Настоящее искусство, истинной целью которого может быть только отображение Красоты, как она есть, никогда не способно эту Истину Красоты или Красоту Истины отобразить целостно. Это только в Боге, во Внутри Троичной жизни, Сын всецело «показует в Себе Отца». Искусство — это, конечно, игра. Но высокое искусство есть игра в жизнь, попытка решить проблему основной жизненной трагедии: обессмысливание жизни смертью.
Искусство, как обмолвился в «Дневнике писателя» Ф.М. Достоевский, — ниже действительности. Но сказать вслед за Ф. Тютчевым, что «мысль изреченная есть ложь», всё же нельзя. Изреченная мысль, ограниченная средствами выражения, конечно, не отображает реальность во всей полноте, но она её имеет в виду. И поиск этой Истинной Красоты возможен только тогда, когда она именно имеется в виду во всей своей полноте и целостности.
Для всякого верующего человека Иисус Христос как воплощённое Слово Божие и есть та самая Красота Истины «во плоти явленная». Но та телесность, которую Бог воспринял, есть телесность повреждённого грехом мира. Телесность, подверженная страданиям и смерти. Смерть — нечто абсолютно противоположное Красоте, если, конечно, она вообще может мыслиться как нечто симметричное.
В «Дневнике писателя» Ф.М. Достоевский писал: «Грех есть смрад, и смрад пройдёт, когда воссияет солнце вполне. Грех есть дело преходящее, а Христос вечное». В определённой мере, это высказывание вполне перекликается с мнением святого Василия Великого о том, что «зло есть недостаток добра». В этом случае Христос, как восходящее солнце, рассеивает смрад тьмы и восполняет Собой недостаток добра в людях. Однако, остаётся проблема личной ответственности, свободы и соответствия личности самой себе. Именно в этом смысле отречение человека от собственной самости, чтобы Христос в полноте мог вообразиться или сформироваться в душе (или, может быть лучше, сформировать душу), как пишет об этом апостол Павел, и является для него спасением. Смерть же есть отсутствие всякого содержания и категорическое утверждение невозможности веры.
В этом контексте следует вспомнить краткий диалог князя Мышкина с Рогожиным по поводу картины «Мёртвый Христос». Сам дом его, по словам Ипполита, был похож на кладбище, и эта картина над дверью, перед которой он простоял минут пять в раздумьях, в романе оказывается как бы окном в жуткую реальность воображённой писателем действительности.
«Это копия с Ганса Гольбейна, — сказал князь, успев взглянуть на картину, — и хоть я знаток небольшой, но, кажется, отличная копия. Я эту картину заграницей видел, и забыть не могу.
— А на эту картину я люблю смотреть! — пробормотал, помолчав, Рогожин.
— На эту картину! — вскричал вдруг князь, под впечатлением внезапной мысли, — на эту картину! Да от этой картины у иного вера может пропасть!
— Пропадает и то, — неожиданно подтвердил вдруг Рогожин».
Картина Ганса Гольбейна — младшего известна прежде всего тем, что на ней изображён Христос, лежащий во гробе с необычайной реалистичностью. Жена Феодора Михайловича вспоминала то глубокое впечатление, которое этот образ мёртвого Христа произвёл на писателя. Выражение его лица было похоже на то, какое он обычно имел перед приступом эпилепсии. Интересно, что размышления о картине в романе ведутся от имени Ипполита, человека не то, чтобы далёкого от религиозной проблематики, но выдающего себя за безусловного атеиста, завещающего «свой скелет в Медицинскую Академию для научной пользы».
«…если такой точно труп (а он непременно должен был быть именно такой) видели все ученики Его, Его главные будущие апостолы, видели женщины, ходившие за Ним и стоявшие у креста, все веровавшие в Него и обожавшие Его, то каким образом могли они поверить, смотря на такой труп, что этот мученик воскреснет? Тут невольно приходит понятие, что если так ужасна смерть и так сильны законы природы, то как же одолеть их? — и далее по тексту, — Эти люди, окружавшие умершего, … должны были ощутить страшную тоску и смятение в тот вечер, раздробивший разом все их надежды и почти что верования».
