20 апреля (7 апреля по ст. ст.) 2013 года исполняется 150 лет со дня преставления протоиерея Герасима Павского (4 марта 1854 – 7 апреля 1863), выпускника Санкт-Петербургской духовной академии, ее профессора по кафедре еврейского языка, выдающегося ученого, ординарного академика Императорской Академии наук, переводчика Священного Писания.
Тихомиров Б. А., доцент СПбПДА
Отдельную страницу в церковно-просветительской и ученой деятельности прот. Г.П. Павского составляют его труды по переводу Священного Писания на русский язык. В них отчетливо можно выделить следующие этапы работы: в официальном проекте перевода под эгидой Российского Библейского общества, учебные переводы в классе еврейского языка и домашние переводы.
Как известно, всю организационно практическую работу в проекте РБО осуществлял Переводной комитет. (см.: Тихомиров Б.А. Начало русского перевода Библии и Российское библейское общество.) Прот. Г. Павский, один из директоров РБО, входил в Комитет, как переводчик и редактор. В работе над новозаветной частью Библии им непосредственно был выполнен перевод Евангелия от Матфея. Протоколы Библейского общества показывают, что Павскому был поручен окончательный просмотр и проверка перевода новозаветных книг прежде утверждения их к изданию. Барсов отмечал: «Эта проверка делалась Павским с замечательной тщательностью и осмотрительностью, и стоила самостоятельного перевода: он влагал в этот труд всю свою душу, всю энергию, и работал тем усерднее, что это было его любимое занятие, с которым он успел свыкнуться и сродниться на академической кафедре». Особую роль он сыграл при переводе Ветхого Завета. Когда в 1820 г. приступили к переводу ветхозаветной части Библии, Павский был утвержден главным редактором перевода. Практически он полностью вел проект.
Русский перевод ветхозаветной части Библии был начат с Псалтири, первое издание которой осуществилось в 1822 г. Принципиальная анонимность работы Комитета обусловила появление в литературе указаний на имена нескольких переводчиков. Названы два имени — прот. Г.П. Павского и свят. Филарета. Действительно, оба занимались Псалтирью по роду своей академической деятельности и имели труды по исследованию этой ветхозаветной книги. О магистерской диссертации Павского речь уже шла выше. Особое отношение к Псалтири было и у святителя. Еще в бытность бакалавром Санкт-Петербургской академии, он составил учебник «Руководство к познанию Книги Псалмов, особенно систематичному и богословскому» (издано в журнале «Чтения в Обществе любителей духовного просвещения», 1872 г. № 1), впоследствии опубликовал ряд своих толкований на отдельные псалмы. Астафьев переводчиком Псалтири называет митр. Филарета: «Перевод сделан с еврейского подлинника самим архиепископом Филаретом, и снабжен предисловием, им же составленным, в коем, в объяснение разности, местами, с славянским текстом, удостоверялась, приводимыми примерами, верность русского перевода с подлинником» (Опыт истории Библии в России в связи с просвещением и нравами. СПб., 1892. С. 135-136). С этим утверждением уважаемого историка, однако, трудно согласиться. Сочинение Астафьева во многих частях не является самостоятельным. Вероятнее всего в своей версии он опирался на труд Чистовича (История перевода Библии на русский язык. СПб., 1873,1899, М., 1997.). Впрочем, Чистович в обозрении ведения переводческой работы Библейским обществом не указывал имя непосредственного переводчика Псалтири. Он лишь говорил о том, что, поскольку свят. Филарет со стороны Комитета больше всех участвовал в переводе Псалтири, Государь поручил ему подготовить предисловие к изданию. Тем не менее, перевод все-таки был не его. Сам митр. Филарет никогда не называл себя переводчиком Псалтири. В одном из своих поздних писем он вполне критично отзывался о данном издании РБО: «В переводе Псалтири критика могла найти более неудовлетворительного, нежели в переводе Пятикнижия Моисеева: но Псалтирь тогда оставлена от суда свободною, Пятикнижие осуждено [речь идет об уничтожении тиража первого тома русской Библии]».
О себе как переводчике определенно и не раз заявлял сам Павский. Так, синодальное расследование 40-х гг. о его переводах сохранило следующее его высказывание: «Одна книга, переведенная мною в классе, представлена была в Святейший Синод, который, по рассмотрении ее и исправлении в некоторых местах, издал ее в свет и пустил во всенародное употребление. Я говорю о Псалтири». В этом отношении авторство Павского не вызывает сомнений.
