Те, кто нападает на нашу веру, выдвигают различные аргументы. Некоторые из них порождены чистым невежеством, когда люди буквально, по слову Апостола, «злословят чего не знают». Некоторые пытаются разрушить веру ровно тем, чем другие ее укрепляют. Для Ньютона, например, существование законов мироздания — неизменных, повсеместных, математически выразимых — со всей несомненностью указывало на бытие Законодателя; современного атеиста та же самая неизменность законов убеждает, что Бога нет. Но есть и аргументы, которые очень серьезны — и могут порождать серьезный кризис веры. Это, в частности, аргумент от страдания — как благой Бог может допускать зло и страдание в этом мире. Его приписывают различным философам начиная с языческих времен, но на самом деле этот аргумент самым резким образом выдвигается в Библии, к книге Иова.
Я как-то читал одного атеистического автора, который формулирует этот аргумент примерно так — «представьте себе ребенка, умирающего от неизлечимой болезни; в то время как земной отец предпринимает отчаянные попытки его спасти, «Отец Небесный» никак не проявляет своего участия; конечно, Вы станете говорить, что Бог знает, кого когда забрать из этой жизни, что ребенка ожидает блаженное посмертие и тому подобное; но это вопрос того, во что вы верите, а в реальности мы видим только одно — ребенок умирает, и никакая высшая сила не является его спасти. Не честнее ли исходить из того, что такой силы просто нет?»
В принципе, объяснить зло и страдание в рамках христианского богословия можно. Бог наделяет тварный мир реальным, а значит, до какой-то степени автономным существованием, а в лице ангелов и людей еще и личной свободой, а значит, позволяет действовать в мироздании и другим силам, кроме Него. Творение — это не монолог, это что-то больше похожее на хор, в котором предвечный Регент позволяет звучать разным голосам — даже если некоторые из них фальшивят или вовсе пытаются подменить Божественную мелодию своей. Но меня больше убеждает не это.
Меня убеждает другое — реакция на зло и страдание. В нашем храме был священник, о. Георгий Чистяков, (он уже отошел к Господу), который был знаком не с «аргументом от больных детей», а с самими этими детьми. Он работал в больнице, куда со всей страны (и всего бывшего СССР) привозят тяжело больных детей, в последней надежде им как-то помочь — надежде, которая часто оказывается тщетной. Этот человек имел дело с умирающими детьми, с убитыми горем родителями — как-то он обмолвился, что на этой неделе у него было четыре отпевания. И он верил во Христа, служил Литургию, проповедовал слово Божие. Более того, он служил в этой больнице именно потому, что любил Христа. Я немного знаю другого человека, с другого края земли, канадца, бывшего военного, Жана Ванье, который посвятил свою жизнь тому, чтобы служить людям, которые от рождения почти неспособны к обычной жизни и обычному общению. Я могу приводить другие примеры — тех, кого я знал лично, или тех, о ком читал. У меня нет мужества, чтобы пойти туда, где так плохо и больно; но я знаю, что такие люди поступают в высшей степени правильно — достойно и праведно, должно и спасительно. Откуда я это знаю? Я просто не могу отрицать очевидность — такое поведение правильно, оно соответствует подлинной, изначальной природе человека, его истинному благу и предназначению.
Атеистические объяснения происхождения морали меня не убеждают просто потому, что они имеют дело с другим. Ну, допустим, в ходе эволюции стадные приматы выработали некие навыки взаимопомощи, необходимые для выживания. Сегодня я поделюсь с тобой бананом, а завтра ты со мной. Может быть, они даже выработали готовность полагать жизнь за кровных родственников, разделяющих их генетический набор, потому что это, вроде бы, полезно для продвижения генов. Потом эти альтруистические тенденции распространились на неродственников, и, в итоге, у нашего брата высшего примата развилась способность к тому, что Новый Завет называет «агапе» — милосердной любовью.
Проблема с этим объяснением в том, что мы все тут высшие приматы, то есть разделяем общую биологию. Однако мы ведем себя по-разному. Одни посвящают жизнь помощи обездоленным, другие жертвуют на эту помощь, третьим просто наплевать, четвертые и сами горазды обездолить ближнего своего. Одни жадничают, другие делятся; одни мстят, другие прощают. Что отличает одних от других? Я знаю что, потому что я сам из этих самых приматов, и знаю ситуацию изнутри — отличает личное произволение, решение поступать так или иначе. Не биология, не гены, не эволюция решает, как мы поступим здесь и сейчас — это решаем мы сами. Я сам иногда решаю так, а иногда иначе — причем я знаю, знаю с очевидностью, что иногда поступаю правильно, а иногда — нет.
«Агапе» есть именно проявление свободы; я следую голосу добра или отказываюсь следовать, причем сознание реальности добра и своего свободного выбора по отношению к нему (чаще отрицательного) есть некий первичный опыт — то, что я знаю о себе и о мире прямо, через непосредственное переживание, а не через свидетельство других людей или логические выводы. Физически я способен отличать свет от тьмы — я близорукий, а не слепой. Мне не нужно доказывать существование света. Мне тем более не нужно доказывать существование добра и свободы.
Я знаю, что те, кто поступает как о. Георгий или Жан Ванье, совершают правильный выбор; отрицать это было бы противлением очевидности. Суть дела не в том, чтобы объяснять страдание, а в том, чтобы на правильно на него реагировать — и я нахожу, что христианская реакция на страдание является правильной. «Агапе» является правильным отношением, причем эта «правильность» отражает не наши культурные предпочтения, а некую первичную реальность, фундамент мироздания.
Поскольку я сам так не поступаю, возникает соблазн отрицать объективность добра, чтобы избежать внутреннего дискомфорта, возникающего оттого, что другие, подобные тебе люди поступают правильно, а ты — нет. Горячее рвение некоторых доказать, что, например, Мать Тереза «на самом деле» что-то имела со своей деятельности, жадный интерес публики к «компромату» на тех, кто, по-видимому, делает что-то доброе, глубокомысленные психоаналитические изыскания на тему того, какие именно детские комплексы и сексуальные расстройства побуждают людей добровольно отправляться в места боли и скорби — все это понятно, праведники своим поведением обличают, и это неприятно.
Что же, мне тоже неприятно; но зачем же заниматься самообманом. Добро есть добро, даже если я ему не следую. Открывается ли это добро где-то еще, кроме моего внутреннего опыта и опыта других людей?
И тут я обнаруживаю историю, которая подходит к этому опыту, как ключ к замку — историю Христа. Если любовь есть глубочайшая реальность, то эта реальность проявляет себя в нашем мире именно так; в лице Иисуса Христа мы встречаем ту же истину, которую мы встречаем в собственном чувстве добра. « Любовь познали мы в том, что Он положил за нас душу Свою: и мы должны полагать души свои за братьев. (1Иоан.3:16)». Люди, полагающие жизнь свою за других (иногда однократно, чаще — каждый день), делают то, что соответствует природе реальности — потому что Источник всякой реальности поступает именно так, нисходит в наш мир, становится одним из нас, людей, и полагает жизнь свою за других. Раздается щелчок, вывихнутый сустав становится на место, ключ подходит к замку, дверь открывается — мы не просто видим, что те, кто жертвует ради других, поступают по истине — мы узнаем эту Истину в лицо и по имени.
