100 лет назад, в конце февраля – начале марта 1917 года, произошли события, которые в молниеносно короткий срок изменили государственный строй России и послужили запалом для смуты, превзошедшей по масштабу потрясений ту, которую наша страна пережила и преодолела тремя веками раньше. Эти события названы были Февральской революцией. Разрушение Российского государства, начатое в феврале 1917 года, продолжалось в течение еще нескольких лет, сопровождалось чредой государственных переворотов, среди которых обыкновенно выделяют тот, что пришелся на октябрь 1917-го, но начало катастрофе положено было все-таки не в октябре, а в феврале.
Что именно произошло в эти последние зимние дни 1917 года? В историографии сложилась традиция вести отсчет революции с 23 февраля (8 марта), когда в Петрограде на фоне массовых забастовок состоялись протестные демонстрации, среди участников которых особенным буйством отличились женщины, возмущенные тем, что им пришлось подолгу простаивать в очередях («хвостах», как говорили тогда) за хлебом и многим из них этот хлеб не достался: из-за снежных заносов возникли транспортные трудности с доставкой муки в столицу. 24 февраля в газетах появилась официальная информация о том, что хлеба в Петрограде достаточно, что военное интендантство выделило из своих запасов муку для продажи, но волнения не улеглись: демонстрации продолжались и под влиянием оппозиционных и радикальных партийных агитаторов приобретали политическую направленность – появились лозунги «Долой самодержавие!» и «Долой войну!». В демонстрациях, как всегда, участвовали и распропагандированные рабочие, и радикально настроенные студенты, и профессиональные революционеры из разных партий. В столице и раньше, несмотря на то, что шла война, устраивались подобные акции, полиции, однако, удавалось справиться с волнениями, не давая им перерасти в мятеж, но в февральские дни 1917 года полиция оказалась бессильна навести в городе порядок. Демонстранты вступали в драку с полицейскими и, превосходя их числом, во многих случаях избивали и калечили их. Для восстановления порядка из казарм было выведено несколько частей петроградского гарнизона, однако в ряде случаев солдаты отказывались выполнять приказы по разгону буйствовавших демонстрантов.
Когда императору Николаю II доложили об опасном развитии событий в Петрограде, он адекватно оценил угрозу и срочно телеграфировал министру внутренних дел А.Д. Протопопову и командующему столичным военным округом генералу С.С. Хабалову: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией». С самого начала войны и до конца своего правления святой царь Николай высшей целью считал достижение победы, подчиняя ей все другие соображения политического характера. Исполняя волю царя, генерал Хабалов приказал командирам полков и начальникам полицейских участков арестовывать зачинщиков демонстраций, а в крайних случаях при столкновениях с буйными демонстрантами применять огнестрельное оружие. Он сказал тогда: «Когда на флагах надпись “Долой самодержавие!” – никакой хлеб не успокоит». До сотни участников беспорядков было арестовано, в нескольких случаях полицейские и солдаты открывали огонь. Среди демонстрантов были десятки убитых и раненых. При этом, однако, умножились случаи неисполнения солдатами приказов своих командиров. Поэтому аресты произведены были и в воинских частях, но эти аресты не пресекли неповиновение нижних чинов приказам командиров, и в конце концов протестные настроения вылились в военный мятеж.