Отдельных, официальных определений о концепции перевода ветхозаветной части Библии Переводной комитет не выносил. Фактически они были заданы переводом и изданием Псалтири. Показателен характер корректур, которые Павский пытался внести во второе издание Псалтири. Он писал: «Преосвященному митрополиту [Серафиму] и другим членам Переводного комитета угодно было, чтобы перевод Псалтири, яко сделан с еврейского подлинника, чисто соответствовал подлиннику, и чтобы не было делано отступлений от подлинника в угождение перевода семидесяти и перевода славянского. По сему я выбрал те места из Псалтири, которые с нарушением смысла подлинника переделаны были сообразно с славянским, и представил комитету вместе с переводом, который сходен с еврейским подлинником. Комитет одобрил новый перевод сих мест и поручил мне препроводить для перепечатания во втором издании Псалтири». Важно, что здесь присутствует явное указание на выбор издателями еврейского, масоретского, текста как основы русского перевода, текста «подлинника» для Ветхого Завета. Поправки предлагались, поскольку изданный перевод Псалтири все-таки не стал «чистым» переводом с еврейского, и некоторые тексты в нем следовали привычному славянскому, а, значит, и греческому тексту переводу Семидесяти. Хотя вносимых Павским поправок было не так уж и много — всего 13 стихов в 10 псалмах. Это сообщение делает понятным и характер осуществленной Комитетом редакции — стремились нивелировать различия со славянским текстом. Собственно, это замечание касается всего объема сделанного Библейским обществом перевода Ветхого Завета — изначально ориентированный на масоретский текст, он учитывал и версии греческого текста Семидесяти, традиционной основы славянской Библии. Перевод, таким образом, получался смешанным. Поправки Павского, однако, ни во второе издание, ни в последующие внесены не были.
После издания Псалтири в дальнейшей работе по переводу Ветхого Завета в рамках программы РБО Павский участвовал и как главный редактор, и как переводчик.
Переводческая работа прот. Г.П. Павского над текстом Священного Писания не ограничивалась только участием в проекте РБО и не завершилась с его прекращением после закрытия Общества в 1826 г. Перевод оставался неизменной частью его учебных занятий со студентами в классе еврейского языка и домашних проработок. В служебной автобиографической записке, составленной для Академии наук, Павский писал: «Когда остановлено было действие Комитета, я по собственному избранию и по любви к Св. Писанию, продолжал переводить прочие книги Св. Писания, как с учениками в классе, так и отдельно — на дому». Учебный, можно сказать, рабочий характер этих переводов очевиден. Они могли включать исторические и экзегетические комментарии, также предполагать свою, особую компоновку текста. С этими переводами Павского и их характером связано и отдельное синодальное расследование, для Павского продолжение его «неприятностей». С данной истории и удобнее начать разговор об этой части переводческих трудов отца протоиерея, поскольку случившееся официальное разбирательство как нельзя более наглядно представляет и переводческие подходы Павского, и церковные настроения этого времени в отношении русских переводов.
Дело началось с анонимного доноса, поступившего в конце 1841 г. на имя трех митрополитов, членов Св. Синода: Санкт-Петербургского Серафима (Глаголевского), Московского Филарета (Дроздова) и Киевского Филарета (Амфитеатрова) — о хождении в среде студенчества духовных академий, а также священства литографированных экземпляров русского перевода учительных и пророческих книг Ветхого Завета. Достоверно известно, что автором доноса был иеромонах Агафангел (Соловьев), тогда бакалавр Московской духовной академии (впоследствии инспектор МДА, ректор Харьковской и Костромской семинарий, Казанской академии, архиепископ Житомирский). Аноним резко отрицательно отзывался о литографированных вариантах перевода как «богохульных», как «искажающих смысл речей пророков», а о переводчике (имя не называлось, хотя нет сомнений, что иером. Агафангелу оно было хорошо известно) как о «новом Маркионе». О доносе был извещен обер-прокурор Св. Синода граф Н.А. Протасов. Так было положено начало синодальному разбирательству о «сем нечестивом творении». Св. Синодом последовательно назначается ряд следственных комиссий по ведению данного дела. Первую такую комиссию возглавили митрополиты Московский и Киевский. Результаты расследования быстро показали, что переводчиком был прот. Г. Павский, учебные переводы которого по классу еврейского языка в Санкт-Петербургской духовной академии способом литографии размножили ее студенты XIII (1835-1839 гг.) и XIV (1837-1841 гг.) курсов. Литографии получили достаточно широкое распространение и за пределами столицы. Проникли они и в Московскую, и в Киевскую академии, были на руках у духовенства и даже у некоторых архиереев. Интерес к ним был большой и, конечно же, не только учебный — жаждали Слова Божьего, ясного, не замутненного ни темнотой славянского перевода, ни вышедшим из обихода языком. Студент Московской академии, участник тогдашних событий писал: «Нужду в русском переводе Библии мы ощущали на каждом, можно сказать, шагу наших