Глобальный социально-политический кризис, охвативший Московскую Россию во всех без исключения слоях общества на стыке ХVI и ХVII веков, определивший ту жестокую драматургию, что привела только что сформировавшееся и едва начавшее сознавать свое историческое предназначение Православное царство к трагическому Смутному времени, едва не завершившемуся катастрофой – гибелью русской государственности и великорусского этноса. Этот кризис был вызван к жизни не событиями случайного порядка, не стечением обстоятельств, не простым столкновением характеров тех или иных политических лидеров. Это был кризис «системный», а не «структурный» (хотя, конечно, начинался он именно как структурный, что неизменно фиксируется на уровне фактологического исторического знания), т.е. мировоззренческий или, точнее, этиологический.

Пожалуй, Россия в роковом столкновении с гуманистическим Западом избегла уготованной ей трагедии новоевропейского сознания, безысходного, растворяющего во времени сущностное и оставляющей мертвое функциональное. Эпический по масштабу сюжет нарастающего безумия и, вопреки отчаянным усилиям множества достойных мужей, опрокидывания огромной страны в беспросветный хаос, именно в момент государственной дискретности и распада «связи времен», имеет подлинный героический катарсис в душевном созидательном подвиге русского народа в 1612 году. После десятилетий врастания в негативизм мышления, накопления взаимных претензий, непреодолимых сословных и идейных ненавистей – вдруг – пример общенародной жертвенности и мудрости. Православная империя возродилась и устремилась к невиданному расцвету и могуществу. Обращение в науке, литературе, искусствах к этому периоду русской истории – рубежу ХVI-ХVII веков – объясняется именно тем, что в нем содержатся ответы на главные вопросы, которые волнуют русское общество, потому что именно в Смутное время дали первые побеги зерна тех проблем, которые десятилетиями и веками прорастут в полную силу своего коварного очарования. Сегодня нам, знающим динамику последующего четырехвекового развития России, рубеж ХVI-ХVII веков интересен отнюдь не отвлеченно академически. Важно проникнуть в самую суть процессов – не на уровне формального описания (это сделано – и хорошо – неоднократно), а на уровне ощущения и понимания, на уровне онтологии.

Подобного рода явления, причины которых кроются глубоко в мировоззренческих коллизиях эпохи, рационально понять очень трудно. Простой анализ и синтез, систематизация и моделирование дают лишь приблизительную, а потому далекую от реальности картину, не говоря уже о том, что они «скользят по поверхности», не позволяя проникнуть в суть вещей, и удовлетворяют лишь потребности формально описать происходившее с помощью всем известных фактов. Намного четче и тоньше глобальные цивилизационные сдвиги ощущает человек с «обнаженными нервами», вживающийся в образ, т.е. человек артистичный, человек искусства.[1] Достаточно вспомнить Симона Ушакова с его предчувствием успеха петровских преобразований или поэтому и писателей Серебряного века, таких как А.Блок и Д.Мережковский, которые нутром ощутили исход грядущих революций. Можно говорить об искусстве как способе искреннего отражения действительности и ее осмысления, поэтому обращение к художественному тексту в попытке осознать суть прошедшего представляется совершенно оправданной. В случае с искусством мы имеем дело со столь зыбкой «материей», что посредничество тех, кто своей мыслью и творчеством воплощает саму суть России, кто способен увидеть неявное, но сущностное, увидеть потаенное, вызревающее в перспективе, – целесообразно. Искусство – единственный источник, который правдив. В конечном счете, может быть Р.Декарт и прав, называя историю не «наукой», а «искусством».[2] Предназначение истории, вообще-то не в том, чтобы «расчленять» и «умертвлять»,[3] а увидеть драматургию времени в развороте и динамике, т.е. в том, чтобы «оживлять» прошлое. Художник не заботится о формальной линейной логике, его заботит «объем бытия», «художественная правда образа»,[4] которая складывается только в постижении онтологических основ сквозного сюжета.[5] Это очень хорошо поняли два гения, описавших художественным языком этот момент всеобщего падения в эпоху Смутного времени, – А.С.Пушкин и М.П.Мусоргский. Исторические персонажи в их интерпретации – это определенные типажи, посредством которых читателю или слушателю предлагается осмысление ситуации через актуальное переживание.