27 февраля (12 марта) взбунтовался Волынский полк. Этот день и есть начало революции
27 февраля (12 марта) взбунтовался лейб-гвардейский Волынский полк. Этот день и должен считаться началом революции, до тех пор разыгрывался ее пролог. Спичку к пороху поднес старший унтер-офицер Волынского полка Тимофей Кирпичников, который сагитировал солдат своей части не выполнять приказ о подавлении беспорядков. Один из участников бунта рядовой Константин Пажетных рассказывал позже в своих «Воспоминаниях» о том, что произошло тогда в казармах Волынского полка:
26 февраля «унтер-офицер Кирпичников прочитал нам приказ: завтра снова построить команду в 7 часов утра. В это время в темном отдаленном уголке казармы собрались восемнадцать человек из нижних чинов… и все восемнадцать… решили: завтра повернем все по-своему!.. 27 февраля в 6 часов утра команда в 350 человек уже была построена. Выступил Кирпичников, обрисовал общее положение и разъяснил, как нужно поступать и что надо делать. Агитации почти не потребовалось. Распропагандированные солдаты как будто только и ждали этого… В это время в коридоре послышалось бряцание шпор. Команда насторожилась и на минуту замерла. Вошел прапорщик Колоколов… Вслед за ним вошел командир Лашкевич. Все насторожились. Воцарилась тишина. На приветствие “Здорово, братцы!” грянуло “ура” – так мы раньше договорились… Лашкевич обращается к унтер-офицеру Маркову и гневно спрашивает, что это означает. Марков, подбросив винтовку на руку, твердо отвечает: “»Ура» – это сигнал к неподчинению вашим приказаниям!” Застучали приклады об асфальтовый пол казармы, затрещали затворы. “Уходи, пока цел!” – закричали солдаты…
Потеряв надежду усмирить команду, Лашкевич и Колоколов выбежали в дверь. В коридоре они встретились с прапорщиком Воронцовым-Вельяминовым, и все трое обратились в бегство. Марков и Орлов быстро открыли форточку в окне, уставили винтовки, и, когда тройка офицеров поравнялась с окном, раздались два выстрела. Лашкевич, как пласт, вытянулся в воротах… Весь отряд под командой Кирпичникова вышел во двор… Освободили арестованных с гауптвахты. Немедля послали делегатов в ближайшие команды с предложением влиться в нашу восставшую часть».
Унтер-офицер Кирпичников вскоре стал прославленным героем победившей революции. Он был произведен в подпрапорщики. Временное правительство чествовало его как «первого солдата, поднявшего оружие против царского строя». Генерал Л.Г. Корнилов лично вручил ему Георгиевский крест на красном банте. Князь Н.Д. Жевахов писал о нем: «…Я не видел человека более гнусного. Его бегающие по сторонам маленькие серые глаза, такие же, как у Милюкова, с выражением чего-то хищнического, его манера держать себя, когда, в увлечении своим рассказом, он принимал театральные позы, его безмерно наглый вид и развязность – всё это производило до крайности гадливое впечатление».
Князь Жевахов: «Определенно называлось имя английского посла сэра Бьюкенена как одного из главных руководителей революции»
Точно не известно, кто все-таки убил штабс-капитана Лашкевича. Эмигрантский писатель Иван Лукаш сообщал, что, по словам самого Кирпичникова, он только приказал Лашкевичу покинуть казарму, после чего солдаты «бросились к окнам, и многие… видели, что командир внезапно широко раскинул руки и упал лицом в снег во дворе казармы. Он был убит метко пущенной случайной пулей!» «Метко пущенная случайная пуля» – это, конечно, шедевр наблюдательности. Но убийство офицера и в самом деле могло быть делом провокаторов, не находившихся тогда в казарме. В любом случае провокаторы со стороны были замешаны в событиях тех дней. Как писал уже цитированный здесь свидетель событий князь Жевахов, «27 февраля… появились грузовики, развозившие по всем частям города революционные прокламации… Определенно называлось имя английского посла сэра Бьюкенена как одного из главных руководителей революции».
Ну а зачинщик военного мятежа Кирпичников плохо кончил. Превознесенный деятелями Февраля, он горой стоял за Временное правительство, и когда оно пало, он тщетно пытался сагитировать солдат выступить в его поддержку против большевиков. В ноябре 1917 года Кирпичников бежал от большевиков на Дон, где тогда формировалась Добровольческая армия. Но случайно или не случайно он попал в часть, которой командовал полковник А.П. Кутепов: в феврале 1917 года он был одним из последних офицеров, выполнявших волю Императора и участвовавших в противодействии взбунтовавшимся войскам гарнизона. Кутепов в своих «Воспоминаниях» передал состоявшийся у него тогда разговор с Кирпичниковым:
Кирпичников Тимофей Иванович
Тело расстрелянного Кирпичникова было брошено в придорожную канаву.