занятий». Подробно были прослежены пути каждой литографии, выяснены имена владельцев. Практически все они были изъяты и, за исключением единичных экземпляров, поступивших на хранение в Синод, уничтожены. О переводе было сказано немало бранных слов. Эпитет «ошибочный» был наверное наиболее мягким среди оценок перевода, звучавших на комиссиях. Были высказаны древние как мир опасения за воспитание юношества: «…сколь много было вреда для православия, когда воспитанникам академии так или иначе, теми или другими образами, делается известным образ мысли старшего и многоуважаемого наставника!»; «…такое злокачественное посягательство явилось от имени и посреди духовного юношества, от которого мы ожидаем верных и усердных пастырей и служителей Церкви, воспитывающей их своими трудами и пожертвованиями». Литографии перевода с негодованием воспринимались участниками разбирательств не иначе как посягательство на церковные традиции и устои: «…дает себе полное и открытое право осуждать древних толковников, не щадя и самого пророка Даниила за неточность в счислении лет!»… При разбирательстве дела в первой комиссии три раза письменно были сняты показания с Павского. Формальными объяснениями не ограничивались — ловили на слове. Павский был вынужден сознаваться в заблуждениях, каяться и отрекаться. Последствия начала этого дела, однако, оказались печальными прежде всего для возглавивших первую комиссия митрополитов — оба были отправлены в свои епархии без предписания о возвращении в столицу на синодальные заседания («более не были вызываемы»). (Навряд ли Государь Николай Павлович благосклонно отнесся к процессу по делу бывшего законоучителя наследника престола. Николай І был очевидно раздражен отставкой Павского в 1835 г., к которому в самой царской семье всегда относились с большим уважением и любовью. Увольнение тогда «продавили». Со стороны дело 1841‑1844 гг. выглядело не очень приглядной попыткой сведения давних счетов.) Одна комиссия сменяла другую. Дело затянулось и завершилось только в 1844 г. «келейным испытанием искренности раскаяния прот. Павского», которое исполнил епископ Полтавский Гедеон (Вишневский). Павского оставили в покое (и на покое), хотя разбирательство могло грозить ему самыми серьезными последствиями, именно, ссылкой в монастырь.
Дело прот. Г.П. Павского 1841-1844 гг. в высшей степени примечательно тем, что в нем как в зеркале отразилась многие перипетии церковной жизни первой половины ХІХ в., насущные проблемы духовного образования и становления богословской мысли. В нем определенно просматривается продолжение конфликта с русским переводом Библии и Библейским обществом 1825-1826 гг., а также истории с увольнением Павского в 1835 г. Во-первых, как это ни парадоксально, донос Агафангела был написан как предложение официально возобновить проект русского перевода. Появление несанкционированного церковной властью, самочинного и, с его точки зрения, нечестивого литографированного перевода стало для него удобным поводом поставить этот вопрос перед высшей церковной властью: «<…> его [славянского перевода] темнота так велика, что читатель не только не видит в тексте отношения к предмету речи, но и мысли; Люди, получившие светское образование, давно уже не читают славянского перевода Ветхого Завета и прибегают к иностранным переводам; Самое действенное средство воспрепятствовать распространению перевода состоит в том, чтобы удовлетворить общему чувству нужды верным переводом, обнаружить в полном свете самую истину, которая имеет довольно силы состязаться с ложью и одерживать над ней победу». Расследование о самочинных и предосудительных переводах, действительно, могло представляться подходящим и своевременным поводом вновь поднять вопрос о переводе, тем более, что с конца 30-х гг. высшие церковные инстанции своими требованиями о переводе и самими переводами назойливо беспокоил архим. Макарий (Глухарев). Примечательно, что в доносе были озвучены все те доводы, которые фигурировали в официальных документах второго-третьего десятилетия: в докладе Св. Синоду князя А.Н. Голицына от 1816 г., излагавшем Высочайшее волеизъявление о переводе, в предисловиях к изданиям русского перевода Нового Завета и Псалтири за подписью членов Св. Синода, где аргументировалась его необходимость. Поскольку автором всех означенных документов в свое время был Московский святитель Филарет (Дроздов), иером. Агафангел по существу выражал мнения своего непосредственного церковного руководителя. О том, что и свят. Филарет данное дело первоначально намеревался использовать как повод и возможность для возобновления русского перевода, свидетельствует письмо известного историка Русской Церкви, тогда епископа Рижского, Филарета (Гумилевского) от 1842 г.: «Сперва он [м. Филарет Московский] желал, чтобы по сему случаю начать дело об издании русского перевода. Но так как вопль раскольников [речь идет о советниках Протасова] поднялся такой неистовый против русского перевода, что думать о переводе не было и возможности; при том его самого граф [Протасов] стал оглашать начальником и сеятелем мыслей, заключающихся в переводе: то принята была другая мысль очень умеренная: напечатать заглавия главам с замечаниями, или хотя бы одни заглавия».