Ощущение – важный, возможно даже самый важный элемент художественного познания, проникающий в самую суть вещей, однако он несколько противоположен науке, как школьно-фактологической, которая стремится познать историческую правду и доказать реальность того или иного исторического события или образа, так и академической, ворочающей фактами от «гипотезы» к «теории», но ничего никогда не утверждающей наверняка. В самом деле, даже если мы признаем, что гений А.С.Пушкина и М.П.Мусоргского позволил им понять какие-либо глубинные мотивы, причины, следствия, особенности и антиномии Смуты, то это вовсе не означает, что они застрахованы от ошибок и сам исторический сюжет поняли и передали исторически верно. Взять хотя бы пресловутую уверенность А.С.Пушкина в том, что царевич Димитрий пал жертвой властолюбия Бориса Годунова, благодаря чему сквозь всю трагедию красной нитью проходит тема отношений «убитый и убийца». Для осознания мировоззренческих коллизий подобное развертывание сюжета весьма плодотворно.

В трагедии «Борис Годунов» и в либретто одноименной оперы один и тот же сюжет рассматривается с разных сторон. Если А.С.Пушкин акцентирует внимание на взаимоотношении представителей легитимных московских властей – Бориса Годунова, Василия Шуйского и других – и самозванца с его клевретами, то для М.П.Мусоргского наиболее важным оказывается переживание этой самой легитимности власти как ее носителями, так и простым народом, который, в отличие от трагедии Пушкина, не безмолвствует. Особенно сильно данное различие проявляется в подборе места действия и действующих лиц. Так, Пушкин подробно останавливается на деятельности самозванца в Польше, его любовной интриге и общению с приближенными. Зато, как известно, Мусоргский вообще не хотел затрагивать в опере не только любовную историю, но и вообще «польскую линию». По этой причине в пушкинской трагедии есть такие активно действующие лица, как князь Курбский-младший и Гаврила Пушкин. В них видится устойчивый образ русского интеллигента, воспетый уже в ХIХ и, по своему, в ХХ веках. Таких действующих лиц нет в опере, зато здесь гораздо более заметную роль играет юродивый, ключевая фигура первой и третьей картины четвертого действия. Это противопоставление кажется нам ключевым для понимания той социально-мировоззренческий трагедии, которая потрясла Россию в конце ХVI – начале ХVII века.

Возможно, использование терминов «интеллигент» и «диссидент» применительно к реалиям ХVI-ХVII веков может показаться слишком смелым и даже неуместным, однако в ходе дальнейших рассуждений мы постараемся объяснить, почему именно эти термины были применены с специфическому социальному типу людей допетровской эпохи, к которым относятся одновременно представители и боярских, и дворянских родов, и даже сословно неопределенных социальных групп.[6]

К интеллигентским типам в трагедии А.С.Пушкина можно отнести таких действующих лиц, как Гришка Отрепьев (Лжедмитрий), Пушкин-младший, Курбский-младший, дворянин Хрущов и казак Карела.[7] Характерные черты, определяющие этих героев как интеллигентов-диссидентов, легко сопоставимы с универсальным образом интеллигенции.

Как известно, одной из ключевых мировоззренческих доминант, вызвавших Смуту и, одновременно, подвергшихся в ее ходе некоторому слому, было отношение России к Западу. Именно в ХVI – начале ХVII века окончательно сложилась тяга к подражанию Западной Европе и, в то же время, Запад начал восприниматься как главный оппонент или даже враг Руси. Русская интеллигенция «принадлежит западной культуре, но эта принадлежность имеет особую социальную функцию, особый характер общественного служения:… интеллигенция представляет западную культуру, однако реципиентом этой культуры должен быть русский народ…».[8]

Примерно ту же функцию должны нести Руси и диссиденты начала ХVII века. Введение на Руси толерантности (а иначе трудно воспринимать поведение Отрепьева во время коронации, когда, не желая подвергать католичку Марину Мнишек неприятным ощущениям, он смог так организовать богослужение, что оно, оставаясь православным, позволило католичке остаться католичкой) было своеобразным предвестием внедрения западных ценностей и образа жизни (хотя западный мир в тот момент был совершенно чужд даже намеков на толерантность). Век Лжедмитрия оказался слишком короток, чтобы претворить эту программу в жизнь.

Можно заметить, что Отрепьев в желании выдать себя за убиенного царевича Димитрия бежит не куда-нибудь, а на Запад, и более того – во враждебную Польшу, с которой не далее как за 20 лет до того был заключен позорный мир после долгой и тяжелой Ливонской войны. Более того, будучи обижены, диссиденты начали считать эмиграцию в стан врага лучшим средством отстоять правду, как отец Курбского из пушкинской трагедии, который жил в поместье, подаренном ему Баторием,

«…юности своей отчизну помнил

И до конца по ней он тосковал».

