отличаться от христианина современной нам эпохи. Это отличие будет заключаться не только в одежде, манере поведения, но и в образе мыслей. Где-то хорошо было сказано, что вхождение в массовую интернет-культуру непременно формирует постмодернистский стиль мышления. «Лайки», «гуглы» и прочие творения глобальной сети так или иначе формируют у нас определенный стиль мышления. Если человек заходит в Интернет, то он вынужден с этой культурой считаться, вынужден в большей или меньшей степени в эту культуру «врастать». Это окружающее нас «пространство» и есть время. Мы живем в своем времени, и мы не можем быть абсолютно чужды ему. Мы можем над ним возвыситься, можем его в той или иной степени перерасти. Но мы все равно будем зависить от него во всем: в языке, в одежде, в поведении и во всем прочем. Время в очень большой степени формирует нас. Оно формирует нас в гораздо большей степени, чем мы можем даже предположить. Одна и та же мысль, сказанная в разную эпоху, будет понята совершенно по-разному. Она может приобрести не только разную смысловую окраску, но и зачастую совершенно противоположный смысл. На основе подобного понимания родилась целая наука – философская герменевтика, которая стремится связать смыслы разных временных эпох. И это говорит об одном: время нас формирует, хотим мы этого или нет. И наша внутренняя устойчивость состоит в глубоком анализе духа времени, в постижении его основных смыслов. Однако вся непостижимость поврежденного грехом человеческого бытия как раз и заключается в том, что эта испытующая дух времени целостность – большая редкость в нашем тленном мире.

Сложной, а подчас невероятно трагичной предстает перед нами эта всеобщая временная круговерть! Человек формируется как личность годами, но время, словно издеваясь над ним, требует от него изначальной трезвости и внутренней устойчивости. Сколько юных душ изломало современное нам время! Чего стоят только распространившиеся ныне интернетные так называемые группы смерти, которые отслеживают юные и неискушенные души и провоцируют их на самоубийство. Недавняя нашумевшая история с псковскими школьниками-самоубийцами поражает даже не столько своим глубоким трагизмом, сколько тем, как это самоубийство было совершено. Оно было совершено играючи: велась прямая трансляция, ожидались овации, «лайки»…

Время ломает человеческие души. Оно ломает тех, кто не сумел сформироваться, не сумел задаться вопросами и на них дать ответ. Время ломает порой даже тех, кто ищет. Ищет и не находит. Не находит, потому что ищет страстно, потому что ищет «своего». Сколько ломаных человеческих судеб знала человеческая история! Перед русской революцией было много человеческих душ, оказавшихся в плену своего времени, увлекшихся радикальными революционными настроениями. Сколько человеческих душ заблудилось, ища Бога в оккультизме, в сектанстве, дойдя в своем поиске до откровенного сатанизма. И в этом блуждающем поиске, не достигшим заявленной цели, виноват сам человек. Виноват, потому что Истина открыта, Истина очевидна. И суд Очевидности – это самый строгий и неподкупный суд.

Этот суд Очевидности мы постигаем во многих жизненных примерах. Террорист-смертник, взорвавший десятки невинных людей, судится нашим личным судом очевидного. «Ведь это же очевидно, что это зло, он должен это понимать!» – восклицаем мы. Но то, что очевидно для нас, далеко не очевидно для него. Подобный суд Очевидного испытует всю тварь. И этот суд выносит заблудившейся человеческой душе свой строгий приговор. Человек заблудился в хитросплетениях своей мысли, он стал хитер, непрост. И только поэтому он не распознал очевидного. «А он должен был это понимать, поскольку это очевидно!» – выносится ему строгий приговор. Истина открыта: приди и виждь. Но человек решил к простому подойти по-сложному, сам закрыв для себя открытую дверь. В этом вся суть трагедии отдельной человеческой души. Нельзя Очевидность узреть сложным оком, ее видит только прямое и открытое сердце.

Время – это кружево человеческих судеб, кружево, узор которого распознать бывает очень сложно. И весь трагизм нашего поврежденного бытия состоит в том, что время часто увлекает даже целостные души. Узор времени, во времена открывшегося в истории суда Божия, становится особенно непостижим. Вспомним 20-е – 30-е годы прошлого века, вспомним, каким невероятно сложным представлялся в этот период человеческий выбор! Паутина времени во времена суда Божия становится особенно непроглядной. Как часто, выбирая благое, человек делает поистине трагический для себя выбор… «Благими намерениями выложена дорога в ад». И мы не можем это забывать. Эта дорога «благих намерений» и есть дорога поврежденного человеческим грехом времени, дорога, которой шествует одурманенное запахом зла человечество.