Традиция изображения христианских событий и евангельских персонажей в как можно более реалистических образах появилась в Европе достаточно поздно. В этом прослеживалось не только стремление подчеркнуть именно историчность религиозных событий, но и, может быть, прежде всего, попытка проникнуть во внутреннюю сущность человеческих переживаний, что так интересовало Достоевского как художника и писателя. Но и традиционная символичность христианской живописи тоже была известна ему и значима для него. Не случайно Ипполит замечает, что «живописцы обыкновенно повадились изображать Христа и на кресте, и снятого со креста, всё ещё с оттенком необыкновенной красоты в лице; эту красоту они ищут сохранить Ему даже при самых страшных муках». Нам представляется, что эта фраза в романе может рассматриваться как одна из ключевых. Знаменитый русский педагог Константин Дмитриевич Ушинский призывал родителей как можно чаще, приходя со своими детьми в храм, останавливаться у распятия, ибо это и есть высшая красота. Это потому, что символизм христианского искусства не ввергает человека в отчаяние от бессмысленности смерти, но уже в распятом Христе раскрывает прикровенно тему воскресения.
Однако для Ф.М. Достоевского этого явно недостаточно, он пытается проникнуть и в смысл человеческих страданий. Для князя Мышкина преимущество красоты Анастасии Филипповны над красотой Аглаи Ивановны именно в том и состоит, что в глазах её отпечатлились страдания.
«Эта ослепляющая красота была даже невыносима, красота бледного лица, чуть не впалых щёк и горевших глаз; странная красота…»
Лизавета Прокофьевна, сразу оценившая эстетический вкус князя, обращается к нему с глубоким вопросом:
— «Так вы такую-то красоту цените?…
— Именно такую.
— За что?
— В этом лице… страдания много… — проговорил князь…»
Не менее значимо и замечание Аделаиды: «Такая красота — сила, … с этакой красотой можно мир перевернуть!» Внешняя красивость не является человеческой заслугой, она ему не вменяется. Весь вопрос в том и состоит, как человек будет пользоваться тем даром, который получил от Бога. Этому лицу, возможно, не хватает всего лишь маленького, пусть даже скрытого, оттенка, чтобы стать ликом святости — покаяния…
Страдания совсем не всегда украшают человека. Иногда он становится смешным и жалким, а, иногда, и злобным. Страдания без надежды, от отчаяния только опустошают человеческую душу. Анастасия Филипповна, находясь даже в самом отчаянном положении, мечтала о своем спасителе, который придёт и скажет: «Ты не виновата…». Правда, не сказано, что молилась, но, по крайней мере, не отчаивалась. Мечтала же о любви… В XIV веке каталонский мыслитель Раймонд Луллий писал, что страдание, претерпеваемое во имя любви, и есть блаженство. Такие люди, вне зависимости от того, любят ли они Бога или ближних своих, в той или иной степени похожи на блаженных с налётом простоватого идиотизма. Но дело не в том, как о них судят окружающие люди, находящиеся в общепринятой степени социального здоровья, а в том, что они переживают внутри себя. Радость от возможности пострадать во имя любви делает человека действительно красивым. Конечно, в романе Ф.М. Достоевского Анастасия Филипповна не вырастает до высоты (или, можно было бы сказать, до красоты) милосердной любви князя Мышкина, хотя и будет спасать его от себя, и, одновременно, себя от него. Так она кричит Рогожину с паперти перед храмом: «Спаси меня! Увези меня! Куда хочешь, сейчас!»… Настасья — ещё не Анастасия (воскресение), как и Лизавета — не Елизавета (почитающая Бога). Но и князь при всей своей жертвенной любви, которая в нём выше чисто человеческих пристрастий, не способен её спасти: он хоть и князь, и Лев, но, всё же, Мышкин — не Христос. Он не имеет власти сказать: «Лазарь, гряди вон!» Он не властен над миром страстей.