Как отмечал Б.А.Успенский, «отношение к власти и к народу определяет, так сказать, координаты семантического пространства, положительный и отрицательный полюсы: интеллигенция противопоставляет себя власти, и она служит народу (которому она тем самым фактически также себя противопоставляет)».[9] Это же касается и остальных доминирующих социальных институтов, в том числе и церкви, которой интеллигенция последовательно себя противопоставляет. В годы атеизма, привычно становясь оппозиционной по отношению к власти, интеллигенция становится религиозной, но не церковной, поскольку церковь как институт в глазах интеллигенции продолжает создавать опасность. Поэтому интеллигенция принципиально не стремится разбираться в реалиях церковной жизни и упорно сохраняет церковный дилетантизм, а также проповедует свободу религиозного самовыражения. Одним их видов этой свободы является, по мнению интеллигенции, толерантность.

Так, в «Борисе Годунова» А.С.Пушкина в разговоре с Пименом Отрепьев проговаривается, что подлинной жизнью считает придворную роскошь и адреналин сражений, а монашество, по его мнению, является одним из наиболее удобных вариантов времяпрепровождения в старости или, если угодно, своеобразной пенсией.

Кажется, Отрепьев – верующий:

«И не уйдешь ты от суда мирского,

Как не уйдешь от Божьего суда»,

но при этом в разговоре с патером он легко обещает:

«Ручаюсь я, что прежде двух годов

Весь мой народ, вся северная церковь

Признают власть наместника Петра».

Он уверен, что все могут с такой же легкостью менять свои церковные убеждения, как и он, вчерашний инок, а сегодняшний польский шляхтич.[10] Реальный исторический персонаж – Лжедмитрий – реализовал свое «двоеверие» или «безверие» в удивляющем своей казуистической беспринципностью бракосочетании с Мариной Мнишек и венчании на царство.[11] Аналогичный пример подавала и его мнимая мать инокиня Марфа, несколько раз публично отрекавшаяся от своих собственных, недавно и принародно произнесенных клятв.[12]

Служение обществу, противопоставляемое служению царю и Отчизне у дворян, является, по мнению Б.А.Успенского, одной из отличительных свойств интеллигенции. Трудно согласиться с категоричностью контрапункта дворянство-интеллигенция.

Прежде всего потому, что, в таком случае, служение обществу воспринимается самой русской интеллигенцией очень специфично. Именно русская интеллигенция – разночинцы, выпускники университетов, стали основой партии эсеров, которые, пытаясь террористическим способом добиться реализации своих политических идей, не считались с числом жертв среди простого населения, которому были призваны служить. То же самое можно наблюдать и в Смутное время. Гаврила Пушкин и Курбский-младший пришли служить Лжедмитрию, собирающемуся походом на Москву. Они не боятся пролить кровь своего народа, чтобы свергнуть царя, которого, несмотря на всенародное избрание и царское миропомазание, они почему-то считают нелегитимным.[13] Как говорит об этом сам Борис,

«Живая власть для черни ненавистна.

Они любить умеют только мертвых».

Пусть даже диссиденты не являются чернью, отношение к действующей власти роднит их и заставляет интеллигенцию испытывать чувство вины и долга перед народом.[14] Но вина и долг могут стать причиной смерти как того, кто служит, так и тех, кому служат.

Во-вторых, с Б.А.Успенским согласиться трудно по той причине, что чаще всего разночинцами становились либо вчерашние дворяне, либо те представители других сословий, которые были потенциальными претендентами на получение личного или наследуемого дворянства. Напротив, в Смутное время на стороне Лжедмитрия и, позднее, поляков часто становились именно дворяне, что и позволяет сегодня историкам вести спор о причинах такого явления, как самозванчество.[15]

В третьих, русское диссидентство тесно связано с русской публицистикой, тем жанром литературы, который находится на стыке политики и морализаторства и, по словам того же Б.А.Успенского, выполняет ту же функцию, что и религиозная литература средневековья – «она учит, морализует – это своего рода проповедь».[16] Но ведь русская публицистика, в большинстве дворянская, появилась именно в ХVI веке и уже тогда приняла на себя ту функцию, о которой говорит Б.А.Успенский.

Казалось бы, речь идет о том, что интеллигенция, отказываясь служить государству, служит идее. Однако, в силу заметной переменчивости, интеллигенция не может зафиксироваться в рамках какой-либо конкретной идеи. «Таким образом, интеллигенция характеризуется не столько какими-то самостоятельными и имманентными признаками (которые позволили бы констатировать наличие или отсутствие данного явления вне зависимости от историко-культурного контекста), сколько противопоставленностью другим социальным явлениям».[17]

Возможно, по этой причине интеллигент так легко соглашается на любые эксперименты или уступки, а также с готовностью сам отказывается от власти в пользу частной жизни. Такой потенциально отрицательный персонаж как Марина Мнишек в пушкинской трагедии обличает в безответственности Отрепьева:

«ДИМИТРИЙ

В глухой степи, в землянке бедной –

Ты заменишь мне царскую корону,

Твоя любовь…

МАРИНА

Стыдись! Не забывай

Высокого святого назначенья:

Тебе твой сан дороже должен быть

Всех радостей, всех обольщений жизни,

Его ни с чем не можешь ты равнять».