Между тем после убийства штабс-капитана Лашкевича для восставших солдат Волынского полка мосты были сожжены. За содеянное они, по законам военного времени, подлежали расстрелу, и терять им уже было нечего. Когда ранее демонстранты звали солдат, тех, кто, вероятно, сочувствовал им, присоединиться, солдаты отвечали отказом, резонно говоря: «Вы вернетесь к себе домой, а мы – под расстрел». Теперь, после убийства штабс-капитана, волынцы видели один для себя выход – побудить к мятежу другие полки столичного гарнизона. Агитация удалась в лейб-гвардии Павловском, затем в Литовском гвардейском полках и в других частях. В большинстве полков петроградского гарнизона настроение было примерно такое же, как и в Волынском полку.
В историографии, советской и либерального направления, февралистской, существует банальное и ложное объяснение этого рокового обстоятельства: мол, солдаты не хотели стрелять в своих товарищей и братьев, потому что сочувствовали им. Но до тех пор, в особенности в ходе провалившейся революции 1905–1907 годов, солдаты, за редкими исключениями, выполняли приказы по наведению порядка. И в ходе Великой войны в действующей армии проявления неповиновения были редки, фронтовики, верные присяге, воевали с врагом, как и в прошлые войны, проливая кровь за Веру, Царя и Отечество. А с другой стороны, когда в стране развязана была гражданская война, люди, вовлеченные в нее, в течение без малого трех лет куда как легко стреляли в своих братьев, похоже, не испытывая при этом особых угрызений совести, так что причина военного мятежа крылась вовсе не в мнимом пацифизме солдат и не в их мнимой классовой солидарности с бастовавшими питерскими рабочими.
Дело в том, что незадолго до этих событий по питерским гарнизонам пронесся верный слух, что командование собирается направить большую часть расквартированных в столице офицеров и солдат на фронт, заменив их военнослужащими, которые к тому времени уже два с половиной года находились под огнем противника на линии фронта. Такой размен вызывал недовольство и возмущение у нижних чинов петроградского гарнизона, чья участь до тех пор была не в пример отрадней, чем у фронтовиков. Участием в мятеже они заслужили славу героев революции, их чествовали и прославляли политики, временные министры и генералы. Когда же полгода спустя председатель Временного правительства А.Ф. Керенский попытался из-за трудной ситуации на фронте наконец отправить последний резерв – прижившихся в столице «героев» – на фронт, эти герои в большинстве своем стали на сторону той партии, которая давно уже вела антивоенную пропаганду и обещала «мир народам». Петроградский гарнизон сверг Временное правительство и вручил власть «миротворцам» – большевикам.
Через несколько часов после начала мятежа вся Выборгская сторона оказалась в руках восставших полков. Затем взбунтовавшиеся части по Литейному мосту переправились на левый берег Невы. Генерал С.С. Хабалов и военный министр М.А. Беляев сосредоточили надежные части в центре столицы. По их приказу отряд из 1000 офицеров и солдат под командованием полковника лейб-гвардии Преображенского полка А.П. Кутепова был направлен для разгона демонстрантов, в самый эпицентр бунта, но отряд увяз в многократно превосходившей его толпе, с которой смешались вооруженные мятежники, и вынужден был отойти.
К середине дня 27 февраля большая часть города оказалась в руках мятежников. В разных концах столицы слышалась стрельба. Солдаты убивали командиров, пытавшихся удержать их от мятежа, на улицах жертвами суда Линча пали сотни полицейских – городовых. Некоторые из них были зверски растерзаны в ходе «бескровной и великой» революции.
