Кузбасский священник Александр Кудристенко – один из тех людей, кто пожертвовал здоровьем, спасая страну от чернобыльской радиации. В годовщину атомной трагедии он рассказывает, как это было.
Кто не придет – будет дезертиром»
Я вырос в Воркуте, после 10-го класса ушел в армию. Призвали в железнодорожные войска, в «учебке» получил поварскую специальность. БАМ строил своими руками за 3 рубля 80 копеек в месяц. Тогда рядовому составу так платили. Поваром так и не стал — служил плотником-мостовиком. После армии я уволился в запас и приехал в Кемерово, к армейскому другу. Устроился на «Азот» слесарем, женился. У нас появился сынок… Жизнь шла своим чередом. В августе 1987 года пришла мне повестка из военкомата. В 25 лет я снова уходил на службу — в Чернобыль. В поликлинике мы медкомиссию прошли — все здоровенькие. Кузбассовцев набирали по всем городам. Кто-то в Юргу на сборы поехал, кто-то — сразу в местный военкомат. Потом — в училище связи. Выдали форму и местных отпустили домой — попрощаться с близкими, переночевать. Мог ли я не вернуться тогда, остаться дома? Конечно. Но никто из нас от службы не отказывался.Мы не боялись ничего. Ну, ладно, радиация. Но должен же кто-то это остановить, Родину защитить? Это святой долг.Помню, как построили нас и сказали: «Вы — военнообязанные. Кто не придет на отправку – будет дезертиром». А какой мужчина на такое согласится? У Сибирского военного округа был свой полк в 30-километровой зоне вокруг ЧАЭС, в деревне Черемошня. Туда нас и отправили десантным Ил-4. Салон был разгерметизирован, тепло подавалось только в кабину пилота. Холодно. Помню, дали нам сразу «намордники», чтобы дышать могли свободно на высоте. Но мы ничего, привычные. Знали же, что в армию идем — там и не такое бывает. Восемь часов летели, а потом еще четыре — на машине добирались до полка. Пригодились мне мои поварские корочки. Это профессия боевая: смену сварил — обед, ужин или завтрак, а потом свободен три дня. Значит, едешь работать на станцию вместе со всеми.
Фото: Игорь Гаврилов
«Работали по секундам, сменяя друг друга»
На работу нас отвозили в два этапа. Сначала в обычных грузовиках до перевалочного пункта. Там мы пересаживались в «грязные», рабочие машины и уже добирались до станции. На месте нам не выдавали защитных костюмов или перчаток. Мы оставались в нашей форме. У нас были только респираторы-«лепестки». Но ими почти никто не пользовался: дышать было трудно в них, да и разговаривать тоже. Тогда еще секундами работали, хоть и шел уже 1987 год. Саркофаг на энергоблоке уже стоял, но дезактивация продолжалась. Мы снимали крышу с хранилища жидких топливных отходов. Оно находилось на станции. Поднимаешься наверх, берешь лопату или топор и рубишь, что есть силы. Максимум минута тебе дается или две. Потом бегом спускаешься вниз, моешься и отправляешься обратно. На дорогу уходило больше времени. Рано утром уедешь — вечером вернешься. Добираешься в полк, а всюду посты стоят. Машины промывают тоже, дезактивируют. Едешь по дороге — навстречу следующая смена едет. Люди постоянно циркулировали между полками и станцией, мы сменяли друг друга. Каждую смену мы носили с собой дозиметры. Прикрепляли их на груди — считалось, что чем ближе к земле, тем выше будут показатели радиации. После работы отдавали их дозиметристу — в окошечко с решеткой, как в кассе. Он называл цифры — 0,2 рентгена, 0,15 рентгена… Мы записывали их в блокнот, суммировали. Но тогда нам эти данные ни о чем не говорили. Никто не понимал, насколько это опасно. Взглянул я на Припять однажды. Отвлекся в ту сторону, а меня одернули: «Поторопись, время-то идет». Мы же работали, а потом сразу уезжали. Некогда было прохлаждаться. А что Припять? Город как город, он же целый был — только год прошел. Это сейчас он разрушен, через 30 лет: видел снимки, страшно. Нам казалось, что ничего нам там не угрожает – там же не стреляли. Страха и не было.«Я бы умер от болезни, если бы не Церковь»
Вскоре отправили домой всех, кому не было 30 лет. Я отработал в зоне отчуждения месяц. Это шесть выездов. Но ты считаешься ветераном, если хотя бы час пробыл на войне. Мало ли, разбомбили полк или ранение получил в первом же бою. Так и у нас: пробыл на станции хотя бы день — уже чернобылец. Сколько облучения на мою долю выпало, не знаю. Но здоровье подорвал. Заболели ноги, зубы стали выпадать, волосы… У нас с женой дочка, Наташа родилась. В этом году будет 11 лет, как ее не стало. Она всего 12 лет с нами прожила… Здоровье было слабым. У нас с женой есть взрослый сын, он еще до Чернобыля родился. Сейчас служит в армии по контракту. Родину защищает, как и я когда-то. У меня три внучки родились. Теперь хочу увидеть правнуков, если доживу. Это моя мечта…Не знаю, может, я бы давно умер от болезни или спился, если бы в Церковь не ушел. Молишься — слава Богу, живой.У меня по материнской линии все как один — священники. Прадеда моего, отца бабушки, зарубили в 1918 или 1919 году под Соликамском. В одном из храмов Пермского края нашли захоронение времен Гражданской войны, где и обнаружили его тело. У моих родственниц даже брали ДНК, чтобы опознать прадеда. Пермская епархия готовила его к канонизации.
Фото: Игорь Гаврилов
«Моих товарищей все меньше»
26 апреля мы с ликвидаторами каждый год приходим к памятнику у филармонии. Это железный ангел, похожий на Христа. Его пять лет назад установили в память о чернобыльцах. Затем идем к часовне «Всех скорбящих радость». Там хранится список с иконы Спас Чернобыльский, выносим ее из храма и служим заупокойную литию.
Памятник ликвидаторам аварии на ЧАЭС
Татьяна Хлебникова
Pravmir.ru