С резкой отповедью самой возможности возобновления перевода отозвался митр. Серафим. Сам он из-за болезни не принимал непосредственного участия в синодальном разбирательстве этого дела, представив по нему отдельную записку. В записке решительно отрицалась сама возможность русского перевода Священного Писания. Позиция митр. Серафима отражала взгляды, которые через гр. Протасова с конца 30‑х гг. активно пытались утвердить в качестве неизменного церковного учения. Проводился по сути западный средневековый взгляд на Писание как прерогативу духовенства: «…по учению Православной Церкви [под «учением Православной Церкви» в данном случае имеются ввиду переведенные на русский язык по настоянию Протасова и изданные средневековые Патриаршие грамоты, где и утверждались подобные взгляды] Священное Писание предано Богом не народу, а сословию пастырей и учителей, и уже через них народу» — таким образом исключали основной тезис сторонников перевода о том, что священный текст должен быть общедоступным. Постулировалось, что только славянская Библия допустима до употребления: «…чтобы никто ни под каким видом и предлогом не отваживался посягать на переложение Священного Писания, долженствующего оставаться в том виде, в каком оно принято нами от наших благочестивых предков и до ныне служит залогом нашего благоденствия!» — чем пресекался аргумент сторонников перевода о недоступности и темноте славянской Библии. Таким образом, теоретизирования адмирала А.С. Шишкова о сакральном характере славянского языка и, соответственно, славянской Библии, ставшие главным идейным обоснованием прекращения русского перевода в середине 20-х годов, к началу 40-х эволюционировали до попытки их административного узаконивания по образцам таких католических средневековых запретов, как прещения мирянам читать Священное Писание, использовать какие бы то ни было библейские переводы помимо единственного, санкционированного церковной властью. Собственно, в середине XIX столетия на отечественной почве мы сталкиваемся с очевидным рецидивом средневековых подходов к Священному Писанию, от которых к этому времени вынуждена была отойти и Католическая Церковь. Так, процесс по делу прот. Г. Павского становился продолжением начавшегося еще в 20-е годы противостояния сторонников и противников русского перевода.
Донос предлагал и свою концепцию русского перевода Ветхого Завета. Одним из, можно сказать, программных предложений иером. Агафангела о русском переводе Ветхого Завета было требование согласовать его с греческим переводом Семидесяти (LХХ) и тем сгладить различия со славянской Библией: «Ужели нельзя соображаться в переводе с греческим текстом, также как с еврейским, чтобы отступления русского перевода от славянского не были слишком поразительны и чтобы не вошли в перевод ошибки, происшедшие от рук мазоретов [сохранено правописание источника] и раввинов?». Все переводы Павского были сделаны с еврейского, масоретского, текста. Это была его принципиальная позиция как переводчика. Павский был последовательным сторонником «чистого» перевода с еврейского текста и в проекте Библейского общества. Перевод ветхозаветных книг осуществлялся Переводным комитетом РБО с масоретского текста с последующей редакторской правкой по тексту Семидесяти. Понятна идейная подоплека подобной концепции — признавалась исключительность роли LXX в церковной традиции и формировании славянской Библии. Поскольку именно свят. Филаретом было исполнено главное идейное обоснование самого русского перевода Священного Писания, можно с уверенность утверждать, что и позиция Комитета по переводу Ветхого Завета сформировалась под его непосредственным патронажем. Попытка Павского внести корректуры во второе издание Псалтири с целью ее более полного соответствия еврейскому образцу, о которой говорилось выше, шла в обход Комитета. По характеру действия она была ничем иным как административным подлогом. Таким образом, можно предполагать, что еще при совместной работе в Переводном комитете РБО между прот. Г. Павским и свят. Филаретом (Дроздовым) наметились идейные разногласия по концепции перевода. Впоследствии, в 1845 г., свят. Филарет окончательно сформулировал свое отношение к двум базовым текстам Ветхого Завета в записке Св. Синоду: «О догматическом достоинстве и охранительном употреблении греческого Семидесяти толковников и славянского перевода Священного Писания». Согласно записке, свидетельство масоретского текста как текста «подлинника» имеет непреходящее значение. Однако в случаях расхождения еврейского текста с греческим в догматически значимых местах Ветхого Завета приоритетным должен считаться текст Септуагинты, как освященный христианской традицией. Применение подобной концепции в практике перевода изначально обуславливало его эклектичность. Для Павского такой подход был неприемлем: «Это ни то, ни се — ни еврейская, ни греческая Библия». Общей и неизменной его позицией о переводе, которая полностью была претворена в учебных переводах, оставалась строгая ориентация на еврейский текст. Таким образом, дело Павского предстает и как полемика о концепции русского перевода Священного Писания между его двумя неизменными радетелями — свят. Филаретом (Дроздовым) и прот. Г.П. Павским.