Под контролем мятежников оказался Таврический дворец, куда спешно прибыло несколько десятков депутатов незадолго до этого распущенной Императором Государственной Думы. Одни из них исполнены были тревоги и обескуражены, другие ликовали, третьи явным образом не понимали, что происходит и во что в конце концов выльется бурный ход событий. После короткого совещания перевозбужденных политиков решено было образовать «Временный комитет Государственной Думы» из наличного состава депутатов, принадлежавших к разным фракциям, под председательством М.В. Родзянко, который возглавлял распущенную Думу. В воспаленном воображении думцев, представлявших в основном кадетскую партию и «прогрессивный блок», возникла фантастическая идея, что волнения в Петрограде вызваны роспуском Думы и что эти волнения улягутся, когда возымеют успех, то есть Дума возобновит сессию в полном составе и принудит царя дать согласие на «ответственное министерство» – под этим слоганом подразумевалось формирование правительства, ответственного перед Думой, то есть из депутатов партии или блока партий, составляющих думское большинство, как это заведено у «взрослых» – в государствах зрелого парламентаризма. Обнаруженная в столь оригинальном взгляде на ситуацию степень хлестаковского самообольщения и политической слепоты, составлявших родовые черты классического российского либерализма, зашкаливала.
Торжественное заседание в Таврическом дворце, посвященное Первой Государственной Думе. Выступление председателя Государственной Думы М.В.Родзянко.27 апр 1917
Тогда же, 27 февраля, в Таврический дворец пришли освобожденные из тюрем и находившиеся на свободе политические деятели левого направления, к которым примкнули думские депутаты-социалисты: меньшевики и трудовики. Посовещавшись, они образовали «Исполнительный комитет Совета рабочих депутатов». Этот комитет разослал своих агентов по питерским заводам, с тем чтобы срочно провести выборы в состав самого совета по квоте: 1 депутат от 1000 рабочих. К 7 часам вечера скоропалительно избранные рабочие депутаты стеклись в Таврический дворец, ставший своего рода штабом революции. На своем первом заседании вечером 27 февраля совет, который вскоре потом, включив представителей мятежных частей питерского гарнизона, стал называться Советом рабочих и солдатских депутатов, избрал своим председателем меньшевика Н.С. Чхеидзе. Так в одном дворце водворились два явочным порядком образованных самочинных учреждения, каждое из которых претендовало на верховную власть или, по меньшей мере, на участие в ней: Временный комитет Государственной Думы и Петроградский Совет.
Вечером того же дня в Мариинском дворце заседал Совет министров во главе со своим председателем князем Н.Д. Голицыным. Министры, подавленные происходящим, не были в состоянии принять решения, которые бы переломили роковой ход событий. У них возникла иллюзорная надежда, что делу может помочь отставка министра внутренних дел А.Д. Протопопова, который был одиозной фигурой в глазах оппозиционных думцев, считался у них ренегатом, потому что раньше сам принадлежал к кадетам, но о котором взбунтовавшиеся солдаты едва ли вообще имели отчетливое представление. Государь, которому доложили о распоряжении Протопопову «сдать должность по болезни старшему товарищу министра», то есть своему заместителю, ответил телеграммой князю Н.Д. Голицыну: «Перемены в личном составе при данных обстоятельствах считаю недопустимыми». В этой скоропалительной отставке он усматривал бесполезный унизительный жест в сторону оппозиции, демонстрировавший слабость, когда мятежу надо было противопоставить волю к его подавлению.
Днем раньше, 26 февраля, состоялось ранее запланированное заседание Святейшего Синода. В отсутствие обер-прокурора Н.П. Раева правительство на нем представлял его товарищ (заместитель) князь Н.Д. Жевахов. Перед началом заседания Жевахов, по его собственным словам, предложил первенствующему члену Синода митрополиту Киевскому Владимиру «выпустить воззвание к населению с тем, чтобы таковое было не только прочитано в церквах, но и расклеено на улицах» Оно должно было стать «грозным предупреждением Церкви, влекущим в случае ослушания церковную кару». Священномученик Владимир, как писал князь Н.Д. Жевахов, сказал в ответ: «Это всегда так. Когда мы не нужны, тогда нас не замечают; а в момент опасности к нам первым обращаются за помощью».