Тайна поврежденного времени может предстать для нас в гораздо более жестких тонах. Ведь когда мы говорим о потерянных душах, то мы говорим не об «исчезнувших» людях. Мы говорим о реальности, которую Священное Писание именует адом. Мы можем много размышлять над тем, насколько сложны пути Божии, насколько непостижим суд Божий над душой человека после смерти. Но нам важно даже не это. Нам важен факт, что в аду есть люди, и в аду их очень много. Люди, которые сами себя определили во время своей жизни. Определили, живя в тумане, живя наугад, живя вне чувства подлинного, принимая на веру те смысловые установки, которыми их обворожила их современность. Ад полон людей, и это реальность не «того мира». Это наша общая реальность, наша общая боль и трагедия.

По мысли преп. Макария Египетского, ад и рай открываются в сердце человека[xiii]. Из страданий святых мучеников нам известно, что открывшаяся в сердцах святых благодать во время сильнейших мучений покрывала все их телесные страдания. То, что открывается в сердце в этот момент, затмевает силу телесных мучений. Но из этого следует и другой вывод, вывод очень страшный. Если рай открывается в сердце человека с такой силой, что перед ним меркнут телесные страдания, то и ад открывается тоже в сердце человека. И сила этого адского сердечного чувства имеет такую же силу: перед ним также меркнут любые телесные страдания. Вкус ада, вне всяких сомнений, – это очень жуткий вкус. И это – тоже тайна времени, тайна великой трагедии отдельной человеческой души. Ужасающая реальность растворенного единства Действительности – бездна человеческого страдания. Страдания, меру которого даже трудно себе представить.

Осознание того, что невыносимым судом своего сердца мучается великое множество человеческих душ, судом, который превозмогает все возможные телесные скорби, перед этим осознанием меркнут все утехи нашего мира. Нельзя закрыть глаза на страдания, меру которых не может помыслить никто. И в этом великом мраке мы открываем для себя великий свет – Христа, вне Которого этот мрак сделался бы поистине подавляющим мраком. Ведь Христос входит в это поврежденное время, Он исцеляет его. Он исцеляет человеческую природу изнутри, врачуя наши страсти, врачуя наше «неправильное» время. Христос дает бесценный выкуп тлению, безжалостно перемалывающему человеческие души – Он отдает в выкуп Свою Собственную Жизнь.

Войдя в самый центр человеческой трагедии, Христос умирает. Умирает, будучи безгрешен. Умирает так, как умирает самый грешный человек на земле. Умирает смертью, болью, безысходностью самого отчаянного человека. Внутренняя невыносимая, нечеловеческая тягота, о которой мы читаем в Евангелии, которая с особой силой начала сопровождать Христа незадолго до Его крестной смерти – это был ад, открывшийся в Его сердце состоянием невыносимой безысходности. Безысходности, которую породило неисчислимое число взятых на Себя Христом человеческих грехов, грехов самых невероятных, самых страшных, самых тяжелых. «И был пот Его, как капли крови, падающие на землю» (Лк. 22:44). Распятие на Кресте – это не самое тяжелое, что испытал Господь. Христос как Человек испытал состояние абсолютной богооставленности, которая открылась в Его сердце невероятной, невыносимой безысходностью. Безысходностью, которую никто из людей никогда не испытывал и никогда не испытает. Христос впустил в Свое сердце ад многих поврежденных сердец, невыносимые страдания которых объединились в Его сердце чувством беспредельной, невыносимой богооставленности. «Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» (Мк. 15:34).

Христос входит в ад человеческой безысходности и этот ад побеждает. Здесь, в горниле человеческого страдания, которое Господь преодолевает, таится вся тайна нашего спасения. Ад повержен, смерть побеждена. Человеческое «неправильное» время уврачевано. И вся проблема человеческого бытия состоит в том, что Господь, беря на Себя всю тяготу поврежденного человеческим грехом времени, не способен исправить закрытое человеческое сердце. Мы никогда не ответим на вопрос: почему человек так часто в своей жизни проходит мимо Бога. Это, наверное, есть та тайна, которая за пределами возможностей нашего поврежденного тлением умного взора. Это есть одна из самых непостижимых загадок тайны времени, тайны человеческого бытия, тайны неуловимой и так часто глубоко трагичной человеческой души.