Образы диссидентов в изображении А.С. Пушкина, очень похожие на реальных исторических лиц, очень точно передали степень падения нравов, прежде всего среди государственной элиты, и обозначили начало глубокого кризиса, закономерным результатом которого стала гражданская война.

В трагедии Пушкина есть целый пласт героев, которым трудно вынести однозначную оценку. Например, есть образ летописца Пимена, который явно увязан с образом преподобного Нестора, однако Пимен – это житель ХVI века. Его отрицательная оценка звучит уже в словах Гришки Отрепьева:

«А между тем отшельник в темной кельиЗдесь на тебя донос ужасный пишет».Однако, если домысливать образ на основе тех слов, которые сам Пимен и произносит, то может создаться совершенно иная от привычной картина.[18] Пимен – бывший приближенный Ивана Грозного.Его дворец, любимцев гордых полный,Монастыря вид новый принимал:Кромешники в тафьях и власяницахПослушными являлись чернецами,А грозный царь игуменом смиренным.Я видел здесь — вот в этой самой келье…здесь видел я царя,Усталого от гневных дум и казней.Задумчив, тих сидел меж нами Грозный,Мы перед ним недвижимо стоялиИ тихо он беседу с нами вел.Раз он дожил до Бориса Годунова, то расцвет его деятельности явно приходился не на начало правления Ивана Грозного, иначе он был бы уже слишком стар. Правда, в молодости он был участником Казанского похода. Однако близость с царем явно связана с иными обстоятельствами – с опричниной. Итак, Пимен – бывший опричник, который теперь, навеселившись, –Я долго жил и многим насладилсяЦарь Иоанн искал успокоеньяВ подобии монашеских трудов.Его дворец, любимцев гордых полный,Монастыря вид новый принимал…– сидит в монастыре и сводит счеты с «перебежавшим дорогу» Борисом, на месте которого легко мог оказаться сам Пимен. Собственно, своим рассказом о «чудесах», который он преподносит Борису наедине, он фактически убивает царя, только убивает словом. Смерть Бориса, совершенно очевидно, у Пушкина является следствием разговора с Пименом.[19]

Отрепьев слишком молод, чтобы занять место Пимена, а ведь он так этого хотел бы!

Как весело провел свою ты младость!Ты воевал под башнями Казани,Ты рать Литвы при Шуйском отражал,Ты видел двор и роскошь Иоанна!Счастлив! а я, от отроческих летПо келиям скитаюсь, бедный инок!Зачем и мне не тешиться в боях,Не пировать за царскою трапезой?Успел бы я, как ты, на старость летОт суеты, от мира отложиться,Произнести монашества обетИ в тихую обитель затвориться.

Т.е. он мечтает об опричных утехах, мечтает возможно даже больше, чем об участии в военных походах, тем более что они так похожи! Он тоже монах, и должен перенять у Пимена летописное дело, чтобы продолжить создание антигосударственной крамолы. Еще один участник событий – Варлаам – такое же «альтер эго» Пимена, как и Отрепьев. Он тоже монах, и также беглый, как и Отрепьев, и также движется в Польшу. Они оба – инакомыслящие, т.е. «диссиденты», так как становятся «апостолами» самозванца. Единственное их отличие, сближающее Пимена и Варлаама – они оба участники Казанского похода. Песня Варлаама это подтверждает.

Получается, что Отрепьев – лицо, сформировавшееся под воздействием учителей и приумножившее их потенциальные возможности по «вине» эпохи и по причине неуемной натуры. Страстно желающий самореализоваться, видя перед собой тех, кто вкусил утехи жизни, он оказывается готов на это любой ценой. Он становится западником, свободным человеком, а по сути – предателем. Он поменял Родину, поменял веру, покинул монастырь (по сути предав и Пимена). Он (по Солженицыну) образованец. Самореализация личности любой ценой – это устойчивое представление об интеллигенте. Отрепьев полностью ему соответствует. Пимен и Варлаам – это несостоявшиеся, но потенциальные интеллигенты, сложись иначе их судьба. Сколько таких, которые не найдя себе место в опричнине или даже побывав там, эмигрировало в Польшу и строило оттуда козни царю-кормильцу?! Однако для А.С. Пушкина Отрепьев не столько отщепенец-диссидент, сколько дьявол – «ростом он мал, грудь широкая, одна рука короче другой, глаза голубые, волоса рыжие, на щеке бородавка, на лбу другая».