Предложение товарища обер-прокурора не было принято потому, что оно сделано было не формально, до начала синодального заседания, к тому же обер-прокурор и тем более его помощники не составляли самостоятельную властную инстанцию – они представляли в Синоде Императора, от которого подобная инициатива не исходила. Кроме того, рассуждая об этом по существу, нельзя не признать, что подобное воззвание не могло иметь немедленного эффекта, а события развивались стремительно: среди участников политических демонстраций и военного мятежа лишь в исключительных случаях могли оказаться люди, готовые прислушиваться к голосу священноначалия, значительное большинство бунтовщиков не заметило бы синодального воззвания, а если бы и заметило, то проигнорировало бы его.
Утверждение, что епископат будто бы сознательно хотел изменения государственного строя, безосновательно
На следующий день с аналогичной просьбой к Синоду обратился уже сам обер-прокурор, но и он сделал это по своей инициативе, а не по указанию Государя, то есть действовал на свой страх и риск. Поэтому подобное воззвание, которое бы не возымело ожидаемого эффекта, но, несомненно, осложнило бы положение Церкви в тех условиях, что сложились при Временном правительстве, издано не было. Один из современных публицистов по этому поводу делает, мягко говоря, необоснованные заключения, что епископат будто бы сознательно стремился к изменению государственного строя, к упразднению самодержавия. Эта экзотическая версия радикальным образом расходится со всем, что известно нам из писем, мемуаров и других документов эпохи, с бесспорной очевидностью свидетельствующих о той тревоге, которую испытывали архиереи в эти страшные февральские и мартовские дни крушения православной империи и в последующие за ними месяцы и годы. Упомянутый здесь историк ссылается на цитированное место из «Воспоминаний» князя Жевахова, но сам Жевахов был далек от подобных инвектив, или, лучше сказать, инсинуаций. По его собственным словам, митрополит Владимир не выполнил его просьбы потому, что он, «подобно многим другим, не отдавал себе отчета в том, что в действительности происходило, и его ответ явился не отказом высшей церковной иерархии помочь государству в момент опасности, а самым заурядным явлением оппозиции Синода к обер-прокурору». Впрочем, предположение князя Жевахова, что священномученик Владимир недооценил опасности сложившейся ситуации, не представляется обоснованным.
Вечером 27 февраля войска, верные царю, были собраны на Дворцовой площади, но брат императора великий князь Михаил Александрович попросил находившихся там же генералов М.А. Беляева, С.С. Хабалова и М.И. Занкевича, назначенного командующим этими воинскими частями, отвести их в сторону Адмиралтейства, чтобы предотвратить обстрел, от которого могли пострадать Зимний дворец и эрмитажные коллекции. Войска были передислоцированы к зданию Адмиралтейства, а утром 28 февраля морской министр адмирал И.К. Григорович попросил генерала Занкевича не подвергать риску обстрела Адмиралтейство, где хранились ценные кораблестроительные чертежи, после чего офицеры и солдаты, остававшиеся верными до конца, числом около 1,5 тысяч, были распущены и разошлись. С этого момента весь Петроград оказался в руках мятежников. Начались аресты министров и других высокопоставленных сановников, продолжались бессудные расправы над полицейскими.
Столица империи была потеряна, но страна, за исключением нескольких городов, не была еще вовлечена в мятеж. Действующая армия оставалась в повиновении Императору и им поставленным военачальникам. Эпицентром событий становилась Ставка и штабы фронтов и армий. Дальнейший ход и исход мятежа зависели с этих пор от верности генералов присяге.