И донос, и ход расследования дела Павского имеют много общих черт с его отставкой. Действительно, и здесь и там в теневой стороне возникших для Павского проблем очевидно угадывается фигура митр. Филарета. Павский прямо подозревал, что процесс был заранее спланирован: «…меня уверяли, что это новая проделка Филарета Московского. Огорчаясь прежнею неудачею и моим резким ответом на его прежние замечания, не мудрено, что он внушил и сию вторую попытку любимому своему монаху Агафангелу». Конечно, прямых данных нет, да и ход мысли Павского скорее вызывает сомнение — не слишком ли глубока интрига? Тем не менее, многое в этой ситуации говорит за ее срежиссированность. Так, Барсов совершенно справедливо отмечает полное совпадение суждений Агафангела о русском переводе с позицией митр. Филарета по этому вопросу РБО. Собственно, Агафангел ее и озвучил. Опять сведение старых счетов? Правда, позднейшие нелестные высказывания Московского митрополита о действиях Агафангела скорее говорят против скоординированных действий и в пользу личной инициативы Агафангела в этом деле. Результат процесса однозначно показал, что время для возобновления русского перевода Библии еще не настало. Сам же выбранный для дискуссий о нем повод добавил мало привлекательного черт тем, кто непосредственно инспирировал все эти разбирательства.
Павского не стали обвинять по самому факту перевода, хотя запретительные определения на этот счет были вынесены. Когда пришли к заключению, что к литографированию он не имел отношения, что это была исключительная инициатива студентов, главное обвинение, которое предъявили — отход от церковной традиции в понимании основных пророчеств Ветхого Завета. То есть речь шла о внутренних особенностях перевода. Основано обвинение было на его комментариях к тексту перевода и на нетрадиционной компоновке текста. Действительно, библейские книги в переводе Павского включали вступления и содержали краткие комментарии.
Необходимо отметить, что вопрос о публикации комментариев на ряду с библейским текстом — старый и больной вопрос издателей Библии в России. Вопрос, который ставился еще на разных этапах работы по редактированию славянской Библии и так и не получил удовлетворительного решения. Изданные РБО русские переводы в этом отношении также не внесли ничего нового, поскольку для Библейских обществ никакой комментарий библейского текста, как потенциально способный затронуть деликатную область конфессиональных различий, согласно уставу, в публикациях не дозволялся. Агафангел не оставил без внимания и этой темы: «Можно также помещать при каждой книге вступление в нее и под самим текстом краткие объяснения, чтобы неудобовразумительные места не дали повода к ложным толкованиям…». Когда начало процесса о литографиях показало бесперспективность попыток возобновить дело русского перевода митр. Филарет предложил свой проект издания уже славянской Библии с краткими введениями к библейским книгам и комментариями. Очевидная альтернатива тому, что было сделано Павским. План свят. Филарета предполагал широкое комментирование, включавшее толкования св. отцов, истолкования Ветхого Завета в Новом, филологический разбор текста. Собственно, речь фактически шла об издании Толковой славянской Библии с комментариями на русском языке. Этот, так и не осуществившийся проект, можно также рассматривать осторожной попыткой сторонников перевода отвоевать хоть какие-то позиции в столь неудачно складывающейся для них ситуации.