Насколько противоположен Пимену, Отрепьеву, Варлааму юродивый! Он не изменяет ни Родине, ни Богородице. Он не способен уехать. Напротив он остается для того,… чтобы бросить Борису упрек в глаза прилюдно? Нет. Обличая царя прилюдно в убийстве, юродивый тем самым пытается спасти его перед москвичами. Да, прошлый грех должен быть раскаян (и Борис кается в нем!), однако если Борис – истинный убийца, то Отрепьев, подходящий к Москве с войсками, которого ждет московский люд – самозванец, посягающий на власть хоть и грешного, но законного царя. Обличение царя – не столько даже осуждение Бориса, сколько упрек и обвинение толпы, которая вскоре безмолвием встретит убийство ни в чем не повинных детей Бориса.[20]

О юродивых известно намного меньше прежде всего по причине их замкнутости. Хотя общественный резонанс, который вызывала их специфическая форма служения, все-таки дает некоторый материал для осмысления. Из 18 юродивых середины ХVI – середины ХVII веков только двое – московские: Василий (ум. в 1557 г.) и Иоанн (ум. в 1589 г.).[21] Эти канонизированные – только малая толика того числа юродивых, о которых с удивлением писали почти все иностранцы, жившие в Москве в ХVI веке.[22]

В опере М.П.Мусоргского неожиданно большое значение играет юродивый, которого обижают дети. Он притчей обличает царя в неправде (решение вопроса достоверности представлений А.С.Пушкина и М.П.Мусоргского о событиях Смуты не входит в наши задачи), но при этом он подлинный патриот, думающий о Родине, а не о себе. Невозможно представить, чтобы юродивый стал бы эмигрантом. Он может быть только мучеником.

Юродивый предвидит беды, которые должны пасть на московских людей из-за общего греха, в который впали власть и народ.

«Лейтесь, лейтесь, слезы горькие,

Плачь, плачь, душа православная.

Скоро враг придет и настанет тьма,

Темень темная, непроглядная.

Горе, горе Руси, плачь, плачь, русский люд,

Голодный люд!»[23]

Плач юродивого – реальная черта юродской святости, известная из Жития Василия Блаженного, московского святого. «В ранних свидетельствах о Василии Блаженном отмечается его дар предвидения. Согласно Степенной книге, святому в кремлевском Успенском соборе в 1521 г. было “огненное видение” от иконы Богоматери, возвещавшее Божий гнев на москвичей и скорое нашествие крымского хана Махмет-Гирея на Москву. По свидетельству Степенной книги, Василий Блаженный предвидел также пожары в Москве в июне 1547 г. Более подробно об этом рассказано в житии: в 1547 г., после апрельских пожаров, Василий Блаженный “прииде на монастырь Воздвижения Честнаго Креста, иже зовется на Острове, и ста пред церковию, к неиже оумилно зря, оумноую молитву деиствоуя и плача неоутешно”».[24]

Юродивый обличает беззаконную власть в неправде не из-за границы, а в лицо, и его право на обличение обеспечено тем, что он беззащитен и перед царем, и перед толпой. Он наказывает царя обличением, а не силой оружия. Он обличает не только царя, но и народ, и аристократию – всех, кто не соответствует нравственной доминанте.[25] Хотя все равны перед его праведным обличением, чаще всего достается власть имущим, но от его словесного наказания властей не страдают неповинные люди. Как писал А.М.Панченко, юродивые – «плоть от плоти народной культуры».[26] Отсюда – нагота, демонстрирующая, что они не служат народу, а являются его голосом, отсюда и фольклорные мотивы. Иногда, когда «народ безмолвствует», образ юродивого становится коллективным, поскольку «идеальный язык юродивого – молчание».[27] Однако наиболее свойственен юродивому голос народного протеста и обличения, и если обычный народный протест нередко по причине греховной страстности человеческой природы выливается в открытый бунт, то протест юродивого – это требование исправления, поскольку он носит смеховый характер.[28]

«ЮРОДИВЫЙ

А-а! А! Обидели Юродивого![29]

А-а! Отняли копеечку! А-а!…

Мальчишки отняли копеечку, вели-ка их зарезать,

Как ты зарезал маленького царевича.

ШУЙСКИЙ

Молчи, дурак! Схватите дурака!

БОРИС

Не троньте! Молись за меня блаженный!

ЮРОДИВЫЙ

Нет, Борис! Нельзя, нельзя Борис!

Нельзя молиться за царя Ирода!..