Он не властен придти,
Он убит на пути,
Он в могилу зарыт,
Он мертвец. (Вальтер Скотт, «Айвенго»)
Роман Ф.М. Достоевского «Идиот» был написан в период выздоровления писателя от влияния нехристианского либерализма. В «Дневнике писателя» он восклицает: «Не говорите же мне, что я не знаю народа! Я его знаю: от него я принял вновь в мою душу Христа, Которого узнал в родительском доме ещё ребёнком и Которого утратил было, когда преобразился в свою очередь в «европейского либерала». Думается, правда, что Достоевский со Христом никогда не расставался. Ведь даже в самые свои вольнолюбивые годы в компании Петрашевского, его интересовали не просто либеральные идеи социального устроения общества: его доклад, который ему инкриминировали на суде, был о христианском социализме Ламенне. Возвращение же Феодора Михайловича в Церковь было длительным и неуклонным. От романа к роману он переживал нравственную проблематику своих героев, основываясь на страданиях, перенесённых им на каторге, от неудачной любви, собственного бессилия в борьбе со страстью к игре, от утраты любимых детей. И поскольку он всегда и везде имел перед собой евангельский образ Христа, который носил в сердце своём как некий живой идеал, эти страдания не только не унижали его, но формировали его душу, делали её по-особому чувствительной к страданиям и судьбе собственного народа. Любовь к народу, стремление проникнуть в тайны христианской души русского человека тоже коренились в опыте собственных страданий писателя. «Главная же школа Христианства, — пишет Ф.М. Достоевский в «Дневнике писателя», — которую прошел он (народ русский, зам. ав.), это — века бесчисленных и бесконечных страданий, им вынесенных в свою историю, когда он, оставленный всеми, попранный всеми, работающий на всех и на вся, оставался лишь с одним Христом-Утешителем, Которого и принял тогда в свою душу навеки и Который за то спас от отчаяния его душу!» Свобода от отчаяния делает, таким образом, человека по-настоящему красивым, потому что в нём, несмотря на все страдания, не умаляется смысл его жизни. Смысл творения Божия — в любви за рамками собственного бытия, в любви к иному, к тому, что Любовь (Бог) включает в полноту собственного бытия в ответ на свободное произволение. Вот в этом свободном произволении любви и кроется смысл жизни, делающий человека прекрасным и достойным вечности. Красоту этого истинного смысла Христос восстанавливает в Воскресении, погружаясь в страдания и смерть ради любви .
Ипполит после своего непродолжительного сна, готовясь застрелить себя на восходе солнца, произносит чрезвычайно важные слова, характеризующие князя Мышкина как христианина. «Правда, князь, что вы раз говорили, что мир спасёт «красота»? Господа, — закричал он громко всем, — князь утверждает, что мир спасёт красота! А я утверждаю, что у него потому такие игривые мысли, что он теперь влюблён. Господа, князь влюблён; давеча только он вошёл, я в этом убедился. Не краснейте князь, мне вас жалко станет. Какая красота спасёт мир? Мне это Коля пересказал… Вы ревностный христианин? Коля говорит, что вы сами себя называете христианином».
В этом путанном возбуждённом монологе молодого человека писатель намекает на тонкую грань между влюблённостью в красоту и красотой, которая спасает. Любить красоту естественно и необходимо человеку, но истинная красота всегда имеет жертвенный характер и потому связана со страданиями и несением креста. Пусть даже князь Мышкин материалист — это совсем не делает его неверующим в Воскресение христианином потому, что нельзя бояться потерять то, чего не имеешь. («Да от этой картины у иного и вера может пропасть…»). Кроме того, христианин не может быть не материалистом, ибо, что же тогда возрождается в воскресении мёртвых, как не материя, имеющая форму и смысл? А вот атеист материалистом быть не может никак, потому что до сих пор не знает даже, что такое материя…
Дом Рогожина, как некий художественно описанный образ зарождающегося буржуазного мира, действительно превращается в кладбище, где выразитель этого мира Рогожин становится осуждённым на каторгу преступником. Анастасия Филипповна — олицетворение красоты, погружаясь в этот мир, она погибает, оказываясь трупом на кладбище без надежды. А князь, этот величайший образ доброты и смирения, во всём этом теряет смысл своего существования, теряет способность осознавать себя в этом мире. Красота и доброта в этом мире лицемерия и наживы соединимы только во Христе. И если только с Ним умирают, как вечно гонимые, то в Нём и обретают жизнь вечную.
Роман Ф.М. Достоевского «Идиот» кажется бесконечно трагичным и даже безысходным. Анастасия Филипповна погибает, Лев Николаевич вновь теряет рассудок и возвращается в швейцарскую лечебницу, Аглая Ивановна выходит замуж за польского революционера — хуже и придумать трудно. Но эта безысходность слишком многозначительна. Она требует настоящего спасителя, без которого этот мир — как кладбище без надежды, где не молятся, а выпивают — не имеет ни будущего, ни смысла. Она требует Воскресения, но воскресения не князя Льва Николаевича Мышкина, а Христа, Сына Божьего, в Котором является в мир и Истинная Красота, и Красота Истины.
Вера воспитывает Любовь — в этом заключается окончательное разрешение трагизма жизни уже самого Достоевского во Флоренции. Но он ещё не умеет или, может быть, боится (или стесняется) говорить об этом открыто.