Что же за комментарии были у Павского и почему они имели такие последствия? Вопрос представляется принципиальным, поскольку именно комментарии отражали его позицию как библеиста. Это были краткие смысловые, исторические и филологические комментарии. По большей части это введения к книгам и отдельным главам, где излагался сюжет, определялись хронологические и исторические рамки, обращалось внимание на сложные вопросы текста. На первый взгляд они достаточно просты и безыскусны. Наиболее наглядно материал, характеризующий данную работу и библеистическую позицию Павского, представлен в его переводе Книги пророка Исаии. В обвинениях, предъявленных отцу протоиерею, именно комментарии на Исаию заняли центральное место. Книга пророка Исаии, одна из самых больших по объему в разделе Пророков, вбирает в себя, наверное, весь спектр проблем, с которыми приходится иметь дело библейскому исследователю. Это и достаточно сложный генезис текста, в котором существенно нарушена хронология речей и повествований; смешение жанров; наличие разновременных частей, ставящих вопрос об авторстве и, таким образом, вторгающийся в деликатную область религиозной традиции; наконец, различия между версиями масоретского текста книги и Септуагинтой, причем, в таких, важнейших в доктринальном отношении пророческих речах, стоящих во главе угла иудео-христианской полемики, как пророчество 7-ой главы о рождении от Девы Младенца Еммануила. Библейская критика на Западе к XIX столетию твердо пришла к заключению о наличии в Книге пророка Исаии разнородных и разновременных частей, не принадлежащих собственно Исаии, пророку VIII века до Р. Х., были сделаны и достаточно убедительные реконструкции хронологической последовательности текстового материала. В этих вопросах успехи западной библеистики были очевидны. Перевод и комментарии Павского точно следовали полученным на то время западной библейской наукой выводам. Текстовой материал перевода был построен в реконструированной хронологической последовательности, начиная с 6-ой главы (призвание пророка), главы предварялись историческим комментарием с указанием дат событий. Надо сказать, что для учебных целей такой план можно считать весьма уместным, если подходить к вопросам библейского текста с позиции строгой исторической достоверности и филологической конкретики. Но именно это и вменили ему в вину. В перечне вопросов, предложенных Павскому митр. Филаретом (Дроздовым), на которые он отвечал письменно, первые касались пророчеств Исаии: о понимании им пророчества 7-й главы, вообще о характере понимания им пророчеств, о времени произнесения пророчеств в главах 40-66 и ряде других (в примечаниях Павского они датировались 560-м годом), о хронологии речей, в связи с композицией перевода. Вопросы того же порядка были поставлены по книгам Даниила, Ионы, названной в переводе «повестию» (жанр этой книги отличен от остальных пророческих книг), что привлекло отдельное внимание… Ответы Павского представляют собой развернутый историко-экзегетический экскурс, четко очерчивающий исторический фон произнесенных пророчеств, что определяло возможность их понимания из контекста происходящих событий. Собственно, на этом Павский и останавливался, понимая свою задачу переводчика и комментатора завершенной: «Как профессор еврейского языка и филологии, я должен был научить своих учеников еврейскому языку, и посредством наилучшего знания, и посредством разных филологических соображений довести их до возможно ясного разумения Библии. Поставив себя в таких границах, как и следовало, я, при составлении своих лекций, имел перед глазами только наилучшие нынешние словари еврейского языка, наилучшие археологические книги, в которых объясняется жизнь народа Божьего в разных отношениях. Из сих-то лекций, составленных по чисто филологическим руководствам, вышел мой перевод пророческих и других библейских книг. Как перевод филологический, он не мог и не должен был касаться ни до чего нефилологического… Если бы я стал к филологическим надписям и соображениям прибавлять и догматические, то из этого вышло бы смешение наук, и я пошел бы далее назначенного мне круга… Я привык ясно отличать одну науку от другой и одно дело от другого». (Собственно это повторение его позиции в богословии и библеистике, которая со всей определенностью была озвучена в полемике с митр. Филаретом от 34 г.) Это и не устраивало, и, как видно по делу, вызвало подозрение в его правоверии. И митр. Филарет, и многие члены комиссий после него, требовали от Павского отчета, почему его комментарии не отражали истин христианской догматики, в частности, почему во вступлении к 7-ой главе Исаии им не указано, что речь здесь идет о рождении Иисуса Христа.
В этих неравноправных пререканиях очевидно слышится отголосок полемики между митр. Филаретом и Павским середины 30-х годов, стоившей Павскому всех его мест. Собственно, это продолжение давних споров, перенесенных теперь из богословия в область библеистики. В приведенном объяснении Павский, по сути, обосновывает применение историко-критического или историко-филологического метода исследования к книгам Священного Писания. Это спор о приоритете между научным подходом и догматическим определением. Снова столкновение разных принципов и подходов, двух школ, старой схоластики и новой, уверенно утверждающейся на Западе библейской науки. Опять, как и в истории с богословием, стороны не слышат друг друга, опять, это «разговор слепого с глухим»…
«Методологические» объяснения Павского приняты не были. Пришлось оправдываться, каяться и отрекаться: «При первых ответах моих, данных Святейшему Синоду, я, написав собственноручно, что не сомневаюсь в рождении Спасителя от Девы, тут же в объяснении следующих 15 и 16 стихов VII главы Исаии присовокупил, что пророк ожидает этого события очень скоро. По достаточном размышлении и соображении, я нахожу теперь слова мои необдуманными. Они произошли тогда от нечаянности вопроса, предложенного мне, и от того, что, делая перевод, я думал единственно о точном выражении смысла речи, а о связи стихов между собою и о герменевтических средствах объяснить связь их, вовсе не помышлял. Прежние слова свои нахожу необдуманными, потому что они предполагают в пророке слишком малое знание будущего… И потому я отрекаюсь от слов моих, считая их неуместными…». Вынужден был Павский обстоятельно объясняться и по поводу поздних датировок, присутствующих в комментариях на ряд глав Исаии. Ответ заключался в том, что датировка означает время исполнения пророчеств, а не время произнесения, и, таким образом, опасный вопрос авторства и целостности книги был снят. Хотя и здесь возникли сложности, поскольку в определении времени исполнения пророчеств Павский оставался только в границах ветхозаветной истории. Отдельное недоверие ответам Павского высказал один из участников расследования епископ Чигиринский Варлаам (Успенский): «А еще более наводит он сомнение на рассматривающих его хронологическую таблицу тем, что в ней же самой относительно всех тех глав, которые собрал из всей пророческой книги Исаии под один разряд, как-то: XIII и XIV; XXI, ст. 1-10; XXXIV и XXXV; XXIV-XXVII и XL до LXVI главы, сказал в своей таблице только следующее: „остальные в книге Исаии пророческие речи“ и проч., а не сказал „остальные пророка Исаии речи“». Под сомнение искренность отречения ставил и о. Г. Флоровский: «Не приходится спорить теперь, — таковы и были действительные взгляды Павского, хотя бы он от них вполне и отрекался, спрошенный под следствием…».