Богородица не велит».[30]

По свидетельству иностранцев (англичанина Флетчера) Василий Блаженный обличал Ивана Грозного за его жестокости.[31] Тот же Флетчер говорил об обличении Бориса Годунова московским юродивым Иоанном, хотя совершенно не понял логики этого обличения.[32]

Анахроничный сюжет в одной из редакций жития связывал Василия Блаженного, умершего еще в 1550-е годы, с походом Ивана Грозного на Великий Новгород в 1569-1570 гг. Во время казней новгородцев Василий предложил ему «скляницу крови и часть сырого мяса», объяснив, что имеет в виду кровь и плоть невинно убитых людей.[33]

Эти подробности делают образ юродивого в опере М.П.Мусоргского реальным. Обличение через наглядный пример намного сильнее, чем обличение через словесную риторику острой публицистики, выходившей из под пера эмигрировавших диссидентов. Г.П.Федотов охарактеризовал эту особенность следующим образом: «Служение миру в своеобразной проповеди, которая совершается не словом и делом, а силой Духа, духовной властью личности, нередко обличенной пророчеством». Социальное обвинение властей в диссидентской литературе основано на здравом смысле и претенциозно интеллектуально. Основа же поведения юродивого – «выявление противоречия между глубокой христианской правдой и поверхностным здравым смыслом и моральным законом с целью посмеяния миру».[34] При никак нельзя сказать, что поведение юродивого неразумно.[35] Церковный характер обличения, обращение юродивых к молитве также противопоставлено не только публицистике, но и толерантному равнодушию к вере у диссидентов.

Идеальные модели поведения двух социальных типов – интеллигента и юродивого – во многом взаимно противоположны. Интеллигент видит смысл своего существования в самоутверждении своей личностной свободы, которая является мерилом справедливости, поэтому он и имеет претензию к окружающему миру – социум не дает возможности человеку в полной мере воспользоваться свободой, так как свобода, даруемая индивиду, заключает в себе смертельную опасность для общества. Юродивый, напротив, исходит из идеи самоотвержения, когда личность добровольно приносит себя в жертву Богу и людям, делая их благополучие критерием добра. Таким образом наблюдается и иного рода инверсия: интеллигент подчеркивает, что считает себя частью общества, но исходя из идеи доминирования личности над обществом, себя обществу последовательно противопоставляет (особенно отчетливо этот принцип проявился в народничестве). Юродивый же, добровольно исключая себя из социума и используя в своем поведении неприемлемые социумом парадигмы, самим фактом вечного выхода из общества подтверждает свою сопричастность ему.

Эгоизм интеллигента воплощается в требовании комфорта, в то время как отвергшийся себя юродивый предпочитает страдание, которого, впрочем, не замечает. В страдании он видит и высший смысл, сопоставляя свое страдание со страданием Христа, тогда как религиозность интеллигента, исходящего из заботы о себе, по сути лицемерна и противоположна христианству.

Прославление Василия Блаженного по случаю события, готовившегося Борисом Годуновым еще в качестве приближенного и родственника Феодора Иоанновича – учреждения патриаршества в России, еще больше сближают образ литературного и исторического персонажей. Учреждение патриаршества, призванное вернуть ускользающую легитимность московских властей, должна была быть подтверждена участием в ней блаженного, который и обличал власти именно потому, что признавал их легитимными, в отличие от диссидентства, которое нападало только, по ее мнению, на нелегитимную власть. Это коренное различие этих двух типов русской духовности коренилось в различности перспектив, которые они имели ввиду. Диссидентство стремилось путем насилия свергнуть нелегитимную, с его точки зрения, власть, не боясь разрушительных последствий необходимой для достижения их цели гражданской войны. Юродивые, напротив, пытались через моральное оскорбление добиться исправления той власти, которая должна и может вернуться к позитивному государственному строительству. Асоциальность юродства есть обратная сторона антигосударственности диссидентов.[36] Поэтому обличение юродивого в опере имеет совершенно иной смысл, чем мы привыкли это понимать.

Мы не знаем, были ли примеры гибели юродивых в годы правления самозванца и пребывания поляков в Москве. Но если продолжить логическую линию, начатую в опере, то юродивый должен погибнуть вместе с детьми Бориса – он вопреки воле народа, говоря об убийстве царевича, обличил Отрепьева в самозванстве.

Если, как об этом говорилось выше, интеллигент всегда противопоставляет себя власти, то он делает это исходя из негативизма своей общественной позиции. Юродивый противопоставляет себя власти только для того, чтобы встать на ее сторону, как только она будет стремиться подражать идеалу. То, что у интеллигенции является мировоззренческой позицией, у юродивых служит не более чем способом к уврачеванию кризиса.

Позднее, уже в ХVII веке, степень мировоззренческого кризиса достигнет такого высокого значения, что окажется возможным, чтобы вчерашний юродивый превратился в почти диссидента.[37] Уже этот пример показывает, насколько верно сопоставлять именно эти два социальных типа в контексте их общественного служения.

Разумеется, проблема духовного кризиса русской идеи, получившего свое воплощение в социальном конфликте «диссидентов» и юродивых, избравших разные способы протеста против государственного кризиса в начале ХVII века, далеко не исчерпывается общественной проблематикой. Речь должна идти о том, что и сам кризис, и способы борьбы с ним имеют куда более глубокие, мировоззренческие, культурные причины. Кризис идеи «Москва – Третий Рим» как идеи унификации русской культуры в рамках глобальной церковно-государственной модели обозначился уже к началу правления Ивана Грозного, но тогда он был снят с повестки дня. Однако глубокая внутренняя связь государственного террора второй половины ХVI века, смуты начала ХVII века и церковного раскола середины ХVII века очевидна, причем едва ли социальные проблемы могли привести к такому затяжному кризису.

Необходимо отдавать себе отчет в том, что противопоставление интеллигенции и власти, интеллигенции и народа, определять интеллигенцию как социальный феномен русской культуры полноценно можно только применительно к ХIХ веку и позднее, как об этом писал Б.А.Успенский.[38] И все же любое типическое явление в истории имеет длительную историю рождения. Поэтому позволительно поставить вопрос, конечно, о проблеме генезиса такого явления как «русская интеллигенция» и протеста против него. Корни противопоставления русского верующего народа и русской интеллигенции, как и противопоставление интеллигенции и власти уходят в далекое прошлое. Основными вехами становления этого конфликта без сомнения являются образование единого централизованного Русского государства при Иване III с его самодержавной властью (а возможно, и еще более ранняя эпоха), Смутное время и старообрядческий раскол, послепетровское время.[39] Из этих явлений русской истории Смутное время с его героями и антигероями стало эпохой едва ли не самого острого конфликта этих нарождающихся полярно стоящих сил русской культуры.[40]

[1] Ярчайший пример – Лебедев Е.А. Испытание памятью; Мой Бессеменов; Из театральных тетрадей; Рассказы. Л.: Искусство, 1989.

[2] Декарт Р. Рассуждение о методе. Диоптрика. Метеоры. Геометрия. М.: АН СССР, 1953. С. 12-14.

[3] «Музыку я разъял как труп,

поверил алгеброй гармонию».

Пушкин А.С. Маленькие трагедии. Моцарт и Сальери.

«На склоне дней с глубокой скорбью

понял я бессилие науки

и всех земных познаний!

Не верю им!»

Гуно Ш. Фауст. Оперное либретто.

«В магистрах, в докторах хожу,

И за нос десять лет вожу

Учеников, как буквоед,

Толкуя так и сяк предмет.

Но знанья это дать не может…

Их знаки, сколько ни грызи,

Не пища для сухих умов».

Гете И. В. Фауст.

[4] Товстоногов Г.А.: «Правда художественного образа в точном постижении драматургии жизни».

[5] Мейерхольд В.Э.: «Художника интересует смысл, поэтому он создает пространственный образ, в динамике и в объеме, в неотчетливой многомерности, а не в линейной плоскостности. Потому-то художественный образ хоть и фантазия, но – вот парадокс! – именно он-то и более правдив, чем кропание ученых-крохоборов. В художественном образе есть преимущество дерзостного оживления через прозрение; преимущество полноты жизни перед правдой осколков! Преимущество творчества перед ремеслом. Творчество оживляет. Ремесло же – умертвляет, мумифицирует!».

[6] Отдавая себе отчет в том, что понятия «интеллигент» и «диссидент» не тождественны друг другу, но близки, мы используем их в данной статье почти как синонимы, с той оговоркой, что речь идет о попытке определить их характерные черты, которые сходны у обоих социальных типов.

[7] Скрынников Р. Г. Самозванцы в России в начале ХVII века. Григорий Отрепьев. Новосибирск: Наука, 1987. С. 54-55, 57-58, 67-68.

[8] Успенский Б. А. Русская интеллигенция как специфический феномен русской культуры // Успенский Б. А. Этюды о русской истории. СПб.: Азбука, 2002. С. 395-396.

[9] Успенский Б. А. Русская интеллигенция как специфический феномен русской культуры. С. 396.

[10] Думается, что в этой контрастности, показанной А.С.Пушкиным, кроется одна из глубинных основ русского интеллигента. Б.А.Успенский невольно провел аналогичную параллель: «интеллигенты могут напоминать монахов, которые отказываются от мира; интеллигент отказывается от мира бюрократического, государственного, он противопоставляет духовные ценности государственной системе». Успенский Б. А. Русская интеллигенция как специфический феномен русской культуры. С. 401.

[11] Успенский Б. А. Свадьба Лжедмитрия // Успенский Б. А. Этюды о русской истории. С. 197-209.