Не обрела, таким образом, своего исповедника только начавшаяся зарождаться отечественная библейская наука, увенчавшись в лице одного из своих основателей разве лаврами Галилея. К пальме своего первенства в мнении, что Давид не был единственным автором Псалтири, по сути, утверждавшему критический метод в отечественных библейских изысканиях, Павский так и не прибавил первенства в введении в оборот современных ему взглядов западной библейской критики в исследованиях пророческих книг, в частности Исаии. Наверное этого и не могло случится — само время не было благоприятным для становления библеистики по ее западным образцам, если и наиболее просвещенные церковные деятели смотрели на Павского едва ли не как на еретика.
Теперь об объеме выполненного прот. Г. Павским перевода. В состав литографированного перевода входили следующие библейские книги: Иова, Притчей Соломоновых, Екклезиаста [надписание литографии], Песни Песней, Исаии, Иеремии, Плач Иеремии, Иезекииля, Даниила, 12 малых пророков. Это лишь часть его переводческого наследия. Сам Павский говорил о переводе им всего Священного Писания Ветхого Завета (речь шла только о книгах Ветхого Завета, сохранившихся на еврейском языке). Наверное, лучше всего предоставить слово самому переводчику. В архиве Духовной академии сохранилась переписанная писцом записка Павского, где он высказался и о истории перевода, и его объеме, и основных его характерных чертах. Поскольку данный документ еще не публиковался, и в связи с наглядностью имеющегося в нем материала представляется целесообразным привести его целиком:
«Сим заканчиваю перевод всего Священного Писания Ветхого Завета, начатый мною с Псалтири, которая и напечатана в 1822-м году иждивением Российского Библейского общества, по предварительном рассмотрении и одобрении Святейшего Синода.
После Псалтири я обратил особенное внимание на книгу Иова, которая по своему содержанию и изложению достойна всякого внимания, и между тем в словенском переводе с 70 толковников почти вовсе непонятна. Находя много разности и в новейших переводах и объяснениях сей книги, я старался выискивать лучшее. И потому неоднократно делал перемены как в переводе ее, так и в своих догадках о ее цели и расположении. Кроме обыкновенных указаний плана и содержания глав и частей книги, внесенных в самый перевод ее, мною выдано и отдельное толкование ее.
Прочие книги Священного Писания переводимы были мною повременно, наиболее во время преподавания уроков еврейского языка в Духовной академии. Книги пророков и вообще книги, написанные стихотворным языком, важнейшие по своему содержанию, на словенском языке весьма далеки от еврейского подлинника. И поэтому я, как учитель еврейского языка, поставил себе за обязанность представить их в таком виде и смысле, в каком они преданы Духом Святым на первоначальном их языке. Чтоб видеть, как в еврейском народе постепенно развивается мысль о царстве Божием и о явлении Мессии я поставил пророческие речи в хронологическом порядке. Период пророков-писателей, оставивших нам пророческие свои речи, начинается пророком Иоилем (около 870 г. до Р. Х.) и оканчивается Малахиею (около 410 г.). Удержав обыкновенное разделение на главы и стихи, как необходимо нужное для приискания известных мест Священного Писания, я счел не менее нужным разделение пророческих книг по речам, в них содержащихся. Над каждою пророческую речью у меня выставлено ее содержание и порядок, в каком она изложена; и где можно было знать или угадывать время и обстоятельства, когда она написана или произнесена, так и сие не пропущено без внимания.