[12] Морозова Л. Е. Смута: ее герои, участники, жертвы. М.: АСТ, Астрель, 2004. С. 9-41.

[13] Морозова Л. Е. Смута: ее герои, участники, жертвы. С. 64-65.

[14] Успенский Б. А. Русская интеллигенция как специфический феномен русской культуры. С. 395.

[15] Морозова Л. Е. Смута: ее герои, участники, жертвы. С. 66-67; Панченко А. М. «Бунташный век» // Панченко А. М. О русской истории и культуре. СПб.: Азбука, 2000. С. 27-36.

[16] Успенский Б. А. Русская интеллигенция как специфический феномен русской культуры. С. 403.

[17] Успенский Б. А. Русская интеллигенция как специфический феномен русской культуры. С. 396.

[18] Мейерхольд В. Э. Статьи. Письма. Речи. Беседы. Ч. 2. 1917-1939. М.: Искусство, 1968. С. 386.

[19] Интересно, что и В.Мейерхольд считал Пимена «провокатором». Он считал, что Пимен в трагедии – не величественный благообразный старец-«патриарх», а «Лев Толстой» — сварливый, себялюбивый, суетный старик с непочтенной старостью, внутренними фобиями, страхами, страстями и грехами, которые недвусмысленно проглядывают в его облике. Мейерхольд В. Э. Статьи. Письма. Речи. Беседы. Ч. 2. С. 389-390.

[20] Ковалевский И., свящ. Юродство о Христе и Христа ради юродивые Восточной и Русской церкви. М., 1902. С. 63, 68-71.

[21] Макарий (Булгаков), митр. История Русской церкви: в 8 кн. Кн. 4. Ч. 2. История Русской церкви в период постепенного перехода ее к самостоятельности (1240-1589). Отдел второй. Состояние Русской церкви от митрополита святого Ионы до патриарха Иова, или в период разделения ее на две митрополии (1448-1589). М.: Издательство Спасо-Преображенского Валаамского монастыря, 1996. С. 348-350; Макарий (Булгаков), митр. История Русской церкви: в 8 кн. Кн. 6. Период самостоятельности Русской церкви (1589-1881). Патриаршество в России (1589-1720). Отдел первый. Патриаршество Московское и всея Великия России и Западнорусская митрополия (1589-1654). М.: Издательство Спасо-Преображенского Валаамского монастыря, 1996. С. 728-735.

[22] Федотов Г. П. Святые Древней Руси. СПб.: Сатисъ, Держава, 2004. С. 156-257.

[23] Борис Годунов М. П. Мусоргского. Оперные либретто. М.: Музыка, 1982. С. 63, 79.

[24] Василий Блаженный // Православная энциклопедия. Т. 7. М., 2004. С. 125.

[25] Панченко А. М. Юродивые на Руси // Панченко А. М. О русской истории и культуре. С. 347-348.

[26] Панченко А. М. Юродивые на Руси. С. 341.

[27] Панченко А. М. Юродивые на Руси. С. 340.

[28] Панченко А. М. Юродивые на Руси. С. 342-345.

[29] У А.С. Пушкина юродивый более конкретен, он носит имя Николка, и этим умаляется универсальность образа. Впрочем, замыслу поэта это не противоречит. Здесь, возможно, А.С. Пушкину потребовалось напомнить о юродивом Николае Салосе, псковском обличителе Ивана Грозного.

[30] Борис Годунов М. П. Мусоргского. Оперные либретто. М.: Музыка, 1982. С.62-63.

[31] Василий Блаженный // Православная энциклопедия. С. 125.

[32] Федотов Г. П. Святые Древней Руси. С. 255.

[33] Василий Блаженный // Православная энциклопедия. С. 125-126.

[34] Федотов Г. П. Святые Древней Руси. С. 245.

[35] Ковалевский И., свящ. Юродство о Христе и Христа ради юродивые Восточной и Русской церкви. С. 55,57.

[36] Панченко А. М. Юродивые на Руси. С. 348.

[37] Панченко А. М. Юродивые на Руси. С. 337-338.

[38] Успенский Б. А. Русская интеллигенция как специфический феномен русской культуры. С. 399-401.

[39] Соблазн добавить в этот ряд саму петровскую эпоху не должен восторжествовать в рассуждениях исследователя. Петр, как строитель абсолютной власти русского монарха, не мог быть оппозиционен сам себе, поэтому его тяга к западной культуре имеет совершенно иные причины. Его сильная личность не могла допустить и того, чтобы кто-либо из заметных фигур в России играл роль интеллигента, создавая ему конкуренцию в главном деле его жизни.

[40] Благодарю моего любимого учителя Ю.А.Соколова за помощь в работе над статьей – советами, беседой, обсуждением.