Исторические книги, вразумительные и в словенском переводе, который здесь реже удаляется от подлинника, почти не требовали русского перевода. Однако ж я, имея довольно свободного времени переложил и их на русский язык. Пять книг Моисеевых, книга Иисуса Навина, Судей, Руфь и две первые книги Царств пересмотрены и одобрены Комитетом во время существования в России Библейского общества [по всей видимости, редактирование фактически перерасло в перевод], а остальные исторические книги: третья и четвертая Царств, две книги Паралипоменон, книга Ездры, Неемии и Есфирь не были подчинены ничьему надзору.
Легко статься может, что одни и те же выражения подлинника не одинаковыми словами выражены в русском переводе. Эта разность могла произойти от разновременного перевода и от разнородного влияния посторонних лиц на переводчика, и при последнем пересмотре перевода всего Священного Писания должна быть уничтожена. Но и при сей ошибочности перевода, прочитавший по нему Священное Писание Ветхого Завета без сомнения получит вернейшее понятие о Слове Божием, преданном Духом Святым в Ветхом Завете».
Работа Павского стала первым опытом большой и длительной работы над русской Библией. Как к первому опыту, причем именно учебного перевода, к ней и нужно относиться. Приведем еще одно его высказывание, дополняющее слова из архивного документа: «Не отвергаю того, что перевод мой недостаточен. Он составлялся для одних учеников священной филологии, и составлялся повременно. Иные книги переведены лет за двадцать перед сим и после того не раз были поправляемы мною в моих тетрадях, когда я приобретал новые сведения в языке и замечал шероховатость перевода и неточность… Стараясь о точнейшем выражении смысла подлинника и о верности перевода, я иногда терял из виду чистоту русского языка». Павского в полной мере можно считать первопроходцем. Не умаляя роли других делателей на этой ниве, нужно признать и уникальность его труда. При отсутствии выработанной терминологии, сколь либо твердых принципов перевода осуществить практически в одиночку и почти в полном объеме перевод Ветхого Завета! Его ученик, архим. Макарий (Глухарев), в это же время выполнявший ту же задачу, следовал уже более-менее проторенным путем, имея перед глазами перевод своего учителя. Можно только присоединиться к высокой оценке, которую дает работе Павского Чистович: «Это был первый опыт перевода священных книг Ветхого Завета на русский язык, сделанный ученым, владевшим в превосходной степени знанием еврейского и русского языков. Ни до него, ни после него не было ученого, профессора, так счастливо и в такой мере соединившего знание еврейского языка со знанием языка отечественного. Последующие переводчики, так или иначе, больше или меньше, опирались на его труд, и мы не знаем, чтобы кто-нибудь из них отказал ему в существенных достоинствах».
Когда в начале царствования Александра II, воспитанника Павского, возобновилась работа над русским переводом, было принято решение об издании переводов первой половины века. Перевод Павского начали печатать в «Духе христианина». За 1862-1863 г. вышли его переводы третьей и четвертой книг Царств, первой и второй Паралипоменон, Притчей Соломоновых. По причине преждевременного закрытия журнала издание перевода ограничилось только этими книгами.
Время подчас причудливо расставляет людские судьбы. Так витиевато переплелись они у двух выдающихся участников переводческого почина первой половины XIX века — митр. Филарета (Дроздова) и прот. Г.П. Павского. Учитель и ученик, соратники и, скорее, единомышленники, в зените жизненного пути отделившиеся друг от друга глухой стеной непримиримого несогласия и взаимных обид. Решающие для русского перевода Священного Писания события второй половины ХІХ столетия никак не сблизили этих двух, безусловно, выдающихся людей. Настойчивостью митр. Филарета дело перевода было возобновлено, когда во главе Российского государства встал новый монарх, Александр ІІ, ученик Павского. Записка митр. Филарета «О догматическом достоинстве» была опубликована в 1858 г., и ее положения стали программными при работе над новым переводом. Они и определили характерные особенности Синодального перевода. Прот. Г.П. Павский, стоявший у истоков и русского перевода, и отечественной библеистики, так и не вышел из «тени». Рамки, которые способно было отвести ему сознание современников, оказались мучительно тесными. В церковном окружении того времени он выглядит удивительно одиноким. Ни митр. Филарет, ни прот. Г. Павский не сподобились лицезреть результаты работы, начало которой было положено их трудами. Кажется, по скончании земного поприща отчуждение между ними только усугубилось. Святитель Филарет был канонизован в 1994 г. Место захоронения прот. Г. Павского было утрачено в лихолетии советских времен. На чьей стороне осталась историческая правота? Более столетия прошло с издания Синодального перевода. Споры о русском переводе не утихают. Современная библеистика не представима без историко-критического метода исследований. Хотя и с ним все не просто в действительности сегодняшнего церковного образования…
